Жена
называла его – «Чудик». Иногда ласково.
Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь
случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь
истории – мелкие, впрочем, но досадные.
Вот эпизоды одной его поездки.
Получил отпуск, решил съездить к брату на Урал: лет
двенадцать не виделись.
– А где блесна такая… на подвид битюря?! –
орал Чудик из кладовой.
– Я откуда знаю.
– Да вот же ж все тут
лежали! – Чудик пытался строго смотреть круглыми иссиня-белыми
глазами. – Все тут, а этой, видите ли, нету.
– На битюря похожая?
– Ну. Щучья.
– Я ее, видно, зажарила по ошибке. Чудик некоторое время
молчал.
– Ну и как?
– Что?
– Вкусная! Ха-ха-ха!… – Он совсем не умел острить, но
ему ужасно хотелось. – Зубки целые? Она ж дюралевая!..
…Долго собирались – до полуночи. А рано утром Чудик шагал с
чемоданом по селу.
– На Урал! На Урал! – отвечал он на вопрос: куда
это он собрался? При этом круглое мясистое лицо его, круглые глаза выражали в высшей степени плевое отношение к дальним дорогам – они
его не пугали. – На Урал! Надо прошвырнуться.
Но до Урала было еще далеко.
Пока что он благополучно доехал до районного города, где
предстояло взять билет и сесть в поезд.
Времени оставалось много. Чудик решил пока накупить подарков
племяшам – конфет, пряников… Зашел в продовольственный
магазин, пристроился в очередь. Впереди него стоял мужчина в шляпе, а впереди
шляпы – полная женщина с крашеными губами. Женщина негромко, быстро, горячо
говорила шляпе:
– Представляете, насколько надо быть грубым, бестактным
человеком! У него склероз, хорошо, у него уже семь лет склероз, однако никто не
предлагал ему уходить на пенсию. А этот без году неделя руководит коллективом –
и уже: «Может, вам, Александр Семеныч, лучше на
пенсию?» Нах-хал!
Шляпа поддакивала:
– Да, да… Они такие теперь. Подумаешь! Склероз. А Сумбатыч?.. Тоже последнее время текст не держал. А эта,
как ее?..
Чудик уважал городских людей. Не всех, правда: хулиганов и
продавцов не уважал. Побаивался.
Подошла его очередь. Он купил конфет, пряников, три плитки
шоколада. И отошел в сторонку, чтобы уложить все в чемодан. Раскрыл чемодан на
полу, стал укладывать… Глянул на пол, а у прилавка,
где очередь, лежит в ногах у людей пятидесятирублевая бумажка. Этакая зеленая
дурочка, лежит себе, никто ее не видит. Чудик даже задрожал от радости, глаза
загорелись. Второпях, чтобы его не опередил кто-нибудь, стал быстро соображать,
как бы повеселее, поостроумнее сказать этим, в
очереди, про бумажку.
– Хорошо живете, граждане! – сказал он громко и
весело.
На него оглянулись.
– У нас, например, такими бумажками не швыряются.
Тут все немного поволновались. Это ведь не тройка, не пятерка
– пятьдесят рублей, полмесяца работать надо. А хозяина бумажки – нет.
«Наверно, тот, в шляпе», – догадался Чудик.
Решили положить бумажку на видное место на прилавке.
– Сейчас прибежит кто-нибудь, – сказала продавщица.
Чудик вышел из магазина в приятнейшем расположении духа. Все
думал, как это у него легко, весело получилось: «У нас, например, такими
бумажками не швыряются!» Вдруг его точно жаром всего обдало: он вспомнил, что
точно такую бумажку и еще двадцатипятирублевую он сейчас разменял,
пятидесятирублевая должна быть в кармане… Сунулся в
карман – нету. Туда-сюда – нету.
– Моя была бумажка-то! – громко сказал
Чудик. – Мать твою так-то!.. Моя бумажка-то.
Под сердцем даже как-то зазвенело от горя. Первый порыв был
пойти и сказать: «Граждане, моя бумажка-то. Я их две получил в сберкассе: одну
двадцатипятирублевую, другую полусотельную. Одну
сейчас разменял, а другой – нету». Но только он
представил, как он огорошит всех этим своим заявлением, как подумают многие:
«Конечно, раз хозяина не нашлось, он и решил прикарманить».
Нет, не пересилить себя – не протянуть руку за этой проклятой бумажкой. Могут
еще и не отдать…
– Да почему же я такой есть-то? – вслух горько
рассуждал Чудик. – Что теперь делать?..
