Барби

Я держу в руках миниатюрную, простоволосую блондинку с накрашенным лицом, в мини-юбке.

— Что это? — удивляюсь.

— Это мне папа подарил! Барби! Классная, правда? — радостно делится Наташа.

Наташка приехала ко мне в монастырь в свои осенние каникулы. Она — моя племянница. Ей девять лет.

Конечно, я её очень ждала. Ведь можно сказать, Наташку я вынянчила. У сестры семейная жизнь с самого начала не клеилась, и я возилась с Наташкой-младенцем, Наташкой-карапузом, Наташкой-первоклашкой. Таскала её повсюду с собой. А как стала в храм ходить — и Наташку с собой брала. Она — ничего, терпеливая. Помню, ей лет пять было, мы на службе стоим, она маленькая такая, мне по пояс, наверное, стоит тихонечко, крестится серьезно. А я её в макушку целую, как сама наклоняюсь, перекрестясь. Она глазенки поднимает, улыбается. Хорошо нам было тогда. А потом — я уехала в другой город, затем – в монастырь. Сколько лет прошло? Три года?

Наташка выросла, почти с меня ростом теперь. Волосы отстригла по-модному. Ногти вон накрашены. Что же с ней там без меня сделали?

— Эта кукла — ужасная! Ужасная, — говорю я раздраженно.

— Что ты? — пугается Наташа. — Дай, пожалуйста. Это же папин подарок!

— Не отдам, — повышаю я строго голос. — Ты маленькая еще — не понимаешь… Чему эта кукла тебя научит? Что это за наряд такой? И лицо вымалеванное? Эта кукла — плохая.

Наташка тянет свои руки к кукле, и я вижу – у неё на глазах появляются слезы. — Ну, Анечка, — просит, — ну отдай, ну пооожаааалууйста.

— Не отдам ни за что. Будешь в такую играть — сама такой станешь, — завершаю я безжалостно и ухожу с куклой из комнаты Наташи.

Наташка опускает руки и с ревом утыкается в подушку своей кровати.

Мы с матерью Евдокией смыли краску с Наташиных ногтей — у сторожа Мишки ацетон просили. Платок на Наташку темный надели. Юбку подлиннее. Книжки все её фантастические выбросили. И каждый день кропим мою племяшку святой водой — чтоб всех духов мира из неё повыветривать. Наташа вопросительно глядит на наши действа и молчит.

Барби теперь живет в моем шкафу. И каждый раз, открывая дверцу шкафа, я вижу её безнравственный наряд, распущенные золотые волосы и укорительный взгляд. Я стараюсь не смотреть на куклу. Но отчего-то всегда смотрю, и мне всегда становится стыдно. Я гашу в себе это неприятное чувство и закрываю дверцу шкафа.

Наташа перестала уже просить меня вернуть ей куклу — только теперь она почти не разговаривает со мной. А если и заговорит, то называет не Анечка, как всегда, а как-то иначе. Я даже не сразу понимаю, что она обращается ко мне. Она вновь долго смотрит и повторяет свое отстраненное «тетя». Мне не по себе от такого обращения. Впрочем, это даже хорошо, что так — не должно будущему монаху к родственникам прилепливаться. И сама начинаю звать свою Наташку строго — Наталья.

В субботу приезжает батюшка. Мы Наталью готовим к Причастию — девочка ведь непременно должна причаститься, пока она в монастыре. И я с нею причащусь. Как когда-то.

На службе Наташка стоит понуро. Платок сбивается на голове. Я поправляю платок и прошу её следить за свечами в храме. Она кривит нос. Видно — служба ей дается с трудом.

— Голова болит, — подходит она ко мне во время кафизмы.

— Ничего! Сейчас помазание будет. И пройдет голова, — отрезаю я.

— Я хочу домой, — неожиданно признается она.

— Чего это?

— Я устала.

— Это искушение. Терпи.

— Я устала. Я хочу к маме.

— Иди на исповедь к батюшке.

— Я не хочу. Я его не знаю. Я боюсь.

Тут с ней случается истерика, она закрывает лицо руками и выбегает из храма.

Я иду за ней.

Она лежит ничком на своей кровати.

— Я хочу домой, домой, домой, — повторяет она самой себе.

— Ты что? — дотрагиваюсь я до её плеча.

— Анечка, не надо. Оставь меня одну.

Я тянусь за святой водой, чтобы окропить разбушевавшуюся племянницу.

— Не надоо, — вскакивает Наташа, — не надо, Анечка.

Я обильно брызгаю её водой — всю с ног до головы.

Она, мокрая, снова закрывает лицо руками.

— Ма-а-а-мочка, спаси меняяя! — слышно сквозь рыдания.

Я стою рядом и не знаю, что мне делать. Мне хочется обнять её, сказать что-то доброе, ласковое, как прежде поцеловать в макушку, но я не обнимаю, не целую, не говорю. Я напряженно молчу, поджав губы, и с неведомой мне самой жестокостью смотрю, как рыдает моя Наташа.

— Хватит, — наконец решаюсь я. — Я верну тебе куклу.

Наташа притихает. Поднимает от подушки голову.

— Я верну тебе куклу, если ты сегодня исповедуешься, и завтра мы с тобой причастимся вместе. А потом приедет мама и заберет тебя домой.

Взгляд её начинает светиться надеждой. Она поворачивает ко мне заплаканное лицо.

— Хорошо, — шепчет она.

Мы возвращаемся на службу.

Я не знаю, что говорит на исповеди Наталья, но священник как-то странно смотрит на меня. И в конце исповеди говорит: «Наташа, твоя племянница… она — славная девочка! Будь с ней помягче». Я киваю. Снова колет совесть. Но я гоню её. Вздор! Я же — хорошая тетя.

Кукла глядит на меня с полки шкафа. Я достаю её. Разглядываю её правильные черты лица, распутываю золотые волосы. Расправляю складки на юбке. Она могла бы быть красивой, кукла эта, если бы одеть её поскромнее, волосы спрятать под платок. Смыть косметику… Но стоит ли тратить силы? Все же такие куклы придумали специально, чтобы испортить наших детей.

Я беру куклу, спускаюсь в подвал, где Миша раскочегаривает на ночь печь и бросаю в пламя Наташину Барби.

В воскресение утром мы причастимся. И я скажу племяннице, что кукла потерялась.

И только тогда пойму, что сожгла накануне не Барби, а любовь, веру и доверие близкой мне и очень родной девочки Наташи.

Инна Сапега