Официальный сайт прихода святых Жен Мироносиц города Ростова-на-Дону

Рубрика: Судьбы Страница 1 из 2

«Подлинная поэзия пронизана религиозностью». Интервью с лауреатом российской национальной премии «Поэт» 2009 г.

Инна Львовна Лиснянская1Инна Львовна Лиснянская — поэт, переводчик, литературовед. С 1957 года — член Союза писателей СССР, лауреат литературной Государственной премии России и литературной премии Александра Солженицына. Автор 16 поэтических сборников и литературоведческого исследования «“Поэма без героя” А. Ахматовой». Последняя за многие годы книга избранных стихов вышла в 2005 году в издательстве «Время». В этом году Инна Лиснянская стала лауреатом российской национальной премии «Поэт».

— Инна Львовна, расскажите, пожалуйста, о вашем пути к Церкви. Когда вы покрестились?

— Моя бабушка по маминой линии — армянка: она-то и покрестила меня в раннем детстве, втайне от моих комсомольских родителей. Об этом я узнала гораздо позже. Моя няня Клава была очень верующим человеком, ходила в церковь и часто брала меня с собой. Я была очень хитрым ребенком и хранила это в большом секрете.

Мое первое отчетливое воспоминание детства — это как раз пребывание в церкви. Мне 4 года, я стою на коленях и кладу крестное знамение, но левой рукой, поскольку я левша. Какая-то женщина делает мне замечание и показывает, как надо креститься — правой рукой. Удивительно, но я ее послушалась, хотя дома, когда меня пытались переучивать и даже привязывали левую руку, я ни за что не соглашалась и упорно стояла на своем. То, что происходило в храме, произвело на меня очень сильное впечатление: все было каким-то сказочным, золотистым, по церкви ходил батюшка с кадилом, похожим на мамину шкатулку, из которого шел благоухающий дым… Меня так поразил батюшка, что я решила, что это Сам Бог. И мне очень захотелось с ним познакомиться. Для таких случаев у меня уже был один испытанный способ — подойти и спросить: «Который час?» Я так и сделала — вырвалась от няни и подбежала к священнику со словами: «Боженька, Боженька, который час?» А он мне в ответ: «Девочка, я не Боженька, я батюшка!» Я помнила, что «батюшки, батюшки!» кричит няня, хлопая себя по коленям, когда у нее подгорают котлеты или происходит что-то неприятное. «Как же так, — подумала я, — неужели Боженька меня обманывает?» Тут подоспела сама няня Клава и стала извиняться перед батюшкой. А он говорит: «Ничего, ничего, это очень хорошая девочка! После службы я хочу познакомиться с нею поближе». Я помню, меня очень поразило, что меня назвали хорошей, поскольку я только и слышала о себе: «тяжелый ребенок», «трудный ребенок», но никто не говорил: «хорошая девочка»!

Инна Львовна Лиснянская2Надо сказать, что я и вправду была очень своевольным и упрямым ребенком и доставляла няне массу хлопот. Например, выходя из храма и видя на паперти нищих, я требовала у няни копеечки для каждого из них. Если же у няни не было этих копеечек, то я усаживалась вместе с нищими, и никто никакими уговорами не мог меня поднять. Я протягивала руку, и, конечно, первый же ошеломленный прохожий участливо оделял меня денежкой. Набрав достаточное количество копеечек, чтобы всем хватило, я тут же раздавала их нищим и только после этого со спокойной совестью отправлялась домой.

Всю войну я ходила в церковь и молилась. Молитв я не знала, поэтому молилась своими словами — причем в стихах. Дело в том, что у меня с детства есть особый импровизационный дар: я могу импровизировать в стихах на любую тему. Поэтому мои первые стихи — это импровизационные молитвы. У меня было две амбарных книги, в которые я записывала стихи: в одну — иронические и романтические, а в другую — молитвы. И за период войны я исписала своими молитвами всю эту амбарную книгу и постоянно ходила в храм, хотя кроме старух туда в те времена почти никто не ходил.

— А сколько вам было тогда лет?

— 13 — 14 лет, то есть уже вполне сознательный возраст. Соседка подарила мне Библию, и я втайне от всех ее читала. До этого у меня был только Новый Завет, и, читая его, я чувствовала, что у меня нет полноты восприятия: я не понимала ссылок на ветхозаветных пророков, указаний на ветхозаветные события. А когда у меня появилась Библия целиком, то я с жадностью погрузилась в чтение и уже тогда поняла, что это великая и неисчерпаемая Книга.

Вообще, жизнь моя складывалась не просто: в этом же возрасте, в 14 лет, я бросила школу и пошла помогать раненым — в госпиталь черепно-лицевого ранения. Я выбрала самых несчастных и заброшенных. Дело в том, что многие девушки ходили помогать в госпитали, чтобы найти себе женихов — пусть даже без руки или ноги. Но раненые с увечьями головы и лица, конечно же, никак не могли претендовать на роль женихов. Однако именно это обстоятельство и толкнуло меня пойти помогать этим раненым — в большинстве своем слепым, с развороченными лицами. Возможно, мною руководило какое-то религиозное чувство. Я пела им песни, писала письма, научилась делать перевязки, даже водила их в оперу, а один раз привела в церковь.

— Инна Львовна, удивительно, что ваше творчество началось с молитв. Скажите, как развивалась ваша поэзия дальше?

Инна Львовна Лиснянская1— В какой-то момент я стала читать наши литературные журналы и знакомиться с творчеством современных писателей. И вот, начитавшись Винокурова, Ваншенкина и других авторов, я подумала: «А я ведь тоже так могу!» Меня охватила гордыня, захотелось публиковаться, а все, что было написано мною до сих пор, я отвергла и сожгла. Я уничтожала свои стихи дважды за мою жизнь: тогда, в 21 год, и в 1965 году, перед выходом очередной книги. В издательстве мне заявили, что мои стихи «имеют религиозный оттенок» и «охвачены упадническим духом». «Мы знаем, — сказали они, — что вы пишете много и у вас есть стихи, которые вы считаете плохими. Вот и принесите нам то, что вам кажется худшим: нам не нужны ни вторая Ахматова, ни вторая Цветаева…» «Так вам и первые не нужны!» — ответила я. Но поскольку я уже получила аванс, а дочь моя долгое время лежала в больнице, то я все же принесла им эти плохие стихи, и в результате — вышла плохая книга. Остальное я уничтожила. И вновь это был акт гордыни и малодушия.

— Инна Львовна, в жизни многих поэтов уничтожение собственных произведений часто имеет более глубокие мотивы, чем обычное для поэтов стремление к обновлению творчества: оно бывает связано с глубинным переосмыслением своей жизни, с желанием начать все «с чистого листа». Вы сами сказали о своем шаге как об акте гордыни. Имел ли этот поступок какие-то духовные последствия?

— Да, после того как в 21 год я уничтожила свои стихи-молитвы, в моей жизни началась новая полоса. Как я уже сказала, мне захотелось публиковаться, и я стала писать по-другому. Может быть, с этим отчасти связано и то, что я стала очень редко ходить в церковь — вплоть до 60-х годов, когда я тяжело заболела и попала в больницу с отравлением мозга. Там мне было видение: я увидела свет, какую-то арку и множество ангелов, которые поют неземными голосами. Вдруг передо мной появилась женщина (это была секретарша Ленина, которая впоследствии умерла в той же больнице, где я лежала) и сказала: «Ты не православная, православные так часто не крестятся!» После этого появился врач, который внимательно посмотрел на меня и сказал: «Ну, наконец-то все хорошо! Глаза ясные, все трудности — позади». В этот момент я очнулась. Это видение, после которого началось мое выздоровление, было для меня каким-то знаком, и, выйдя из больницы, я вновь стала ходить в церковь. С тех пор я больше не писала стихов для печати и не шла ни на какие сделки с издателями. Конечно, иногда мои стихи публиковали, выбирая какие-нибудь бодрые пейзажи, нейтральные и безобидные по своему содержанию.

— Инна Львовна, скажите, как вы относитесь к так называемой «духовной поэзии», где религиозная тема заявлена декларативно?

— Понятие «духовная поэзия» я не принимаю и считаю, что это абсолютная глупость. Стихи не могут быть недуховными: если они недуховные, то это вообще не стихи. Я считаю, что поэзия должна быть пронизана религиозностью, но эта религиозность ни в коем случае не должна быть декларативной. В подлинной поэзии духовность растворена в самой ее ткани, но не декларируется как какая-то программа или манифест. Мне кажется, что это — эксплуатация высоких слов, тем и смыслов, которые нельзя упоминать всуе. Они должны наполнять собою творчество, но присутствовать в нем незримо, как тайна.

На церемонии вручения премии "ПОЭТ", 2009 г.

На церемонии вручения премии «ПОЭТ», 2009 г.

В моей жизни был даже такой момент, когда мне казалось, что молитва — сугубо интимное дело, которое не должно выставляться напоказ. А тут еще со мной произошел неприятный случай в храме: какая-то женщина погасила мою свечу, которую я поставила перед иконой Богородицы. Мне показалось, что тем самым она нанесла оскорбление не мне, а самой Матери Божией. Меня так это поразило, что после этого я долго не могла зайти в церковь. Тогда-то я и почувствовала, что молитва и духовная жизнь должны происходить прикровенно. В Евангелии от Матфея есть рассуждения Христа о молитве: «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф: 6.5 — 6.6). Кроме того, читая Евангелие, я обратила внимание, что Сам Иисус всегда молился в уединении, удалившись от всех. Если я не ошибаюсь, совместная молитва с учениками была у Него лишь во время Тайной Вечери… Так вот, долгое время я считала, что молитва должна совершаться в одиночестве, и взяла себе за правило молиться, затворившись в своей комнате. Так же уединенно каждый день я читала по главе из Нового и Ветхого Завета.

— Правильно ли я поняла, что на вас так подействовал эпизод в храме, что у вас появилась целая философия тайной молитвы? Но ведь в том же Евангелии есть и такие слова Христа: «где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф: 18.20)?

— Да, этот неприятный эпизод в храме стал определенным испытанием для меня. Разумеется, со временем я вновь стала ходить в церковь, исповедаться и причащаться, хотя и не так часто, как хотелось бы.