Надо было возвращаться домой.
Подошел к магазину, хотел хоть издали посмотреть на бумажку,
постоял у входа… и не вошел. Совсем больно станет. Сердце может не выдержать.
Ехал в автобусе и негромко ругался – набирался духу:
предстояло объяснение с женой.
Сняли с книжки еще пятьдесят рублей.
Чудик, убитый своим ничтожеством, которое ему опять
разъяснила жена (она даже пару раз стукнула его шумовкой по голове), ехал в
поезде. Но постепенно горечь проходила. Мелькали за окном леса, перелески,
деревеньки… Входили и выходили разные люди,
рассказывались разные истории… Чудик тоже одну рассказал какому-то
интеллигентному товарищу, когда стояли в тамбуре, курили.
– У нас в соседней деревне один дурак тоже… Схватил головешку – и за матерью. Пьяный. Она бежит от
него и кричит: «Руки, – кричит, – руки-то не обожги, сынок!» О нем же
и заботится… А он прет, пьяная харя. На мать.
Представляете, каким надо быть грубым, бестактным…
– Сами придумали? – строго спросил интеллигентный
товарищ, глядя на Чудика поверх очков.
– Зачем? – не понял тот. – У нас за рекой,
деревня Раменское…
Интеллигентный товарищ отвернулся к окну и больше не говорил.
После поезда Чудику надо было еще лететь местным самолетом
полтора часа. Он когда-то летал разок. Давно. Садился в самолет не без робости.
«Неужели в нем за полтора часа ни один винтик не испортится?» – думал. Потом –
ничего, осмелел. Попытался даже заговорить с соседом, но тот читал газету, и
так ему было интересно, что там, в газете, что уж и послушать живого человека
ему не хотелось. А Чудик хотел выяснить вот что: он слышал, что в самолетах
дают поесть. А что-то не несли. Ему очень хотелось поесть в самолете – ради
любопытства.
«Зажилили», – решил он.
Стал смотреть вниз. Горы облаков внизу. Чудик почему-то не
мог определенно сказать: красиво это или нет? А кругом говорили: «Ах, какая
красота!» Он только ощутил вдруг глупейшее желание: упасть в них, в облака, как
в вату. Еще он подумал: «Почему же я не удивляюсь? Ведь подо мной чуть не пять
километров». Мысленно отмерил эти пять километров на земле, поставил их на
попа, чтоб удивиться, и не удивился.
– Вот человек?.. Придумал же, – сказал он соседу.
Тот посмотрел на него, ничего не сказал, зашуршал опять газетой.
– Пристегнитесь ремнями! – сказала миловидная
молодая женщина. – Идем на посадку.
Чудик послушно застегнул ремень. А сосед – ноль внимания.
Чудик осторожно тронул его:
– Велят ремень застегнуть.
– Ничего, – сказал сосед. Отложил газету, откинулся
на спинку сиденья и сказал, словно вспоминая что-то: – Дети – цветы жизни, их
надо сажать головками вниз.
– Как это? – не понял Чудик.
Читатель громко засмеялся и больше не стал говорить.
Быстро стали снижаться. Вот уж земля – рукой подать,
стремительно летит назад. А толчка все нет. Как потом объясняли знающие люди,
летчик «промазал». Наконец толчок, и всех начинает так швырять, что послышался
зубовный стук и скрежет. Этот читатель с газетой сорвался с места, боднул
Чудика лысой головой, потом приложился к иллюминатору, потом очутился на полу.
За все это время он не издал ни одного звука. И все вокруг тоже молчали – это
поразило Чудика. Он тоже молчал. Стали. Первые, кто опомнился, глянули в
иллюминаторы и обнаружили, что самолет – на картофельном поле. Из пилотской
кабины вышел мрачноватый летчик и пошел к выходу. Кто-то осторожно спросил его:
– Мы что, кажется, в картошку сели?
– А сами не видите? – сказал летчик.
Страх схлынул, и наиболее веселые
уже пробовали острить.
Лысый читатель искал свою искусственную челюсть. Чудик
отстегнул ремень и тоже стал искать.
– Эта?! – радостно воскликнул он и подал читателю.
У того даже лысина побагровела.
– Почему надо обязательно руками хватать! –
закричал он шепеляво.
Чудик растерялся.
– А чем же?..
– Где я ее кипятить буду? Где?!
Этого Чудик тоже не знал.
– Поедемте со мной? – предложил он. – У меня
тут брат живет, там вскипятим… Вы опасаетесь, что я
туда микробов занес? У меня их нету.
