Верую !

Василий Шукшин

   По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая... Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками - ласкала и тянулась поцеловать.
   - Опять!.. Навалилась.
   - О!.. Господи... Пузырь: туда же, куда и люди,- тоска,издевалась жена Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала, что такое тоска.- С чего тоска-то?
   Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами... Стискивал зубы.
   - Давай матерись, Полайся - она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты лаяться-то мастер.
   Максим иногда пересиливал себя - не ругался. Хотел, чтоб его поняли.
   - Не поймешь ведь.
   - Почему же я не пойму? Объясни, пойму.
   - Вот у тебя все есть - руки, ноги... и другие органы. Какого размера - это другой вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела нога - ты чувствуешь, захотела есть - налаживаешь обед... Так?
   - Ну.
   Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много), ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели.
   - Но у человека есть также - душа! Вот она, здесь,- болит! Максим показывал на грудь.- Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую - болит.
   - Больше нигде не болит?
   - Слушай! - взвизгивал Максим.- Раз хочешь понять, слушай! Если сама чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой. Я же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу... Дура! вовсе срывался Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет - требуха. Да и сам он не верил в такую-то - в кусок мясаСтало быть, все это - пустые слова. Чего и злить себя? - Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего на свете? Я отвечу: людей, у которых души нету. Или она поганая. С вами говорить - все равно, что об стенку головой биться.
   - Ой, трепло!
   - Сгинь с глаз!
   - А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?
   - А что, по-твоему, душа-то - пряник, что ли? Вот она как раз и не понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит, А я злюсь поэтому. Нервничаю.
   - Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отдыхают культурно... В кино ходют. А этот - нервничает, видите ли. Пузырь.
   Максим останавливался у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на улицу. Зима. Мороз. Село коптит в стылое ясное небо серым дымом - люди согреваются. Пройдет бабка с ведрами на коромысле, даже за двойными рамами слышно, как скрипит под ее валенками тугой, крепкий снег. Собака залает сдуру и замолкнет - мороз. Люди-по домам, в тепле. Разговаривают, обед налаживают, обсуждают ближних... Есть - выпивают, но и там веселого мало.
   Максим, когда тоскует, не философствует, никого мысленно ни о чем не просит, чувствует боль и злобу. И злость эту свою он ни к кому не обращает, не хочется никому по морде дать и не хочется удавиться. Ничего не хочется - вот где сволочь - маята! И пластом, недвижно лежать - тоже не хочется. И водку пить не хочется - не хочется быть посмешищем, противно. Случалось, выпивал... Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом становилось нехорошо. Один раз спьяну бился в милиции головой об стенку, на которой наклеены были всякие плакаты, ревел - оказывается: он и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи передали американцам. Максим сознавал, что это - гнусное предательство, что он - "научный Власов", просил вести его под конвоем в Магадан. Причем он хотел идти туда непременно босиком.
   - Зачем же чертежи-то передал? - допытывался старшина. - И кому!!!
   Этого Максим не знал, знал только, что это - "хуже Власова". И горько плакал.
   В одно такое мучительное воскресенье Максим стоял у окна и смотрел на дорогу. Опять было ясно и морозно, и дымились трубы.
   "Ну и что? - сердито думал Максим. - Так же было сто лет назад. Что нового-то? И всегда так будет. Вон парнишка идет, Ваньки Малофеева сын... А я помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я такой был. Потом у этих - свои такие же будут. А у тех - свои... И все? А зачем?"
   Совсем тошно стало Максиму... Он вспомнил, что к Илье Лапшину приехал в гости родственник жены, а родственник тот - поп. Самый натуральный поп - с волосьями. У попа что-то такое было с легкими болел. Приехал лечиться. А лечился он барсучьим салом, барсуков ему добывал Илья. У попа было много денег, они с Ильей часто пили спирт. Поп пил только спирт.
   Максим пошел к Лапшиным.
   Илюха с попом сидели как раз за столом, попивали спирт и беседовали. Илюха был уже на развезях - клевал носом и бубнил, что в то воскресенье, не в это, а в то воскресенье он принесет сразу двенадцать барсуков.
   - Мне столько не надо. Мне надо три хороших - жирных.