Невероятным счастьем стала для меня возможность побывать на Святой Земле. Я исходила все места, где был Иисус Христос, за исключением Вифлеема, который тогда был недоступен для паломников. Я побывала в Галилее, была в Тапхе, где жили первые христиане. Это место интересно тем, что там нет крестов, поскольку в раннем христианстве всю символику креста вмещал в себя образ рыбы, изображения которой сохранились до наших дней в виде потрясающей мозаики на стенах. Неподалеку от горы Фавор я посетила удивительную церквушку, и все вокруг очень напоминало русское село — с криками петухов, с людьми, которые запросто сидели на скамьях вокруг церкви, пили и ели… Сама эта греческая церквушка, очень древняя, поразила меня своей необыкновенной красотой — розовая с золотыми куполами. Разумеется, я побывала и на горе Блаженств — на Фаворе. Там меня удивил прежде всего сам воздух, в котором буквально растворена намоленность: он чист и наполнен ангельским дыханием (в данном случае я не боюсь высоких слов). В Иерусалиме я побывала в потрясающем Горненском монастыре… Там, в храме Иоанна Крестителя, я причастилась и соборовалась. Вообще, вся эта поездка — между синагогами, христианскими храмами и мечетями — была совершенно удивительной. В Иерусалиме я написала целую книгу стихов — «Иерусалимская тетрадь».

— Инна Львовна, согласитесь ли вы с утверждением, что подлинное вдохновение неразрывно связано с религиозным чувством?

На церемонии вручения премии "ПОЭТ", 2009 г.

На церемонии вручения премии «ПОЭТ», 2009 г.

— В этом у меня нет абсолютной уверенности, по крайней мере, применительно к моему собственному творчеству. То, что продиктовано подлинным религиозным чувством, должно быть хорошо. А у меня стихи плохие! Во всяком случае, мне самой они никогда не нравятся. Иногда мне кажется, что поэтические строки посылаются мне свыше. Но потом, видя все несовершенство написанного, я отказываюсь от этой мысли: ведь если стихи от Бога, то они должны быть совершенны!

— Это очень интересно! Когда талантливый поэт так отзывается о своем творчестве, то очень большой соблазн заподозрить его либо в излишнем кокетстве (что совершенно несовместимо с вашим образом), либо же в чрезмерной самокритичности. Может быть, эта неудовлетворенность собой — постоянное стремление к совершенству, без которого невозможно подлинное искусство?

— Творчество — вещь иррациональная. Мои стихи рождаются сами собой и совершенно спонтанно: я слышу какой-то звук, ритм, внезапно приходит строка. И неожиданно из этого рождается стихотворение. Пока я его пишу, я испытываю блаженство, но в тот момент, когда я ставлю точку, мне кажется, что это — полная ерунда. И так всегда. Видимо поэтому я, такая старая, а все еще пишу: мне кажется, что я до сих пор ничего хорошего не создала. Может быть, именно это чувство и продолжает питать мои силы, побуждает к новым и новым попыткам.

— В творчестве почти каждого писателя бывают перерывы и даже «периоды молчания». Как вам кажется, почему они возникают? Бывают ли у вас такие моменты?

— Да, конечно, такие «периоды молчания» время от времени происходят и со мной, и часто они совершенно необъяснимы. Бывает, что они вызваны какой-то внутренней исчерпанностью — когда ты много писал и отдал все, что накопилось в душе. Но бывает и так, что творческое молчание ни с чем не связано. Всякий раз, когда в моей жизни случаются такие остановки, я испытываю неизъяснимую тяжесть. Приходит ощущение, что все окончено, я пребываю в тоске. Неделю, вторую, месяц я жду, но чем дольше я не пишу, тем больше я впадаю в уныние — в этот страшный грех. Поэтому для меня рождение стихов несет в себе нечто целительное, оберегая от внутренней пустоты. И в этом смысле творчество, конечно, религиозно по своей природе.

* * *
Ты – жертва лавра, я – добыча тёрна,
И нам признаться в этом не зазорно,

Коль в очи времени смотреть в упор, –
В одно сошлись Голгофа и Фавор.

Мы молоды, поскольку слишком стары.
Судьбы нерукотворные удары,

Во-первых, претерпели.
Во-вторых,
Лишь жертвы оставляются в живых
Рукою горней.

Инна Лиснянская
1997

Вигилянская Александрина

Журнал для родителей «Виноград» (http://www.vinograd.su/)

Иерусалимская тетрадьЧитать: Инна Лиснянская. Из книги «Иерусалимская тетрадь»

Зарисовки о словах. Невыдуманные истории из жизни

О суждении и осуждении

Моё воцерковление началось с поездки в один далекий женский монастырь со студенческой группой. Целый месяц мы жили в этой восстанавливающейся обители и помогали сестрам в их хозяйстве.

На второй день по нашему приезду, к нам подошла благочинная и спросила, знает ли кто из нас церковно-славянский язык? Нужна помощь в чтении Псалтыри по ночам. Естественно, на тот момент я не знала ни языка, ни Псалтыри, но по какому-то мановению, я подняла руку. Не знаю, что мною тогда двигало, наверное, желание быть полезной, и мысль, что раз уж я знаю иностранные языки, мне не составит особого труда прочесть церковно-славянский. А может, просто моё невежество или гордыня. Так или иначе, я оказалась в числе четырех девочек, которые три раза в неделю ночевали в храме, чтобы по очереди читать положенные Кафизмы. Мы разделились по двое, и по два часа читали: одна девушка — кафизмы, другая — помянник. Затем наоборот. Через два часа нас сменяла другая пара сестер. Затем снова мы. И так до утра.

Шилов Александр Максович. В святой обители. 1991 г.

Шилов Александр Максович. В святой обители. 1991 г.

В храм вместе с нами часто приходила одна пожилая насельница монастыря. Немного блаженная, как нам тогда казалось. Её звали Анна. Анна рассказывала нам про страхования и необычные явления, которые происходят ночью в монастыре. Про бесов, ангелов, про спасительную силу молитвы и просто про жизнь.

Поначалу читать мне было сложно, я делала ошибки, но девочки мне помогали, где надо исправляли, где надо объясняли. И я читала, и потихоньку открывала для себя удивительный мир Царя Давида и его Псалмов. На ближайшей исповеди, я поведала духовнику монастыря о своей лжи, но он перекрестил мою голову и сказал: «Читай, читай!» И я продолжила читать.

Утром после завтрака нам давали несколько часов на сон. А затем мы подключались к другим студентам выполнять наши ежедневные послушания.

Монастырь был небольшой, и мы почти всегда работали вместе с насельницами. Скоро мы знали не только их имена, но и их нравы. Кого-то мы сразу полюбили, а кого-то наоборот. Особенно же мы боялись благочинную — женщину лет сорока, которая всегда была чем-то недовольна, и как мы решили, имела весьма неприятный характер. Она постоянно кого-то отчитывала, ругалась и была неспокойна.

Шилов Александр Максович. За монастырской стеной. 1991 г.

Шилов Александр Максович. За монастырской стеной. 1991 г.

Как-то, когда мы ночью читали в храме Псалтырь, дверь отворилась, и фигура в черном монашеском облачении быстро прошла к главному иконостасу. Мы читали Псалтырь в маленьком приделе и не видели, кто это и что там делает. А фигура приходила почти каждый день. Мы поняли, что это — одна из сестер. И что она приходит в храм на ночную молитву. Она вставала около иконы Спасителя и клала поклоны. Иногда мы слышали, как она плачет, что-то причитает, снова молится, снова кладет поклоны. Она молилась долго, сосредоточенно и очень искренне.

Невольно мы зауважали ночную гостью и решили расспросить о ней у старенькой Анны.

— Да это же наша благочинная! — сказала та. А потом помолчала и добавила: — Кто-то из святых отцов сказал, не судите о человеке по его делам, пока не увидите его покаяния.

Прошло много лет, а я до сих пор помню эти слова.

О восприятии

Маленькие дети весьма похожи на маленьких зверят. Они ползают, кусаются, забираются в разнообразные места и просто балуются, как львята, щенята, поросята и другие зверушки.

Когда у меня подрастал сыночек и лез ко мне в неподходящее время, я невольно говорила ему: «Брысь!» Это слово ему нравилось, он начинал хохотать и забывал про своё кусание.

Но вскоре сынок запомнил полюбившееся слово и сам стал его применять. К месту или нет.

 Журов Евгений Павлович. Мальчишки. 1988 г.

Журов Евгений Павлович. Мальчишки. 1988 г.

Однажды, когда мы гостили у нашей очень хорошей знакомой, хозяйка зашла в комнату, а мой сын ей громко заявляет: «Брысь!» И она очень расстроилась. Мне же было крайне стыдно, неловко. Одним словом — вышел конфуз. И мы просили прощения и ругали двухгодовалого сына за его грубость и невежливость.

Прошло совсем немного времени, может пару недель, и помню, мы с сыном шли в храм. Там на ступеньках мы столкнулись с одной бабушкой. Она улыбнулась нам и сказала что-то ласковое, а сынок ей также громко отвечает: «Брысь!»

«Ой-ой-ой! — говорю я. — Вы уж простите нас!» А бабушка та плечами пожимает и улыбается, как ни в чем не бывало: «А что с маленьких взять? Дети еще и не такое сказать могут!»

Через некоторое время сынок забыл про забавное слово «Брысь!». Он словно наигрался с ним и бросил, за ненадобностью. А я запомнила. Я запомнила, что не всегда человек, даже говоря что-то обидное, имеет желание нас расстроить. Возможно, он просто не понимает, что говорит. Так зачем нам обижаться?

О разговорах

Когда-то давно я завела разговор с одним знакомым о смысле жизни. Этот человек на тот момент недавно пришел из армии. Был день рождения моей сестры и, кажется, он был немного пьян. А я была совсем девчонка, младше всех, и почему-то стала говорить ему о смысле жизни.

Я помню, спрашивала, для чего мы живем? Зачем вот это веселье? Разве оно приносит радость? А он сидел и слушал. Слушал-слушал. А потом встал и ушел из комнаты.

Минут через десять кто-то как закричит, что он там во дворе, сорвался с веревки. Вешаться собрался.

И тогда я поняла, что до некоторых разговоров надо дорасти. Причем как говорящему, так и слушающему. Что не обо всем полезно и хорошо говорить. И даже беседы о смысле жизни могут принести огромный вред, если к ним не готовы.

О поощрении

Когда Оленька принесла мне свою первую работу, мне не хотелось её обижать своими словами, и я просто кивнула.

Оля хотела писать иконы. Ей было семнадцать, она мыла полы у нас в храме, помогала на кухне, и мечтала когда-то стать иконописцем. Как-то она рассказала мне о своем желании, и я попросила её показать мне что-то из своих работ. Вот она и принесла.

Это был карандашный рисунок. Очень детский, наивный. И слабый.

Надо было ей тутже сказать: «Знаешь, ты — хорошая девочка, но вряд ли — художник, найди себе лучше другую мечту», но я не решилась. Словами можно сделать очень больно, а нужно ли причинять боль? Может, лучше пусть она сама поймет однажды, что иконопись — не её путь.

— Знаешь, Оленька! — говорю я. — Давай так. Я дам тебе задание. Срисовать вот этот домик на иконочке, видишь? А ты сделаешь и еще мне покажешь.

Виктор Александрович Каверин. Портрет художницы Т. Фалиной. 2012 г.

Виктор Александрович Каверин. Портрет художницы Т. Фалиной. 2012 г.