Читатель удивленно посмотрел на Чудика и перестал кричать.
В аэропорту Чудик написал телеграмму жене:
«Приземлились. Ветка сирени упала на грудь, милая Груша меня
не забудь. Тчк. Васятка».
Телеграфистка, строгая красивая женщина, прочитав телеграмму,
предложила:
– Составьте иначе. Вы – взрослый человек, не в детсаде.
– Почему? – спросил Чудик. – Я ей всегда так
пишу в письмах. Это же моя жена!.. Вы, наверно, подумали…
– В письмах можете писать что угодно, а телеграмма – это
вид связи. Это открытый текст.
Чудик переписал:
«Приземлились. Все в порядке. Васятка».
Телеграфистка сама исправила два слова: «Приземлились» и «Васятка». Стало: «Долетели. Василий».
– «Приземлились»… Вы что, космонавт, что ли?
– Ну ладно, – сказал Чудик. – Пусть так будет.
…Знал Чудик: есть у него брат Дмитрий, трое племянников… О том, что должна еще быть сноха, как-то не думалось. Он
никогда не видел ее. А именно она-то, сноха, все испортила, весь отпуск. Она
почему-то сразу невзлюбила Чудика.
Выпили вечером с братом, и Чудик запел дрожащим голосом:
Тополя-а-а, тополя-а-а…
Софья Ивановна,
сноха, выглянула из другой комнаты, спросила зло:
– А можно не орать? Вы же не на вокзале, верно? – И
хлопнула дверью.
Брату Дмитрию стало неловко.
– Это… там ребятишки спят. Вообще-то она хорошая.
Еще выпили. Стали вспоминать молодость, мать, отца…
– А помнишь?.. – радостно спрашивал брат
Дмитрий. – Хотя кого ты там помнишь! Грудной был. Меня оставят с тобой, а
я тебя зацеловывал. Один раз ты посинел даже. Попадало мне за это. Потом уж не
стали оставпять. И все равно: только отвернутся, я
около тебя: опять целую. Черт знает, что за привычка была. У само– го-то еще сопли по колена, а
уж… это… с поцелуями…
– А помнишь, – тоже вспоминал Чудик, – как ты
меня…
– Вы прекратите орать? – опять спросила Софья
Ивановна совсем зло, нервно. – Кому нужно слушать эти ваши разные сопли да поцелуи? Туда же – разговорились.
– Пойдем на улицу, – сказал Чудик.
Вышли на улицу, сели на крылечко.
– А помнишь?.. – продолжал Чудик.
Но тут с братом Дмитрием что-то случилось: он заплакал и стал
колотить кулаком по колену.
– Вот она, моя жизнь! Видел? Сколько злости в
человеке!.. Сколько злости!
Чудик стал успокаивать брата:
– Брось, не расстраивайся. Не надо. Никакие они не злые,
они – психи. У меня такая же.
– Ну чего вот невзлюбила?! За што?
Ведь невзлюбила она тебя… А за што?
Тут только понял Чудик, что да, невзлюбила его сноха. А за
что действительно?
– А вот за то, што ты –
никакой не ответственный, не руководитель. Знаю я ее, дуру.
Помешалась на своих ответственных. А сама-то кто! Буфетчица в управлении, шишка
на ровном месте. Насмотрится там и начинает… Она и меня-то тоже ненавидит, что
я не ответственный, из деревни.
– В каком управлении-то?
– В этом… горно… Не выговорить
сейчас. А зачем выходить было? Што она, не знала, што ли?
Тут и Чудика задело за живое.
– А в чем дело вообще-то? – громко спросил он, не
брата, кого-то еще. – Да если хотите знать, почти все знаменитые люди
вышли из деревни. Как в черной рамке, так, смотришь, – выходец из деревни.
Надо газеты читать!.. Што ни фигура, понимаешь, так –
выходец, рано пошел работать.
– А сколько я ей доказывал: в деревне-то люди лучше, не заносистые.
– А Степана-то Воробьева помнишь? Ты ж знал его…
– Знал, как же.
– Уж там куда деревня!.. А
пожалуйста: Герой Советского Союза. Девять танков уничтожил. На таран шел.
Матери его теперь пожизненную пенсию будут шестьдесят рублей платить. А
разузнали только недавно, считали – без вести…
– А Максимов Илья!.. Мы ж вместе уходили. Пожалуйста,
кавалер Славы трех степеней. Но про Степана ей не говори… Не
надо.
– Ладно. А этот-то!..