   - Я принесу двенадцать, а ты уж выбирай сам - каких. Мое дело принести. А ты уж выбирай сам, каких получше. Главное, чтоб ты оздоровел... а я их тебе приволоку двенадцать штук...
   Попу было скучно с Илюхой, и он обрадовался, когда пришел Максим.
   - Что? - спросил он.
   - Душа болит,- сказал Максим.- Я пришел узнать: у верующих душа болит или нет?
   - Спирту хочешь?
   - Ты только не подумай, что я пришел специально выпить. Я могу, конечно, выпить, но я не для того пришел. Мне интересно знать: болит у тебя когда-нибудь душа или нет?
   Поп налил в стаканы спирт, придвинул Максиму один стакан и графин с водой:
   - Разбавляй по вкусу.
   Поп был крупный шестидесятилетний мужчина, широкий в плечах, с огромными руками. Даже не верилось, что у него что-то там с легкими. И глаза у попа - ясные, умные. И смотрит он пристально, даже нахально. Такому - не кадилом махать, а от алиментов скрываться. Никакой он не благостный, не постный - не ему бы, не с таким рылом, горести и печали человеческие - живые, трепетные нити - распутывать. Однако - Максим сразу это почувствовал - с попом очень интересно.
   - Душа болит?
   - Болит.
   - Так.- Поп выпил и промакнул губы крахмальной скатертью, уголочком.- Начнем подъезжать издалека. Слушай внимательно, не перебивай.- Поп откинулся на спинку стула, погладил бороду и с удовольствием заговорил:
   - Как только появился род человеческий, так появилось зло. Как появилось зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть. Появилось добро. Значит, добро появилось только тогда, когда появилось зло. Другими словами, есть зло - есть добро, нет зла - нет добра, Понимаешь меня?
   - Ну, ну.
   - Не понужай, ибо не запрег еще.- Поп, видно, обожал порассуждать вот так вот - странно, далеко и безответственно.- Что такое Христос? Это воплощенное добро, призванное уничтожить зло на земле. Две тыщи лет он присутствует среди людей как идея - борется со злом.
   Илюха заснул за столом.
   - Две тыщи лет именем Христа уничтожается на земле зло, но конца этой войне не предвидится. Не кури, пожалуйста. Или отойди вон к отдушине и смоли.
   Максим погасил о подошву цигарку и с интересом продолжал слушать.
   - Чего с легкими-то? - поинтересовался для вежливости.
   - Болят,- кратко и неохотно пояснил поп.
   - Барсучатина-то помогает?
   - Помогает. Идем дальше, сын мой занюханный...
   - Ты что? - удивился Максим.
   - Я просил не перебивать меня.
   - Я насчет легких спросил...
   - Ты спросил: отчего болит душа? Я доходчиво рисую тебе картину мироздания, чтобы душа твоя обрела покой. Внимательно слушай и постигай. Итак, идея Христа возникла из желания победить зло. Иначе зачем? Представь себе: победило добро. Победил Христос... Но тогда зачем он нужен? Надобность в нем отпадает. Значит, это не есть нечто вечное, непреходящее, а есть временное средство, как диктатура пролетариата. Я же хочу верить в вечность, в вечную огромную силу и в вечный порядок, который будет.
   - В коммунизм, что ли?
   - Что коммунизм?
   - В коммунизм веришь?
   - Мне не положено. Опять перебиваешь!
   - Все. Больше не буду. Только ты это... понятней маленько говори. И не торопись.
   - Я говорю ясно: хочу верить в вечное добро, в вечную справедливость, в вечную Выс-шую силу, которая все это затеяла на земле, Я хочу познать эту силу и хочу надеяться, что сила эта победит. Иначе - для чего все? А? Где такая сила? - Поп вопросительно посмотрел на Максима.- Есть она?
   Максим пожал плечами:
   - Не знаю.
   - Я тоже не знаю.
   - Вот те раз!..
   - Вот те два. Я такой силы не знаю. Возможно, что мне, человеку, не дано и знать ее, и познать, и до конца осмыслить. В таком случае я отказываюсь понимать свое пребывание здесь, на земле. Вот это как раз я и чувствую, и ты со своей больной душой пришел точно по адресу: у меня тоже болит душа. Только ты пришел за готовеньким ответом, а я сам пытаюсь дочерпаться до дна, но это - океан. И стаканами нам его не вычерпать. И когда мы глотаем вот эту гадость...- Поп выпил спирт, промакнул скатертью губы.- Когда мы пьем это, мы черпаем из океана в надежде достичь дна. Но - стаканами, стаканами, сын мой! Круг замкнулся - мы обречены.
   - Ты прости меня... Можно я одно замечание сделаю?
   - Валяй.
   - Ты какой-то... интересный поп. Разве такие попы бывают?
   - Я - человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Так сказал один знаменитый безбожник, сказал очень верно. Несколько самонадеянно, правда, ибо при жизни никто его за бога и не почитал.
   - Значит, если я тебя правильно понял, бога нет?
   - Я сказал - нет. Теперь я скажу - да, есть. Налей-ка мне, сын мой, спирту, разбавь стакан на двадцать пять процентов водой и дай мне. И себе тоже налей. Налей, сын мой простодушный, и да увидим дно! - Поп выпил.- Теперь я скажу, что бог - есть. Имя ему - Жизнь. В этого бога я верую. Это - суровый, могучий Бог, Он предлагает добро и зло вместе - это, собственно, и есть рай. Чего мы решили, что добро должно победить зло? Зачем? Мне же интересно, например, понять, что ты пришел ко мне не истину выяснять, а спирт пить. И сидишь тут, напрягаешь глаза - делаешь вид, что тебе интересно слушать...
   Максим пошевелился на стуле.
   - Не менее интересно понять мне, что все-таки не спирт тебе нужен, а истина. И уж совсем интересно, наконец, установить: что же верно? Душа тебя привела сюда или спирт? Видишь, я работаю башкой, вместо того чтобы просто пожалеть тебя, сиротиночку мелкую. Поэтому, в соответствии с этим моим богом, я говорю: душа болит? Хорошо. Хорошо! Ты хоть зашевелился, ядрена мать! А то бы тебя с печки не стащить с равновесием-то душевным. Живи, сын мой, плачь и приплясывай. Не бойся, что будешь языком сковородки лизать на том свете, потому что ты уже здесь, на этом свете, получишь сполна и рай и ад.- Поп говорил громко, лицо его пылало, он вспотел.- Ты пришел узнать: во что верить? Ты правильно догадался: у верующих душа не болит. Но во что верить? Верь в Жизнь. Чем все это кончится, не знаю. Куда все устремилось, тоже не знаю. Но мне крайне интересно бежать со всеми вместе, а если удастся, то и обогнать других... Зло? Ну - зло. Если мне кто-нибудь в этом великолепном соревновании сделает бяку в виде подножки, я поднимусь и дам в рыло. Никаких - "подставь правую". Дам в рыло, и баста.
   - А если у него кулак здоровей?
   - Значит, такая моя доля - за ним бежать.
   - А куда бежать-то?
   - На кудыкину гору. Какая тебе разница - куда? Все в одну сторону - добрые и злые.
   - Что-то я не чувствую, чтобы я устремлялся куда-нибудь,- сказал Максим.
   - Значит, слаб в коленках. Паралитик. Значит, доля такая - скулить на месте.
   Максим стиснул зубы... Вьелся горячим злым взглядом в попа.
   - За что же мне доля такая несчастная?
   - Слаб. Слаб, как... вареный петух. Не вращай глазами.
   - Попяра!.. А если я счас, например, тебе дам разок по лбу, то как?
   Поп громко, густо - при больных-то легких! - расхохотался.
   - Видишь! - показал он свою ручищу. - Надежная: произойдет естественный отбор.
   - А я ружье принесу.
   - А тебя расстреляют. Ты это знаешь, поэтому ружье не принесешь, ибо ты слаб.
   - Ну - ножом пырну. Я могу.
   - Получишь пять лет. У меня поболит с месяц и заживет. Ты будешь пять лет тянуть.
   - Хорошо, тогда почему же у тебя у самого душа болит?
   - Я болен, друг мой. Я пробежал только половину дистанции и захромал. Налей.
   Максим налил.
   - Ты самолетом летал? - спросил поп.
   - Летал. Много раз.
   - А я летел вот сюда первый раз. Грандиозно! Когда я садился в него, я думал: если этот летающий барак навернется, значит, так надо; Жалеть и трусить не буду. Прекрасно чувствовал себя всю дорогу! А когда он меня оторвал от земли и понес, я даже погладил по боку молодец. В самолет верую. Вообще в жизни много справедливого. Вот жалеют: Есенин мало прожил. Ровно - с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей. Длинных песен не бывает.
   - А у вас в церкви... как заведут...
   - У нас не песня, у нас - стон. Нет, Есенин... Здесь прожито как раз с песню. Любишь Есенина?
   - Люблю.
   - Споем?
   - Я не умею.
   - Слегка поддерживай, только не мешай.
   - И поп загудел про клен заледенелый, да так грустно и умно как-то загудел, что и правда защемило в груди. На словах "ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий" поп ударил кулаком в столешницу и заплакал и затряс гривой.
   - Милый, милый!.. Любил крестьянина!.. Жалел! Милый!.. А я тебя люблю. Справедливо? Справедливо. Поздно? Поздно...
   Максим чувствовал, что он тоже начинает любить попа.
   - Отец! Отец... Слушай сюда!
   - Не хочу! - плакал поп.
   - Слушай сюда, колода!
   - Не хочу! Ты слаб в коленках...
   - Я таких, как ты, обставлю на первом же километре! Слаб в коленках... Тубик.
   - Молись! - Поп встал.- Повторяй за мной...
   - Пошел ты!..
   Поп легко одной рукой поднял за шкирку Максима, поставил рядом с собой.
   - Повторяй за мной: верую!
   - Верую! - сказал Максим.
   - Громче! Торжественно: ве-рую! Вместе: ве-ру-ю-у!
   - Ве-ру-ю-у! - заблажили вместе. Дальше поп один привычной скороговоркой зачастил:
   - В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию-у! В космос и невесомость! Ибо это объективно-о! Вместе! За мной!..
   Вместе заорали:
   - Ве-ру-ю-у!
   - Верую, что скоро все соберутся в большие вонючие города! Верую, что задохнутся там и побегут опять в чисто поле!.. Верую!
   - Верую-у!
   - В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и мякость телесную-у!..
   ...Когда Илюха Лапшин продрал глаза, он увидел: громадина поп мощно кидал по горнице могучее тело свое, бросался с маху вприсядку и орал и нахлопывал себя по бокам и по груди:
   Эх, верую, верую!
   Ту-ды, ту-ды, ту-ды - раз!
   Верую, верую!
   М-па, м-па, м-па - два!
   Верую, верую!..
   А вокруг попа, подбоченясь, мелко работал Максим Яриков и бабьим голосом громко вторил:
   У-тя, у-тя, у-тя-три!
   Верую, верую!
   Е-тя, етя - все четыре!
   - За мной! - восклицал поп.
   Верую! Верую!
   Максим пристраивался в затылок попу, они, приплясывая, молча совершали круг по избе, потом поп опять бросался вприсядку, как в прорубь, распахивал руки... Половицы гнулись.
   Эх, верую, верую!
   Ты-на, ты-на, ты-на - пять!
   Все оглобельки - на ять!
   Верую! Верую!
   А где шесть, там и шерсть!
   Верую! Верую!
   Оба, поп и Максим, плясали с такой с какой-то злостью, с таким остервенением, что не казалось и странным, что они пляшут. Тут или плясать, или уж рвать на груди рубаху и плакать и скрипеть зубами.
   Илюха посмотрел-посмотрел на них и пристроился плясать тоже. Но он только время от времени тоненько кричал: "Их-ха! Их-ха!" Он не знал слов.
   Рубаха на попе-на спине-взмокла, под рубахой могуче шевелились бугры мышц: он, видно, не знал раньше усталости вовсе, и болезнь не успела еще перекусить тугие его жилы. Их, наверно, не так легко перекусить: раньше он всех барсуков слопает. А надо будет, если ему посоветуют, попросит принести волка пожирнее - он так просто не уйдет.
   - За мной! - опять велел поп.
   И трое во главе с яростным, раскаленным попом пошли, приплясывая, кругом, кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять прыгнул на середину круга, прогнул половицы... На столе задребезжали тарелки и стаканы.
   Эх, верую! Верую!..