Оля стала рисовать. Каждый день, вернее ночь, когда у неё было свободное время, она рисовала. Потом приносила показать. Один рисунок или несколько. Они также были слабыми, неуверенными, нечеткими, но в них была видна сама Оля. Оля — хрупкая, милая Оля. Оля — трудолюбивая и Оля — целеустремленная.

А потом она уехала в другой город. Но иногда мне звонила и поздравляла меня с праздниками. Я знала, что она продолжает рисовать, что она занимается с художником (с настоящим!), и что она, наконец, поступает в иконописную школу, и там успешно учится.

Через несколько лет Оля была проездом в Москве и заехала в гости. У неё была с собой папка с работами, и она выложила их передо мной. Чистые цвета, тонкий рисунок. Живые эскизы.

— Вот это Оля! — сказала восхищенно я.

А она ответила:

— Знаете, Инна, я Вам очень благодарна, что Вы тогда не остановили меня. Но воодушевили своим словом.

Это её благодарность очень тронула меня. Я знаю, что моего участия не было никакого, лично я ничего не сделала для этой девочки. Это её труд и любовь дали свои плоды. С моей стороны было только доброе слово. Точнее даже не так — я лишь не сказала ей однажды слова, которое бы лишило её надежды.

Инна Сапега

Международный клуб православных литераторов «Омилия» (http://omiliya.org/)

Матушка Серафима: доктор наук, профессор, игумения

Мы публикуем рассказ о жизни удивительной женщины – игумении Серафимы, удивительной женщины, которая сохранила веру в Бога в сложнейших обстоятельствах, достигла больших высот в науке. В преклонном возрасте она стала игуменьей Новодевичьего монастыря и за пять лет возобновила монашескую жизнь в обители и на двух подворьях, собрала материалы для прославления своего деда – митрополита Серафима (Чичагова) и возобновления почитания первой игумении Новодевичьего монастыря преподобной Елены Московской. Этот рассказ мы публикуем в продолжение нашей темы о работе, поскольку жизнь матушки Серафимы – яркий пример того, как православный человек может сочетать в своей жизни труд и карьеру, веру и научные достижения.

Варвара Васильевна Черная, доктор технических наук, профессор, заслуженный деятель науки и техники РСФСР, лауреат Государственной премии СССР

Варвара Васильевна Черная, доктор технических наук, профессор, заслуженный деятель науки и техники РСФСР, лауреат Государственной премии СССР

Варвара Васильевна Черная (девичья фамилия — Резон) родилась 12 августа 1914 года в Санкт-Петербурге в семье чиновника Финляндского Статс-секретариата Василия Августовича Резона, надворного советника. Ее мать Леонида Леонидовна [1] была дочерью Леонида Михайловича Чичагова, впоследствии митрополита Серафима, принадлежавшего к одному из старейших дворянских родов — Чичаговых.

Отца своего Варвара Васильевна не помнит, так как в год ее рождения он ушел на фронт Первой мировой войны и не вернулся, пропал без вести. По сведениям Геральдического отдела Дворянского собрания, он был убит. В 1914 году Леонида Леонидовна осталась с двумя маленькими дочками Леонидой и Варварой. Она работала фельдшером в лазарете имени Государыни Марии Федоровны.

Революция 1917 года застала их в Петрограде. Леонида Леонидовна, бросив квартиру и вещи, переехала в Москву к своему отцу архиепископу Серафиму (Чичагову). Он отправил их в Александровский монастырь Калязинского уезда недалеко от города Кимры, где Леонида Леонидовна стала работать в земской больнице. «Барышне Чичаговой», неприспособленной к крестьянскому труду, пришлось обзаводиться хозяйством (корова, куры, огород). Старшую сестру взяла к себе тетка Екатерина Леонидовна, младшая дочь Л.М. Чичагова [2] .

С детства помнит Варвара Васильевна монастырь, превращенный позже в рабочую артель; церковь, строгую и вечно занятую на работе мать, которую во время эпидемии сыпного тифа возили к больным из деревни в деревню. Иногда матери не было дома до двух недель. Вот как рассказывала сама Варвара Васильевна о своем детстве: «С трехлетнего возраста помню монастырские богослужения, которые мы посещали почти ежедневно. Мне нравилось без всяких понуканий вставать в 6 утра и бежать в монастырскую церковь, нравились церковные службы, молитвы, песнопения. Я охотно посещала в сельской школе, где училась старшая сестра Леонида, уроки Закона Божия….»

Детство Варвары Васильевны не было безмятежным и веселым, так как ее маме постоянно приходилось думать о куске хлеба и искать работу. Время было тяжелое — голод, не было вещей, чтобы менять их на продукты. «Уже лет с шести приходилось иногда одной оставаться «на хозяйстве» — земля и корова обеспечивали наше сносное существование. В семилетнем возрасте начала подрабатывать в сельхозартели, которую разместили на месте упраздненного монастыря. Гоняла на молотилке коней по кругу. За это давали то мешок картошки, то капусты, то еще какой-нибудь еды». На всю жизнь запомнила Варенька вкус хрустящей французской булки, которую она впервые попробовала в 7-летнем возрасте.

«В 1924 году мать уволили за религиозные убеждения, и мне пришлось в эти годы в какой-то степени добывать хлеб для нашей семьи, хотя это кажется парадоксальным. Могу сказать, что это была для меня очень большая школа, потому что я сейчас в сельском хозяйстве разбираюсь и не боюсь абсолютно никакой работы… Мама устроилась работать в санаторий неподалеку от Новоиерусалимского монастыря. Там мы тоже постоянно посещали сохранившуюся старинную церковь и дружили со священнослужителями. Прекрасный Иерусалимский собор был виден отовсюду: из-за полей, из-за лесов, которые окружали это удивительное место, именно Новый Иерусалим. Это было замечательное, я бы сказала, необыкновенной красоты место, оно и сейчас сохранилось. Там училась с 5-го по 7-й класс, и каждое утро ходила в санаторий, где работала мать, на поденные работы, потому что денег в доме не хватало. На эти деньги мы ездили к деду, Владыке Серафиму Чичагову».

Священномученик митрополит Серафим (Чичагов).

Священномученик митрополит Серафим (Чичагов).

«С того момента, когда я уже что-то помнила, я знала, что у меня есть необыкновенный дедушка, который все время сидит где-то по тюрьмам. Вернулся он в Москву только в 1925 году, и с этого времени я с ним иногда общалась. После ссылок, лагерей и тюрем он в течение двух лет (1926 — 1928) находился в монастыре под Шуей. Дед мой там служил, он был хорошим музыкантом, он создал хор, проводил спевки. Я при всем этом присутствовала, так что монашеский образ жизни был мне очень близок с детских лет». Окончив семилетнюю школу в Новом Иерусалиме, Варя приехала в Москву учиться и много лет скиталась по чужим квартирам, снимая углы. С детства возникшая застенчивость и неуверенность в себе усугублялась на фоне нарядно одетых городских девочек.

По окончании нефтехимического техникума в 1932 году Варя поступила в Институт тонкой химической технологии, главным образом по той причине, что там было вечернее отделение, что давало возможность совмещать учебу с работой лаборанта в Военно-химической академии. Чудом окончила институт, учась подпольно в течение нескольких лет. Варвара Васильевна с юмором рассказывала об этом времени: «Мою группу (полимеров) ликвидировали, а я все равно продолжала ходить на занятия в параллельную группу, пряталась от декана. В общем списке моей фамилии не было, но в журнал меня вписывали преподаватели со слов студентов. Кончила институт, сдала экзамены, а мои документы нигде найти не могут. Говорю: «Посмотрите в отчисленных». Спохватились, но делать нечего, так и выдали диплом. В комсомол не гнали, потому что в институте не числилась».

«В 1939 году я окончила институт и получила место инженера на знаменитом московском заводе «Каучук». Моя специальность была технолог-резинщик. В 1941 году началась война. Завод целиком был демонтирован и эвакуирован в Свердловск. Но я не хотела уезжать из Москвы, и на мое счастье в последних числах декабря пришел приказ восстановить завод, потому что он выпускал изделия для военных нужд, для авиационной, автомобильной промышленности, аэростатные заграждения, спасательные лодки и прочее. Во время эвакуации завода (с октября по декабрь 1941 года) я стояла под открытым небом, даже во время бомбежек, и записывала, что грузят в каждый вагон состава. А в новогоднюю ночь явился министр и сказал, что завод надо восстанавливать, — нужны резиновые детали для танков, машин, авиации. Сначала был шок, так как никакой документации не осталось, надо было рецептуру восстанавливать по памяти. Память у меня была хорошая, хотя сама я была мала и худа, как спичка, весила 40 кг . Никто не мог поверить, что я могу что-то сделать. В сжатые сроки надо было выполнять специальные правительственные задания и заказы фронта. Только что была освобождена Калуга, я поехала в Калугу за резиной…. Нас, инженерно-технических работников оставалось всего пятеро, и нам пришлось впрячься в восстановление производства, осваивать все технологические процессы, то есть заново создавать производство в пустых цехах эвакуированного завода. Мы находились на казарменном положении, жили на заводе в течение 4-х лет, спали по 2-3 часа в сутки. Домой приходила раз в неделю на несколько часов».

Не смыкая глаз, ночами Варвара Васильевна ходила по цехам, наблюдая за рабочими, чтобы вовремя подбежать к работнице, уснувшей за шприц-машиной [3] , и быстро схватить ее за руку, которая вслед за резиной уже начала погружаться в машину, и не испугать ее при этом. Или, взявшись за руки с другими инженерами, преградить дорогу женщинам, бегущим во время ночной бомбежки к своим детям, спящим в запертых квартирах. В последние дни жизни мать Серафима снова вспоминала этот колоссальный порыв женщин, бегущих домой к детям: «Когда на тебя вся эта толпа бежит, а ты должна ее остановить, ты не должна ее выпустить, потому что надо, надо, надо производить детали». Добрым словом вспоминала она о рабочих: «Этот необыкновенно хороший русский рабочий, перед которым я преклоняюсь…, мог простоять 12 часов без отдыха, и, если попросишь: «Ну, вот надо сделать, ну давайте еще на сутки останемся», никто никогда не уходил с работы. Они говорили: «Раз ты остаешься, то и мы останемся».

Варвара Васильевна Резон, зам. главного инженера московского завода «Каучук». 1940-е годы.

Варвара Васильевна Резон, зам. главного инженера московского завода «Каучук». 1940-е годы.

«Конечно, в эти годы у меня были очень ограниченные возможности для хождения в церковь. Завод стал оборонного значения: делали резиновые детали для самолетов и танков, инженерное имущество. Сначала работала в лаборатории, потом стала начальником технического отдела, затем заместителем главного инженера завода. Очень часто заменяла главного инженера, и даже директора завода». Отрезанное от источников натурального каучука, расположенных в основном в Бразилии и в Индии, наше государство должно было решить проблему производства резины, особенно необходимой для военной промышленности…. Усилия ученых сосредоточились на разработке синтетической резины — латекса.

Именно в этой области я и проработала всю свою «академическую» жизнь. Оглядываясь назад, могу сказать, что мне удалось внести в решение этой важной задачи свой скромный вклад. Это меня радует, так как этим я продолжила фамильную традицию служения Отечеству».

В 1946 году Варвара Васильевна ушла с завода, чтобы целиком отдаться научной деятельности. «В аспирантуру попала не сразу. На одно место мы претендовали вдвоем с другой «резинщицей» — Екатериной Алексеевной Фурцевой [4] . Она уже, кажется, была секретарем райкома, а я даже в пионерах и комсомольцах не состояла. Но с третьего захода все же приняли, правда, на заочное отделение. Потом на базе «Каучука» был организован Научно-исследовательский институт резиновой промышленности. После аспирантуры я возглавила в нем лабораторию, а после защиты докторской диссертации стала профессором, заместителем директора». С 1966 по 1982 год Варвара Васильевна была заместителем директора по научной работе. В течение двух лет она исполняла обязанности отсутствовавшего директора и занималась строительством высотного корпуса института.

«Я разработала технологию получения особо тонкой мягкой резины. Мой технологический процесс лег в основу нескольких новых заводов, например, по производству медицинских изделий, резиновых перчаток для хирургов, клапанов для искусственного сердца, трубок, зондов, катетеров, высотных радиозондовых оболочек. Тогда это было новое слово в химической промышленности. Участвовала в создании материалов для изготовления средств защиты космонавтов и других специалистов, работающих в условиях излучений, опасных для здоровья, разрабатывала элементы скафандра для космонавтов и перчаток для них: все сочленения надо было сделать двигающимися, а части эти резиновые, я же по специальности резинщица», — рассказывала Варвара Васильевна. «Довелось встречаться с авиаконструкторами АЛ Туполевым [5] , А.С. Яковлевым [6] и другими».

«Незаметно накопились публикации, создавшие мне авторитет в научных кругах, и я стала ученым с мировым именем. С семидесятых годов меня стали посылать за границу на разные конференции и симпозиумы, я объехала весь земной шар, делая доклады на английском языке… организовала три больших международных конференции (по шесть тысяч человек) у нас, в Советском Союзе». «Опыт инженера и организатора производства как нельзя лучше пригодился в дальнейшем при реализации в промышленности результатов научных разработок и при руководстве большими коллективами научных работников и инженеров. Результаты работ, выполненных под руководством и при непосредственном участии В. В. Черной, позволили создать отечественную промышленность производства резиновых изделий из латексов. Более 15 сотрудников, работающих по тематике латексной лаборатории, защитили кандидатские диссертации. Работа по созданию изделий для внутреннего протезирования отмечена Государственной премией СССР», — указывается в письме Научно — исследовательского института резиновых и латексных изделий от 25.12.03 года. На счету у Варвары Васильевны более 150 печатных трудов, 36 авторских свидетельств на изобретения.

В течение долгой трудовой жизни Варвары Васильевны неоднократно поднимался вопрос о ее партийности. Многие предлагали свои рекомендации. «Тянула резину», говорила, что не готова. Оставили меня в покое, когда я уже работала в институте и только после того, как узнали, что мать моя монахиня. Я писала в автобиографии, что она похоронена в Куремяэ, не указывая, что это Пюхтицкий монастырь. Когда разобрались в чем дело, видимо поняли, что я не сдамся», — рассказывала она,

«Я была верующей с рождения. Крестным отцом моим был дед. Крестильный крест, который с благоговением ношу, знал руки моего деда. Правда, я не всегда ходила на службы из-за отсутствия времени, но церковь существовала для меня всегда. О Боге не забывала никогда. Не состояла ни в одной атеистической организации, ни в пионерской, ни в комсомольской, ни в КПСС. Правда, и не афишировала, что я верующая. Не раз бывали курьезные ситуации, когда высокое начальство, поручая ответственные задания, обязательно угрожало: «Не выполните в срок, — положите партбилет на стол!». Начальству партийному даже в голову не приходило, что на высоких должностях, которые я занимала, может находиться человек без партбилета».

На вопрос о совместимости веры и карьеры в советское время, Варвара Васильевна отвечала так: «Эти два направления в моей жизни — духовное и светское как будто не пересекались». Ее заслуги в развитии отечественной химической промышленности получили высокую оценку: ей присуждена Государственная премия СССР, присвоено почетное звание «Заслуженного деятеля науки и техники РСФСР». Имеются правительственные награды: Орден Трудового Красного Знамени, Орден Октябрьской Революции и более 8 медалей.

Закономерно возникает вопрос: как же это могло произойти в советское время, что верующий человек, дворянка, закончила пролетарский вуз, работала на Оборонном заводе, была допущена к секретной работе, ездила за границу? Ведь за такое, по советским понятиям, можно было лишиться не только работы, но и жизни. «Мне помогали Иисус Христос, и Матерь Божия, и преподобный Серафим, которым я молилась, — просто объясняет Варвара Васильевна. — И, конечно же, митрополит Серафим, который уже был прославлен у Бога. Я говорю это не только по опыту моей молодости, но и по опыту всей моей жизни, которая корнями связана с дедом. Поступление в институт, поездки за границу не могли быть без его молитв. Ведь в анкете писала, что я из дворян. Эта чудесная помощь никогда не оскудевала и теперь ощущается мною даже больше, чем раньше…

Позже дед потребовал, чтобы я отплатила ему за эту помощь и поддержку, которую он мне оказал».

В. В. Черная - кандидат химических наук. 1951 г.

В. В. Черная — кандидат химических наук. 1951 г.

В те годы наука занимала главное место в ее жизни. И все же испытание благополучием, славой и мирскими почестями Варвара Васильевна достойно выдержала именно потому, что в ее душе с раннего детства горела неугасимая лампада православной веры. Приобретение знаний, занятие наукой не противоречат исканию Царствия Божия. При глубокой религиозности и убежденности в правоте своего дела ученый может принести большую пользу своему Отечеству. Митрополит Серафим писал: «Главное — чтобы дела мирские и земные не препятствовали делу духовному и небесному. Наука должна опираться на религию».

Варвара Васильевна рассуждала так «Чем учёней человек, тем он больше копается в своем собственном я. А религия воспринимается как таковая: или ты веришь в Бога, или ты не веришь в Бога. Копаться нельзя. Иначе попадешь в такие дебри, что из них не выберешься. Если вы начинаете копаться: почему вот, я верю в Бога, а все время на меня какие-то напасти, что-то случилось в семье, почему это такое? Вот тут и пойдет весь разлад душевный. За наши грехи все это… Я за все Бога благодарю. Вот ложусь и говорю: Спасибо Тебе, Господи, за все Тебе спасибо. Каждый Божий день, который прожила, принимаешь Бога как Он есть. И все можешь объяснить».

Вся жизнь Варвары Васильевны была той непрерывной и непрестанной молитвой, о которой митрополит Серафим говорил, что она необходима каждому христианину для спасения, а не только одним монахам. Он писал: «Непрестанная молитва есть наивысшая премудрость, и она не заключается в словах, в чтении вслух и в поклонах, в стоянии перед иконами, а требует только, чтобы мы везде и всегда памятовали о Боге, все предпринимали с мыслию о Нем, и все совершали во славу Божию [7] ».

Варвара Васильевна порою сокрушалась о своей немолитвенности. «Мне еще надо научиться молиться. Я еще молиться не умею», — вздыхала она по смирению своему. Горевала о своих упущениях в прошлом, о том, что мало общалась с дедушкой, «мало росла духом». «По каким-то ему одному ведомым причинам дедушка не давил на меня религиозно-духовным авторитетом: не заставлял ходить в церковь, читать богословские книги, исполнять молитвенное правило… По-видимому, он предоставлял мне полную свободу в выборе жизненного пути в те тяжелые годы, которые выпали на долю моего поколения», — писала Варвара Васильевна в своих воспоминаниях. О себе говорила честно и открыто, что в те страшные годы очень многого не знала, жила как загипнотизированная, как все: пели и плясали, ходили на какие-то парады в белых тапочках с голубой каемкой. Когда люди сидели в тюрьмах, мы не знали о репрессиях, мне ничего не говорили о деде. Все боялись. Поэтому я была совершенно сражена, когда осталась один на один со своим наследием. В церкви не крестилась при сотрудниках, и они при мне. Я понимаю, что надо перекреститься, и они понимают, что Варвара Васильевна на них смотрит…. Мы все боялись. Наше поколение боялось всего».

Больше всего сожалеет Варвара Васильевна о том случае, когда, оказавшись с коллегами в Бари, у раки Святителя Николая, не опустилась перед ней на колени. «Знаю, что четыре пары глаз за мной следят. Может быть, я могла бы поклониться и больше никуда не ездить. Конечно, я оскандалилась с христианской точки зрения. Приехала очень расстроенная, покаялась. Священник сказал: «Служи подряд несколько молебнов Святителю Николаю, может быть, замолишь свои грехи». Давно это было, но чувство вины сохранилось у нее до конца дней. И с какой беспощадностью к себе (а может быть, и в назидание другим) признается она в этом грехе малознакомым людям. Как апостол Петр до самой смерти ежедневно со слезами каялся в своем отречении от Христа. «Я сама никак не могу понять, как были все религиозными и вдруг в один миг стали носить красные платки и все свергать. Все рушить. Для России это было испытание за все наши грехи, которые делали не только мы, но наши деды и прадеды — поколения. Поэтому мы скатились так быстро. Старушечки потом вымолили все. Если бы не было старушек, не было бы монастырей — не было бы вообще веры в Бога. Крестьянки, женщины в разных красивых платках, которые приходят в храм и стоят, никогда не садятся, а стоят и четыре часа, и пять часов, если надо; стоят и молятся и несут благодать Божию в свою семью».

Фото из семейного архива Черных.Николай Валентинович

Фото из семейного архива Черных. Николай Валентинович

«После войны вышла замуж за Николая Валентиновича Черного, много старше меня. Он был искусствоведом и очень интеллигентным человеком. Такие люди чаще всего попадали в мясорубку репрессий». В 1937 году его арестовали как врага народа, он был заместителем директора Музея керамики в Москве и, по рассказам современников, выставил на обозрение царский сервиз. Он отсидел в тюрьме пять лет, прошел войну и после этого не мог устроиться на работу. Вернуться в Москву не разрешили — нельзя было жить ближе 101 км от Москвы. Только после смерти Сталина в середине 1950х годов пришла реабилитация и работа по специальности. Прожили вместе 38 лет, детей не было. Он умер в 1983 году. Варвара Васильевна отпела супруга в церкви и поставила крест на его могиле, что в те годы у многих вызвало шок. Это был единственный крест на всем Кунцевском кладбище. Кончина мужа, ее внезапность произвела на Варвару Васильевну неизгладимое впечатление и заставила задуматься о своей дальнейшей жизни. Вот как она сама рассказывала об этом: «В 1983 году в одну минуту, буквально у меня на руках умер мой муж. Он не болел, ни на что не жаловался. Раз — и жизнь кончилась. Это меня потрясло, я вдруг поняла: пора и мне собираться, ведь все может случиться мгновенно. Но с тем, что я к тому времени имела за душой, к Богу идти было нельзя. Я действительно была ученым с мировым именем, лауреатом Государственной премии и прочее. Гордилась тем, что я такая. Никакого смирения и терпения во мне не было. А Богу наша гордость не нужна. Как человек религиозный я это знала.

Когда я пришла, еще работая в институте, в свой храм во имя Пророка Илии, священник, который мне был очень близок, отец Александр Егоров [8] , сразу сказал, что, по его мнению, мне надо повторить подвиг моей матери, то есть пойти в монастырь. После смерти моего мужа отец Александр часто повторял эти слова, особенно когда я возвращалась из очередной поездки в Дивеево или Пюхтицы. «Ну что, постриглась?», — спрашивал он. «Да что Вы, батюшка», — отвечала я, так как считала себя слишком земным человеком. А примеры в семье были: моя мать Леонида и две мои тетки Наталия [9] и Вера [10] приняли монашество. Себя же я как-то не представляла в монашеской жизни: слишком долго ходила я по грешной земле. Но надо мной тяготели эти слова». Оставшись одна и продолжая работать научным консультантом НИИРа, Варвара Васильевна все чаще стала обращаться своими мыслями к деду. «Собрать все сведения о нем и восстановить его живой образ в памяти русского народа сделалось главной целью моей жизни; разработка резины перестала быть для меня интересной, как раньше. Вообще, наукой надо заниматься в молодости, так как для этого нужна не только работоспособность, но и азарт. Трудоспособность у меня осталась, а азарт исчез… Не каучук, а дед был теперь объектом моего напряженного любопытства: почему он так жил? Что думал? Что чувствовал?».

«В 1986 году, когда уже трудиться по специальности стало не под силу, я пошла работать в храм во имя Пророка Илии, что в Обыденском переулке. Радостно было приносить хотя бы маленькую пользу церкви, которую я очень люблю. И вот я благодарю Бога, что Он привел меня именно в тот храм, который связан с именем митрополита Серафима, моего дедушки. Там есть две иконы, написанные им: «Спаситель в белом хитоне» и «Преподобный Серафим в молении на камне». Пришла туда на самую маленькую должность — продавать свечи. Многие мои знакомые изумлялись: «Я — и в храме, у свечного ящика». Но я там за пять с лишним лет много для себя открыла заново и многое в себе изменила. Мне необходимо было победить свою гордость, понять, что все мои звания и заслуги в миру ничего не стоят. Мне надо было обрести смирение, терпение, милосердие».

С окончательным переходом в храм была подведена черта профессиональной трудовой биографии Варвары Васильевны и началось служение на ниве Христовой.

«Годы работы за свечным ящиком научили меня очень многому. Я должна была объяснять людям, что они видят перед собой. Были и трудные вопросы -ведь люди приходят с улицы. Иногда я даже срывалась, но потом подходила, просила простить… Даже в самые серьезные и скорбные моменты службы человек должен чувствовать свет и тепло в душе. Встреча с Богом — всегда радость, праздник и никто не вправе его омрачать. Когда я начала прислуживать в храме, знакомые стали обращаться ко мне с разными вопросами. Тогда я создала дома что-то вроде кружка. Встречались со священниками и искусствоведами, изучали Священное Писание, церковное искусство, ездили по святым учились читать Псалтирь по церковно-славянски. В Обыденском храме рабочее место Варвары Васильев ны находилось прямо напротив большого образа Спасителя в белом хитоне — того самого образа, под котор ым полстолетия назад, в свои студенческие годы сидела на диване, слушая, как дедушка играл или сочинял духовную музыку, и ощущала благодать, от него исходившую.

«Возникла идея издать его труды. Но она появилась не сразу. Видимо, по Промыслу Божию, был мне вещий сон от моего деда. Он был облачен в черную рясу. Входит он в большую комнату, я даже знаю, где эта комната находится: в резиденции Патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского). Я туда очень часто ходила к деду, пока мы никуда не могли его устроить жить. И куда-то он спешит, собирается куда-то уезжать. Я к нему подхожу и говорю: «Дедушка, возьми меня с собой». А он меня взял очень крепко за голову, прижал к груди и говорит: «Нет-нет, ты должна послужить, ты мне еще послужи». Когда я проснулась, у меня было такое ощущение, что он меня крепко держит за голову. Что я должна была делать? Молиться? Мы всегда за него молились, выполняли все, что полагается в христианской жизни за умерших. Однако мне стали говорить священнослужители (в частности, отец Александр Егоров), что я должна написать о нем воспоминания. Я была, кончено, этим смущена, я не филолог и не богослов. Написать жизнеописание было довольно сложно: документов не осталось — все изъяли во время ареста; мамы и теток уже не было в живых, сама я мало что помнила. Однако за работу принялась. По крупицам начала собирать сведения, касающиеся тех страшных событий: стала заниматься реабилитацией и восстановлением доброго имени своего деда. Воскрешение его трудов и памяти стало в эти годы смыслом моей жизни».

В 1988 году Варвара Васильевна подала в Комитет государственной безопасности РСФСР заявление о реабилитации своего деда. Вскоре дело рассмотрела прокуратура Московской области. На основании протеста прокурора Московской области суд 10 ноября 1988 года принял решение о реабилитации митрополита Серафима (Чичагова). Постановление «тройки» при УНКВД СССР по Московской области от 7 декабря 1937 года было отменено и дело прекращено «за отсутствием состава преступления». Однако в документах дела, хранящихся в архивах КГБ, не было указано место расстрела и захоронения митрополита Серафима. Поиски и запросы Варвары Васильевны долгое время ни к чему не прибили. «Наконец, — рассказывала Варвара Васильевна, — и в этой новой работе я тоже получила его помощь: 8 января 1994 г . раздался телефонный звонок, и незнакомый голос спросил: «Вы знаете, где похоронен ваш дед?» — «Нет, не знаю». — «В Бутове, под Москвой». Теперь все стало известно: на Бутовском полигоне НКВД в течение нескольких месяцев 1937-1938 гг. было расстреляно более 20 тысяч человек [11] , и среди них Леонид Михайлович Чичагов — митрополитом он ни в каких документах не числился. В декабре 1937 г . его увезли в карете «скорой помощи» из Удельной на Лубянку, а оттуда в Бутово, где он и принял мученический венец в возрасте восьмидесяти одного года». Варвара Васильевна получила эти сведения от Ксении Федоровны Любимовой, занимающейся вместе с Лидией Алексеевной Головковой поиском свидетельств о жертвах гонений на Православную Церковь в 1937-1938 годах. За свою подвижническую деятельность обе они удостоены награды от Святейшего Патриарха Алексия II — ордена святой равноапостольной княгини Ольги III степени. Ознакомившись с документами о расстреле своего деда, потрясенная Варвара Васильевна заново пережила потерю дорогого человека. «Поплакала я, когда узнала, что деда расстреляли. А потом меня Господь вразумил, почему это произошло. И сейчас я совершенно спокойно думаю: счастливый он человек. Вон он стоит у Престола Божия вместе с преподобным Серафимом Саровским, который явился ему в видении, когда дед дописал «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря». Поклонился ему в пояс преподобный и сказал: «Спасибо тебе за эту книгу. Проси у меня все, что ты хочешь за нее». «Мне бы только всегда быть рядом с тобой», — ответил он. А как может митрополит Серафим быть у Престола Божия? За эту книгу не может. Книг пишут много. Тогда бы все там стояли. А вот его мученическая смерть дает возможность думать, что теперь он стоит у Престола Божия вместе с преподобным Серафимом. Когда это все начинаешь воспринимать по-христиански, тогда понимаешь, что все это промыслительно».

Митрополит Серафим (Чичагов). Таганская тюрьма. 1937 г.

Митрополит Серафим (Чичагов). Таганская тюрьма. 1937 г.

При первой же возможности Варвара Васильевна стала посещать Бутовский полигон, с большим трудом и ухищрениями пробираясь на его территорию через маленькую дверцу в старом заборе, которая бывала запертой даже в разрешенные для посещений дни. Ей удалось передать через митрополита Ювеналия Святейшему Патриарху Алексию II один из первых, далеко не полных списков (250 имен) расстрелянных на полигоне, за что Варвара Васильевна удостоилась личной благодарности от Святейшего Патриарха. Варвара Васильевна деятель но участвовала в организации установки большого поклонного креста и его освящении на Радоницу 8 мая 1994 года. Тогда же составилась община будущего храма во имя Новомучеников и исповедников Российских в Бутове. Варвара Васильевна как один из самых активных ее членов занималась всеми делами общины. С ее участием обсуждались проекты первого деревянного храма, варианты его создания, а также возможности обнаружения и идентификации честных останков ее деда — митрополита Серафима. Варвара Васильевна дол-то лелеяла надежду на то, что исполнится желание митрополита быть похороненным в Дивееве, скрепленное письмом Государя Николая II . «Мы в очень большом долгу перед новомучениками Российскими, говорила она. — Ведь их так долго не поминали в Церкви, и родные боялись даже имя вслух назвать; собственно, того и добивалась советская власть, чтобы самая память о них исчезла. Дети, конечно, молились, хотя бы тайно, а внуки и правнуки в основном забыли… Митрополит Серафим оставил большое литературное наследие, и я дала себе слово это наследие собрать».

В 1989 году вышла в свет первая статья Варвары Васильевны о своем дедушке «Митрополит Серафим (Чичагов)» в «Журнале Московской Патриархии», №2. Собирание архивных материалов, посвященных жизни и трудам священномученика митрополита Серафима, начиналось буквально с нуля. Как известно, в семье не осталось никаких бумаг, вещей, икон, так как после ареста Владыки никто не решился войти в его дом: все боялись.

Поиски информации были начаты Варварой Васильевной в Библиотеке им. Ленина (ныне Российская государственная библиотека). В Отделе рукописей были обнаружены документы, свидетельствующие об истории рода и о той большой роли, которую сыграл архимандрит Серафим в прославлении преподобного Серафима Саровского в 1903 году. Подготовка материалов к публикации, поиски издателей, типографии шли с огромными трудностями, которые иногда даже повергали в отчаяние. В один из таких тяжелых моментов в январе 1993 года в 2 часа ночи, как сквозь шум леса, Варвара Васильевна услышала голос: «Молись великомученице Варваре». Достала акафист и прочитала. Несмотря на все препятствия двухтомник богословских трудов митрополита Серафима под названием «Да будет воля Твоя» увидел свет летом 1993 года — к 90-летию прославления преподобного Серафима Саровского. По прибытии грузовика с книгами в Дивеево 31 июля люди, узнав, что это труды автора Серафимо-Дивеевской летописи, сразу организовали живую цепочку для разгрузки и переноса книг в склад. Книга еще не продавалась, была неизвестна цена, но один молодой человек, не дождавшись разрешения, оставил приличную сумму и умчался, прижав к груди двухтомник.

Митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий и игумения Серафима в день празднования 475-летия основания Новодевичьего монастыря

Митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий и игумения Серафима в день празднования 475-летия основания Новодевичьего монастыря

Направляя подарочный экземпляр архимандриту Иоанну (Крестьянкину) [12] в Псково-Печерский монастырь, Варвара Васильевна попросила его благословения на переиздание других трудов владыки Серафима — военно-исторических, медицинских. «Я спешу что-то полезное сделать своему деду, если Господь еще не прервет мою земную жизнь», — пишет она батюшке Иоанну. И получает ответ: «Думаю, что Божие благословение уже пребывает на Ваших благих намерениях молитвами дедушки Вашего… И так хотелось бы, чтобы все, что осталось от трудов митрополита Серафима, получило через Вас вторую жизнь для пользы тех, кто входит сейчас в Церковь» [13] . Благословение старца и молитвы митрополита Серафима помогли обнаружить и переиздать казавшиеся навсегда утерянными труды. В 1994 году переиздан «Дневник пребывания Царя-Освободителя в Дунайской армии в 1877 году» с большим дополнительным материалом (более 60 страниц), подготовленным Варварой Васильевной. Позже опубликованы «Медицинские беседы» в двух томах (более 1500 страниц), «О возрождении приходской жизни», «Что является основанием каждой науки», «Доблести русских воинов. Рассказы о подвигах солдат и офицеров в Русско-турецкой войне 1877-1878 гг.».

В 1994 году создан телефильм о Владыке Серафиме из цикла «Чада светлой России». Варвара Васильевна выступала с докладами о митрополите Серафиме в Дворянском собрании, в храме Илии Обыденного, в монастырях: Спасо-Бородинском, Серафимо-Дивеевском, Белопесоцком, в Коломне и других местах. Миссионерское служение стало составной частью ее жизни еще с конца 80х годов. На протяжении нескольких лет на квартире Варвары Васильевны проводились православные вечера, в ее уютной синей гостиной с антикварной мебелью, самоваром на столе и с камушком преподобного Серафима, расписанным в живописной мастерской Саровского монастыря. Еженедельно по четвергам собирались здесь люди, приглашенные Варварой Васильевной, чтобы послушать лекции со слайдами старшего научного сотрудника Государственной Третьяковской галереи, экскурсовода Дома-музея ПД. Корина Вадима Валентиновича Нарциссова, беседы со священниками, церковное пение, магнитофонные записи проповедей отца Всеволода Шпиллера, чтение Варварой Васильевной «Четвертого волхва» Генри Ван-Дейка и многое другое. В последний год перед постригом проводились беседы о митрополите Серафиме. Просветительская деятельность Варвары Васильевны способствовала воцерковлению многих друзей и знакомых из среды интеллигенции. Варвара Васильевна никому не отказывала в общении, совете, помощи. Возила в монастырь великое множество записок на разные требы, а также различные посылки, которые были неподъемными даже для крепкого мужчины. Только помолившись преподобному Серафиму, матушка могла оторвать их от пола и вытащить из вагона в Арзамасе или в Йыхве.

Умела общаться с молодежью, которая ценила ее прямоту, сердечность, сильный характер и чувство юмора. Одному юноше Варвара Васильевна в день Ангела подарила прекрасный альбом русских икон с чудесной надписью: «Дорогому Мите на добрую память… Когда тебе плохо, молись: «Боже, милостив буди мне грешному, во всей жизни моей, по исходе моем, по кончине моей не остави меня». С любовью В. В.Чичагова. 6 ноября 1993г.».

При посещении игумений Серафимы в 1998 году молодым людям очень понравилось, что матушка, по их определению, «такая задорная, суперактивная в свои годы, суперостроумная, открытая. Легко находит общий язык с любым человеком. Всех помнит по именам, ее отношение к юношеству не изменилось. Часто у пожилых людей бывает предвзятое отношение к молодежи — критическое, назидательное. «Мы были другими», — считают они. Матушка никого не учит, не воспитывает, не одергивает даже взглядом. У нее редкое чувство юмора, простота в общении, нет чрезмерного религиозного пафоса. Она просто любит всех».

Игумения Серафима (В.В. Черная) на фоне Надпрудной башни (ц. Софьи) Новодевичьего монастыря

Игумения Серафима (В. В. Черная) на фоне Надпрудной башни (ц. Софьи) Новодевичьего монастыря

Ее любовь к людям была такова, что почти каждому казалось: «Меня она любит больше всех остальных». Очень любила Варвара Васильевна свою старшую и единственную сестру Леониду Васильевну. Они всегда вместе отмечали 17 декабря день рождения Леониды Васильевны и день Ангела Варвары Васильевны. В 1911 году рождение младенца Леониды доставило много тревог: в опасности была жизнь и матери, и младенца. Когда врачи признали свое бессилие, из дворца была доставлена мантия преподобного Серафима Саровского и ею была накрыта роженица. Чудом милости Божией по молитвам к Преподобному все закончилось благополучно. Леонида Леонидовна дала обет назвать вторую дочь Варварой в благодарность за благополучное разрешение от родов. Позже уже сам Господь распорядился дать этой дочери при постриге второе имя Серафима в честь святого, чьей целебной мантией были спасены ее мать и сестра.

Варвара Васильевна была уникальной, незаурядной личностью во всем: и в биографии, и в сущности своей цельной, глубокой, неповрежденной натуры. Эту глубину морскую ничто не могло поколебать. Волны, бури, грязь и пена где-то наверху — они ее не касались. Она любила Москву, невзирая на ее изуродованный облик; не боялась голода и холода; ее нельзя было испугать политическими и экономическими пертурбациями. Она делала свое дело в данный момент на данном месте. Варвара Васильевна верила в будущее России, в будущее науки. В начале 90-х годов она говорила: «Возродится Россия, не может Россия не возродиться. Наука у нас, конечно, и производство сейчас в ужасном состоянии, но это ведь временно. Не может Россия существовать без науки, не может; причем, в России есть очень много талантливых людей».

Цельность характера отражалась во всем. «Маленькая, легкая как пушинка, но очень сильная духом», — сказал о ней один из священников Новодевичьего монастыря. Так и видишь матушку перед собой: красивая, подтянутая, собранная, аккуратная. Речь неторопливая, простая, негромкий низкий голос, движения плавные, осанка прямая, улыбка добрая, спокойная. Ясность мыслей и чувств, определенность целей, мудрость в решениях и целеустремленность в их выполнении, как будто ей ведомо нечто важное и правильное. У Варвары Васильевны был внутренний камертон православного мироощущения: она не реагировала на лжестарцев, на измышления о Царской семье. В каждом человеке видела образ Божий, каждого любила и жалела, помогала, чем могла. Умела выявить лучшее в человеке.

После служб в Обыденском храме Варвара Васильевна в течение нескольких лет ежедневно ездила к слепой, престарелой монахине Серафиме (Розовой) [14] ; помогла разобрать и восстановить ее давние записи лекций о Пушкине, а также писала под ее диктовку воспоминания о духовном наставнике монахини Серафимы — священ-номученике Вассиане (Пятницком). Приезжая в Пюхтицкий монастырь, Варвара Васильевна всегда посещала монахиню Сергию (Клименко) [15] , с которой дружила ее мать. Последний раз навестила Варвара Васильевна мать Сергию, незадолго до своего пострига и до кончины матушки.

Гостеприимство игумений Серафимы не знало границ. Люди, приезжавшие из разных городов России и из других стран (Болгарии, Франции, США), находили у нее сердечный прием в любое время дня и ночи.

На молебен с акафистом у святых мощей преподобного Серафима Саровского в Богоявленском соборе летом 1991 г . по приглашению Варвары Васильевны пришло много ее знакомых, среди которых были и нецерковные люди. Варвара Васильевна дала каждому в руки текст акафиста, велела стать на колени и петь. Об испытанном глубоком потрясении люди не могут забыть до сих пор.

«Спасибо деду еще за одно, за самое ценное. Чтобы понять его жизнь, мне пришлось читать много духовной литературы, и тут во мне стал происходить процесс необратимого характера: я все больше начала осознавать тщету мирских устремлений и необходимость спасать свою душу для вечности. И я поняла, что самое большое препятствие для меня на этом пути — гордыня. Надо было во что бы то ни стало смириться. А я ведь привыкла к начальственным постам и славе». Выражение «во что бы то ни стало смириться» говорит об огромной решимости Варвары Васильевны избавиться от гордости.

«Потом я стала встречаться с митрополитом Крутицким и Коломенским Ювеналием, председателем Синодальной комиссии по канонизации святых, чтобы знакомить его с отыскиваемыми мной материалами. Как я теперь понимаю, он начал ко мне присматриваться… А потом предложил постричься в монахини и стать первой насельницей Новодевичьего монастыря. Конечно, были переживания и сомнения. «Мой ли это путь?» — спрашивала она, молитвенно обращаясь к своим предкам: деду, матери, теткам. Но ответа не получала. «Что я могу делать в монастыре?» — говорила Варвара Васильевна, — «Только картошку чистить или свечи продавать». Исполняя повеление деда «послужи еще», она трудилась за свечным ящиком и в этом служении прошла свой путь к игуменству. Монашество Варвара Васильевна приняла по послушанию своему духовному наставнику, которым с 1992 года считала митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия. О монашеском постриге матушка позже сказала: «Возвращение на круги своя — вот подходящее для моей судьбы определение. Ведь детство мое прошло в монастыре».

Словами митрополита Серафима можно сказать: «Господь, особым призывом Своим, отвлек ее от мирской жизни и… предназначил ее для начальнического, игуменского подвига, который один из самых тяжелых…»17 [16] . «Предложение стать игуменией восстанавливаемого Новодевичьего монастыря было для меня как гром среди ясного неба, и я отказалась. Но со временем поняла, что это моя судьба, к которой я шла всю жизнь, хотя и не прямым путем. Видно, Богу было угодно, чтобы сначала я послужила науке, нашему хозяйству. Чтобы нагрешила в своей «самости», чтобы имела возможность убедиться в тленности земных почестей и наград, задумалась бы: а с чем же, с какими духовными заслугами предстану я перед Всевышним?».

12 августа 1994 года друзья и коллеги собрались в уютной квартире Варвары Васильевны, чтобы поздравить ее с 80-летием. В адресе от института, наряду с признанием государственных, научных и педагогических заслуг, прозвучали такие слова: «Мы любим Вас за Вашу бесконечную доброту и человечность. Вы самый надежный друг!

Зал-музей Игумении Серафимы (В. В. Черной) - в Напрудной башне Новодевичьего монастыря

Зал-музей Игумении Серафимы (В. В. Черной) — в Напрудной башне Новодевичьего монастыря

Вы одаренная Богом творческая личность, что Вы великолепно доказали, когда написали замечательную книгу». За две недели до пострига произошла последняя встреча с научной средой — Варвара Васильевна была приглашена на Международную конференцию по каучуку и резине, которая проходила в Москве. Приятное общение с коллегами, прощание с прошлым без сожаления о нем.

Такой, казалось бы, стремительный переход от мирской жизни к монашеской и посвящение Варвары Васильевны во игумению могли совершиться только благодаря длительному, невидимому для постороннего глаза духовному ее возрастанию на основе веры, заложенной с детства, многолетней работы в храме, погружению в богословские труды митрополита Серафима, молитвам, внутренней работе над собой.

О. И. Павлова

Сайт «Образование и Православие» (http://www.orthedu.ru/veraiznan/729-09.html)


[1] Леонида Леонидовна Чичагова, в замужестве Резон (1883 — 1963} окончила женскую гимназию, курсы сестер милосердия, работала фельдшером. В ноябре 1941 г . ушла на фронт Медсестрой и полтора года трудилась в санитарном поезде. В 1953 г . по благословению Святейшего Патриарха Алексия I Леонида Леонидовна приняла постриг с именем Серафима и стала монахиней Пюхтицкого Успенского монастыри в Эстонии. Мать Серафима оказывала медицинскую помощь монахиням, помогала в канцелярии в переписке с иностранцами. Поддерживала духовное общение со священниками, с будущим митрополитом Питири-мом. Скончалась в 1963 г ., похоронена на кладбище Пюхтицкого монастыря рядом с могилой келейницы преподобного Серафима Вырицкого. Подробнее см. Да будет воля Твоя. М.2003 с.743 — 45.
[2] Екатерина Леонидовна Чичагова(188б-1947). в замужестве Сергиевская. Имела хороший голос, училась пению. В1909 г. вышла замуж за приват-доцента Московского университета Ю.В. Сергиевского. У них было две дочери Наталия и Надежда. Екатерина Леонидовна вела дом и воспитывала девочек. В 1938 г . скоропостижно умер муж. она умерла от рака в 1947 г . Подробнее см. Да будет воля Твоя- М.2003, с. 41 — 742.
[3] Шприц-машина типа мясорубки, в которую поступала резина, а из нее выходили трубы разного диаметра.
[4] Фурцева Екатерина Алексеевна (1910 — 1974), советский государственный и партийный деятель. Член КПСС с 1930. Окончила Московский институт тонкой химической технологии.
[5] Туполев Алексей Андреевич (1925 — 2001), советский авиаконструктор, Герой Социалистического Труда (1972), доктор технических наук (1963), профессор (1964).
[6] Яковлев Александр Сергеевич (1906 — 1989), советский авиаконструктор, академик АН СССР (1976), генерал-полковник-инженер (1946), дваэкды Герой Социалистического Труда (1940,1957).
[7] Орловская епархия в 1906 — 1908 гг. при Преосвященнейшем епископе Серафиме (Чичагове). Кишинев. 1914, е.306.
[8] Протоиерей Александр Егоров (1927-2000), С 1951 г . по 2000 г . служил в московском храме во имя Пророка Илии, что в Обыденском переулке, являлся пастырем и наставником для нескольких поколений москвичей. Организовал сестричесгво во имя чудотворной иконы Божией Матери ‘Милостивая», ставшее ныне Зачатьевским ставропигиальным монастырем. Собранные им материалы о Храме Христа Спасителя использовались при его восстановлении архитекторами, искусствоведами и художниками; создал крупнейшую в Москве церковно-приходскую библиотеку. Удостоен права ношения митры, награжден орденами святого равноапостольного князя Владимира II степени, преподобного Сергия Радонежского II степени, святого благоверного князя Даниила III степени.
[9] Наталия Леонидовна Чичагова, монахиня Серафима (1881-1938). Окончила гимназию в Москве и медицинские курсы в Рузе. Послушница, монахиня Рижского Троице-Сергиевского монастыря в 1912-1914 годы. С 1914 г . по 1922 гг. была медработником. Неоднократно получала предложение стать настоятельницей Рижского монастыря, но отказывалась. С 1923 г . по 1933 гг. работала медсестрой в амбулатории завода «Скороход». Оказала помощь в организации побега из ссылки бывшей игумений Рижского монастыря Н.Б.Мансуровой. В 1933 г . арестована в Лени-граде, осуждена за ‘материальную помощь, организацию побегов и нелегального проживания лиц без определенного места работы и жительства». В 1937 г . ее арестовали и выслали в Вологду. Отбыв срок, она скоропостижно скончалась от приступа астмы.
[10] Вера Леонидовна Чичагова (1880-1962). Шестнадцати лет поступила в Дивеевский монастырь. Училась в консерватории, была главным регентом правого хора на монастырском подворье в Петергофе. Была пострижена в рясофор. Поехав в санаторий лечиться, встретилась с офицером Г.Ковригой и вышла замуж. Для отца это был страшный удар, и простил он ее только незадолго до своей смерти. Ее муж был убит на войне 1914 года. Во время Великой Отечественной войны погиб их сын. Лишь незадолго до смерти ей был разрешен постриг с именем Вероника, который был совершен в Муроме. Вскоре она слегла и через полтора года скончалась в 1962 г . (См.подробнее ‘Да будет воля Твоя», М., 2003, с.741-742).
[11] В настоящее время число, расстрелянных на полигоне НКВД в Бутове -20.761 человек.
[12] Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) — старец и духовник Свято-Успенского Псково-Печерского монастыря. Родился 11 апреля 19Ю г. в г. Орле. Был послушником у Орловского архиепископа Серафима (Остроумова), причисленного к лику святых; служил священником в Измайловском Христорождественском храме в Москве, закончил Московские Духовные семинарию и академию. 30 апреля 1950 г . был арестован и приговорен к семи годам исправительно-трудовых лагерей. Служил в Псковской, Рязанской епархии. 10 июня 1966 г . в Сухуми принял монашество. Постриг совершил Глинский старец схиархимандрит Серафим (Романцов). 5 марта 19б7 года иеромонах Иоанн поступил в Псково-Печерский монастырь; 13 апреля 1970 г . был возведен в сан игумена, 7 апреля 1973 г . в сан архимандрита. См. ^Видевши свет вечерний. Встреча со старцем». Свято-Успенский Псково-Печерский монастырь, 2004, с. 4.
[13] Отрывки из переписки цитируются по подлинникам двух писем. Ксерокопии писем, подаренные игуменией Серафимой, хранятся у автора.
[14] Монахиня Серафима, в миру Ксения Алексеевна Розова (1901-2001). Окончила Высшие государственные литературные курсы, первый медицинский институт, стала кандидатом медицинских наук. Работала в Медгизе, в Издательском отделе Московской Патриархии, участвовала в издании первой Библии в советское время. Последние пять лет жила в богадельне при храме Всех Святых Ново-Алексеевского монастыря, выпускала Православные календари-святцы.
[15] Монахиня Сергия, в миру Татьяна Ивановна Климент (1901-1994). Родилась в Ростове-на-Дону. Училась в гимназии, затем в Университете. Ее духовными наставниками были старец иеросхимонах Стефан (Игнатенко), а позже архиепископ Иннокентий (Ястребов), который в 1925 г . совершил тайный постриг ее в монашество с именем Сергия. После учебы в Московском мединституте становится врачом-фтизиатром. В Пюхтицком монастыре — с 1955 по 1994 гг. Ее тайный постриг был открыт только в 1975 г . В монастыре матушка несла послушание — чтение синодиков и Псалтири.
[16] «Орловская епархия…». С.92.

Источник: Игумения Серафима. Сост. О.И. Павлова. — Издание Сретенского монастыря, М., 2005 г.

Протоиерей Сергий Гаккель. О Матери Марии (отрывок из книги)

Преподобномученица Мария Скобцова

Преподобномученица Мария Скобцова

В начале 1923 года в Париж прибыла семья таких эмигрантов. Мало кто заметил их приезд. Семья состояла из шести человек: Елизавета Юрьевна Скобцова (будущая монахиня Мария), София Борисовна Пиленко (ее мать), Даниил Ермолаевич Скобцов (ее муж), сын Юра и две дочери — Настя и Гаяна. Гаяна (старшая из детей) родилась еще в России, когда первый брак ее матери уже заканчивался разводом; младшая, Настя, родилась в Югославии накануне переезда в Париж.

Они следовали путем, общим для многих и многих беженцев: от восточного берега Черного моря на юг, в Грузию; затем на запад в Константинополь; затем в Белград. Часть путешествия совершалась без происшествий, часть переживалась как кошмар: так или иначе, в нем было мало отрадного, и чем дальше они удалялись от родины, тем труднее им было представить себе будущее.

Первая стадия путешествия запомнилась как самая тягостная. Пароход, на который они попали в Новороссийске, был переполнен до отказа. На верхних палубах помещались пассажиры первого и второго класса; под ними армянские беженцы; затем — палуба для овец; и наконец, трюм с остальными беженцами. В трюме царила полная тьма. В нем где-то находился склад динамита: курить воспрещалось. Передвигаться было трудно и опасно. Кроме того, можно было легко наткнуться на раненых и нечаянно причинить им лишние страдания. В этом трюме, вместе с матерью и дочкой, находилась Елизавета Юрьевна. Она опасалась, как бы среди этого хаоса не родился преждевременно ее второй ребенок, и в то же время тревожилась за мужа, с которым ее недавно соединила, а теперь разлучила гражданская война. Никакие тяготы в последующих странствиях не могли сравниться с ужасом этого путешествия, этой прелюдии к беженскому существованию.

Рисунки и стихи матери Марии, 1936 г.

Рисунки и стихи матери Марии, 1936 г.

К счастью, Юра благополучно родился в Тифлисе по окончании путешествия, а через несколько месяцев, в Константинополе, его мать снова соединилась с мужем. Но Константинополь мог быть лишь временным пристанищем. Пришлось отправляться дальше.

Прибытие во Францию никак не означало ни конца бедственного положения семьи, ни избавления от изнурительной работы. Елизавета Юрьевна навсегда испортила свои и без того близорукие глаза, выполняя заказы (шитье, изготовление кукол). Положение несколько улучшилось, когда ее муж выдержал экзамен и стал шофером такси. Таким образом был обеспечен более регулярный заработок — от сорока до пятидесяти франков в день. Но финансовые заботы отошли на задний план, когда Настя тяжело заболела.

Сначала родители не понимали, что она серьезно больна. Им казалось, что она лишь очень медленно поправляется после гриппа, которым переболела вся семья в продолжение зимы1925-26 годов. Но вскоре состояние больной начало вызывать тревогу — тем более, что ни один из вызванных врачей не мог определить, почему она продолжает терять в весе и чахнуть. Только когда ее состояние стало уже критическим, нашелся молодой врач, который сразу поставил диагноз менингита.

Настю поместили в знаменитый Пастеровский институт. По ходатайству вдовы И. И. Мечникова, матери дали особое разрешение находиться при больной и ухаживать за ней. В течение почти двух месяцев она присутствовала при медленном умирании своей дочери. Рисунки-портреты, которые Елизавета Юрьевна создавала, чтобы развлечь Настю, запечатлели это время. На них изображено худенькое лицо девочки в жару, неестественно спокойное: три из них помечены разными часами 7 марта 1926 года. Настя скончалась в тот же день.

Рисунки и стихи матери Марии, 1936 г.

Рисунки и стихи матери Марии, 1936 г.

Смерть ребенка оставляет неизгладимый след в душе матери. Но смерть Насти имела еще, сверх того, неожиданные последствия, намек на которые уже находится в записке, набросанной Елизаветой Юрьевной у смертного одра дочери.

«Сколько лет, — всегда, я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему. Ещё вчера говорила о покорности, все считала властной обнять и покрыть собой, а сейчас знаю, что просто молиться-умолять я не смею, потому что просто ничтожна […]. Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть. И чтобы оправдывая и принимая, надо вечно помнить о своем ничтожестве. О чем и как не думай, — большего не создать, чем три слова:

„любите друг друга“, только до конца и без исключения, и тогда все оправдано и вся жизнь освещена, а иначе мерзость и тяжесть».

Плутание по переулочкам осуждается и отвергается. Перед ней открываются новые перспективы. Ей исполнилось тридцать четыре года. Жить оставалось девятнадцать лет.

Впоследствии Елизавета Юрьевна писала о похоронах вообще и различала два типа участников:

Рисунки и стихи матери Марии, 1936 г.

Рисунки и стихи матери Марии, 1936 г.

«Одни сдержанно сочувственны, корректны, будничны, — какое, мол, несчастье, кто мог думать, я его недавно видал, да как это случилось, а кто лечил и так далее, — чужие, одним словом. Другие, — тут вопрос не в несчастии даже, а в том, что вдруг открылись какие-то ворота в вечность, что вся природная жизнь затрепетала и рассыпалась, что законы вчерашнего дня отменились, увяли желания, смысл стал бессмыслицей и иной, непонятный смысл вырастил за спиной крылья […]. В черный зев могилы летит все, надежды, планы, привычки, расчеты, -а главное, смысл, смысл всей жизни. Если есть это, то все надо пересмотреть, все откинуть, все увидеть в тленности и лжи.

Это называется „посетил Господь“. Чем? Горем? Больше, чем горем, — вдруг открыл истинную сущность вещей, — и увидали мы, с одной стороны, мертвый скелет живого, мертвый костяк, облеченный плотью […], мертвенность всего творения, а с другой стороны, одновременно с этим увидали мы животворящий, огненный, все пронизывающий и все попаляющий и утешительный Дух.

Потом время, — говорят, — целитель, — а не вернее ли „умертвитель“? — медленно сглаживает все. Душа опять слепнет. Опять ворота вечности закрыты […]. [Но] человек может каким-то приятием этих иных законов удержать себя в вечности. Совершенно не неизбежно вновь ниспадать в будни и в мирное устроение будничных дел, пусть они идут своим чередом, сквозь них может просвечивать вечность, если человек не испугается, не убежит сам от себя, не откажется от своей страшной, не только человеческой, но и Богочеловеческой судьбы. То есть от своей личной Голгофы, от своего личного крестоношения, вольной волею принятого.

[…] И думается мне: кто хоть раз почувствовал себя в этой вечности, кто хоть раз понял, по какому пути он идет, кто увидал Шествующего перед ним хоть раз, тому трудно свернуть с этого пути, тому покажутся все уюты непрочными, все богатства неценными, все спутники ненужными, если среди них не увидит он единого Спутника, несущего крест».

«Такого рода Посещение, — говорила она о собственном своем опыте, — заражает душу, наполняет ее как поток, как пылающий очаг». Похожие мысли она выразила в стихах:

Рисунки и стихи матери Марии, 1936 г.

Рисунки и стихи матери Марии, 1936 г.

Все еще думала я, что богата,
Думала я, что живому я мать.
Господи, Господи, близится плата
И до конца надо мне обнищать.
Земные надежды, порывы, восторги, —
Все, чем питаюсь и чем я сыта, —
Из утомленного сердца исторгни,
Чтобы осталась одна маета.
Мысли мои так ничтожны-убоги,
Чувства — греховны, и воля — слаба.
И средь земной многотрудной дороги
Я неключимая. Боже, раба.

Ей предстояло еще второе обнищание. Десять лет спустя, в июне 1936 года, последовала смерть старшей дочери, Гаяны: она умерла от тифа в возрасте двадцати трех лет. Сперва горе — и сомнения, вызванные этим — ей казались едва выносимыми. В конце одного стихотворения, посвященного этой смерти, мать откровенно признавала:

Я заново не знаю и не верю,
Ослеплена я вновь.
Мучительным сомненьем только мерю
Твой горький путь, любовь.

Рисунки и стихи матери Марии, 1936 г.

Рисунки и стихи матери Марии, 1936 г.

«Я никогда не забуду той мучительной минуты, когда я принес ей весть о смерти Гаяны, — писал о. Лев (Жилле). — Без единого слова она кинулась бегом на улицу. Я боялся, что она намеревается броситься в Сену». Она вернулась только к вечеру — «удивительно умиротворенная».

Мать не могла быть ни на похоронах, ни хотя бы посещать могилу: Гаяна умерла в Москве по возвращении на родину, где (с помощью семейного друга — Алексея Толстого) ей удалось устроиться годом раньше на постоянное жительство. В далеком Париже можно было только совершить парастас, который мать провела в сосредоточенной молитве, склонившись в земном поклоне. Присутствующие отметили ее особый духовный подъем, исполненный спокойствия. Видно было, что она еще борется с горем, но уже побеждает сомнения. «Очень было тяжело, — говорила она. — Черная ночь. Предельное духовное одиночество […]. Все было темно вокруг и только где-то вдали — маленькая светлая точка. Теперь я знаю, что такое смерть».

Рисунки и стихи матери Марии, 1936 г.

Рисунки и стихи матери Марии, 1936 г.

Не слепи меня. Боже, светом,
Не терзай меня. Боже, страданьем.
Прикоснулась я этим летом
К тайникам Твоего мирозданья.
Средь зеленых, дождливых мест
Вдруг с небес уронил Ты крест.
Поднимаю Твоею же силой
И кричу через силу: Оссана.
Есть бескрестная в мире могила,
Над могилою надпись: Гаяна.
Под землей моя милая дочь,
Над землей осиянная ночь.
Тяжелы Твои светлые длани,
Твою правду с трудом понимаю.
Крылья дай отошедшей Гаяне,
Чтоб лететь ей к небесному раю.
Мне же дай мое сердце смирять,
Чтоб Тебя и весь мир Твой принять.

В ее стихах не трудно найти «строки сильные, рвущие сердце, «рыдательные». Но с окружающими она мало делилась своими переживаниями после смерти дочерей. Внешне она держалась с людьми непринужденно: веселая, немного лукавая улыбка часто озаряла ее полное, румяное лицо и оживляла темно-карие глаза. Она охотно общалась с людьми и производила впечатление открытости и прямоты. Только тот, кто узнал ее ближе, мог убедиться, что «внутренне в своем последнем «я» она была непроницаема» и одинока, что она бережно таила некоторые мысли и переживания в глубине души и редко их обнаруживала. Среди самых сокровенных переживаний были те, которые касались Гаяны и ее полу-сестры, первопреставленной Насти, имя которой — Анастасия — по-гречески означает Воскресение.

«Монахиня Мария (Скобцова)». Сайт Ксении Кривошеиной
(http://mere-marie.com/)

Мать Мария. Прот. Сергий ГаккельЧитать книгу полностью:
Прот. Сергий Гаккель. Мать Мария

Забытая веревка

Человек встроен Господом в историю и без понимания исторического смысла событий легко становится добычей самых низких политических страстей. Мой папа инстинктивно чувствовал это и всю жизнь создавал фотоисторию семьи.

Враги человеку — домашние его? Непростые истории верующих детей и неверующих родителей с комментарием священника

Могут ли дети учить и наставлять своих родителей, да еще в таком важном и деликатном вопросе, как вера в Бога и отношение к религии? Казалось бы, ответ очевиден и прекрасно выражен в известной всем формуле — «Яйца курицу не учат». Но это если дети еще маленькие. А вот как быть взрослым детям, которые выросли в неверующих семьях, и потом, уже в зрелом возрасте самостоятельно пришли к вере?

Герои моего времени: Елена Кокшарова

Одна неделя на спасение жизни. Ровно столько даётся Елене Кокшаровой, чтобы убедить потенциальную маму в том, что её ребёнок должен появиться на свет. На счету у Елены больше двухсот спасённых малышей и несколько сохранённых семей. Сколько сил, слёз и нервов стоит за этим списком – знает только сама Елена.

Великая княгиня Елизавета Федоровна и ее обитель

Родилась Великая княгиня Елизавета 1 ноября (20 октября) 1864 года в семье великого герцога Гессендармштадтского Людвига IV и принцессы Алисы, дочери королевы английской Виктории. В семье она была старшей дочерью и звали ее Элла. С раннего детства она была сострадательной к ближним, обездоленным и больным людям.

В Церковь за красотой

Настоятельница монастыря, какая она? Наверное, строгая и, конечно, очень занятая. Живя глубокой внутренней жизнью, вряд ли захочет отвечать на вопросы открыто, развернуто, с душой. Не отказала в беседе — уже хорошо, можно ли рассчитывать на большее?

Остров Ольги Кормухиной

На рубеже 1980-х и 1990-х Ольгу Кормухину — лауреата фестиваля «Юрмала-86», обладательницу национальной премии «Овация» и звания «Лучший голос России», называли русской Тиной Тернер. Ее песни становились хитами и звучали в эфире центрального телевидения и радио, гастроли с успехом проходили по всему Союзу. Казалось бы, все, о чем может мечтать человек, посвятивший свою жизнь музыке и сцене, достигнуто. Но неожиданно для всех на самом пике славы Ольга на несколько лет исчезает с телеэкранов и крайне редко появляется на сцене… 

Страница 1 из 2

Работает на WordPress & Автор темы: Anders Norén