Долго еще шумели возбужденные братья. Чудик даже ходил около
крыльца и размахивал руками.
– Деревня, видите ли!.. Да там один воздух чего стоит!
Утром окно откроешь – как, скажи, обмоет тебя всего. Хоть пей его – до того
свежий да запашистый, травами пахнет, цветами разными…
Потом они устали.
– Крышу-то перекрыл? – спросил старший брат
негромко.
– Перекрыл. – Чудик тоже тихо вздохнул. –
Веранду подстроил – любо глядеть. Выйдешь вечером на веранду… начинаешь
фантазировать: вот бы мать с отцом были бы живые, ты бы с ребятишками приехал –
сидели бы все на веранде, чай с малиной попивали. Малины нынче уродилось
пропасть. Ты, Дмитрий, не ругайся с ней, а то она хуже невзлюбит. А я
как-нибудь поласковей буду, она, глядишь, отойдет.
– А ведь сама из деревни! кик-то тихо и грустно изумился
Дмитрий. – А вот… Детей замучила, дура: одного на пианинах
замучила, другую в фигурное катание записала. Сердце
кровью обливается, а не скажи, сразу ругань.
– Ммх!.. – чего-то опять
возбудился Чудик. – Никак не понимаю эти газеты: вот, мол, одна такая
работает в магазине – грубая. Эх, вы!.. А она придет домой – такая же. Вот где
горе-то! И я не понимаю! – Чудик тоже стукнул кулаком по колену. – Не
понимаю: почему они стали злые?
Когда утром Чудик проснулся, никого в квартире не было: брат
Дмитрии ушел на работу, сноха тоже, дети постарше играли во дворе, маленького
отнесли в ясли.
Чудик прибрал постель, умылся и стал думать, что бы такое
приятное сделать снохе. Тут на глаза попалась детская коляска. «Эге, –
подумал Чудик, – разрисую-ка я ее». Он дома так разрисовал печь, что все
дивились. Нашел ребячьи краски, кисточку и принялся за дело. Через час все было
кончено, коляску не узнать. По верху колясочки Чудик пустил журавликов – стайку
уголком, по низу – цветочки разные, травку-муравку, пару петушков, цыпляток… Осмотрел коляску со всех сторон – загляденье. Не
колясочка, а игрушка. Представил, как будет приятно изумлена сноха, усмехнулся.
– А ты говоришь – деревня. Чудачка. – Он хотел мира
со снохой. – Ребенок-то как в корзиночке будет.
Весь день Чудик ходил по городу, глазел
на витрины. Купил катер племяннику, хорошенький такой катерок, белый, с
лампочкой. «Я его тоже разрисую», – думал.
Часов в шесть Чудик пришел к брату. Взошел на крыльцо и
услышал, что брат Дмитрий ругается с женой. Впрочем, ругалась жена, а брат
Дмитрий только повторял:
– Да ну что тут!.. Да ладно… Сонь… Ладно уж…
– Чтоб завтра же этого дурака
не было здесь! – кричала Софья Ивановна. – Завтра же пусть уезжает.
– Да ладно тебе!.. Сонь…
– Не ладно! Не ладно! Пусть не дожидается – выкину его
чемодан к чертовой матери, и все!
Чудик поспешил сойти с крыльца… А
дальше не знал, что делать. Опять ему стало больно. Когда его ненавидели, ему
было очень больно. И страшно. Казалось: ну, теперь все, зачем же жить? И хотелось
уйти подальше от людей, которые ненавидят его или смеются.
– Да почему же я такой есть-то? – горько шептал он,
сидя в сарайчике. – Надо бы догадаться: не поймет ведь она, не поймет
народного творчества.
Он досидел в сарайчике дотемна. И сердце все болело. Потом
пришел брат Дмитрий. Не удивился – как будто знал, что брат Василий давно уж
сидит в сарайчике.
– Вот… – сказал он. – Это… опять расшумелась.
Коляску-то… не надо бы уж.
– Я думал, ей поглянется. Поеду я, братка.
Брат Дмитрий вздохнул… И ничего не
сказал.
Домой Чудик приехал, когда шел рясный
парной дождик. Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки, побежал по теплой
мокрой земле – в одной руке чемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и громко
пел:
Тополя-а, тополя-а…
С одного края небо
уже очистилось, голубело, и близко где-то было солнышко. И дождик редел, шлепал
крупными каплями в лужи; в них вздувались и лопались пузыри.
В одном месте Чудик поскользнулся, чуть не упал.
…Звали его – Василий Егорыч Князев.
Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал
сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом.