Дорогие мои, здравствуйте! Святой Иоанн Креститель, обращаясь к народу с проповедью, говорил: «Всякое дерево, не приносящее плода, срубают и бросают в огнь» (Мф. 7, 19). Осень жизни — это время созревания плодов в житницу небесную. А плоды следующие — «любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание» (Гал. 5, 22).

Естественным образом по закону Божиему в старости должны увядать наши страсти как телесные, так и душевные. А на их месте должны возрастать добродетели, противоположные страстям. Старость всегда была почитаема не столько за долготу лет и седину волос, сколько за мудрость житейскую и духовную, которую собрал человек за всю жизнь. В старости человек всё взвешивает с точки зрения вечности: имеет ли это событие, этот шаг значение для жизни будущего века?

Но это – в идеале. А в жизни всё печальнее. В храмах есть немножко старушек, а стариков практически нет. Это значит, что на пороге вечности человек не задумывается о самых важных вопросах. К старости подошло поколение людей, равнодушных к вере или активно противящихся Богу. Их убедили, что они — неплохие люди, прожившие достойную жизнь на благо государства. С точки зрения мирской нравственности это действительно так. Они порядочны, ответственны, трудолюбивы, хорошие семьянины… Но им не нужен Бог. Самая страшная беда этих людей – гордость. Они недовольны коммунальными услугами, медициной, правительством, но они слишком довольны собой. Вот и получается, что дети этих стариков удобнее и быстрее приходят к вере в Бога.

Переломить эту ситуацию по-человечески невозможно, потому что гордому человеку никто не может помочь. Старик считает себя авторитетом, ведь он достиг определенного возраста. Но по духовному состоянию во многих семьях дети и внуки оказываются более мудрыми, потому что они узнали Христа.

Страшно прожить жизнь зря, не найдя Бога, несмотря на звания и регалии, достижения и должности. Страшно умереть и, представ перед Ним, недоуменно или гордо молчать. Подумайте, дорогие мои, что вы скажете Богу, когда предстанете перед Ним? А ведь это событие может произойти сегодня вечером. Какие дела вы принесете под ноги Его? «Не всякий, говорящий Мне: “Господи! Господи!”, войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного» (Мф. 7, 21).

А родственникам стариков хочется сказать следующее: нельзя пропустить самого главного дела – помочь пожилому человеку примириться с Богом, приготовиться к вечности. Спросите вашу бабушку, крещена ли она, хочет ли она подготовиться к Исповеди и Причастию, носит ли она нательный крестик? Нужно убедить её примириться со Христом, пока она ещё в памяти, пока не впала в кому, пока не утратила способность есть и пить.

Часто душа старика желает вернуться или войти в Церковь, а родственники боятся упомянуть священника в присутствии пожилого человека. Родственники думают, что потом, на отпевание, позовут батюшку. Но только лишь на отпевание звать батюшку, по сути, уже поздно, если человек не примирился со Христом до перехода в вечность. Нужно позвать священника к старику не один раз, чтобы через таинства душа его напиталась жизнью со Христом, чтобы в его сердце пришел мир: мир с Богом, с совестью и с ближним.

Не пропустите старость!

Журнал «Православный вестник» — Екатеринбургская Епархия (http://orthodox-magazine.ru/)

Сколько ни поднимай тему присутствия в храме детей, решающе важным останется одно: все мы, прихожане, делимся на тех, кто детей в храм приводит, – и тех, кто их там терпит (или не терпит). И сколько ни пытайся писать о том, что дети не куклы – их нельзя «выключить» или оставить дома постоять на полочке, – всегда будут те, кто резонно возразит, что прочие простые прихожане – тоже люди, что от детского писка сбивается хор, регент сжимает камертон «до хруста», молящиеся не слышат, как читают Евангелие, уборщицам доставляет много хлопот детская любовь качать подсвечники и т.п. Как выразился один владыка, «дети в Уставе не прописаны!»

И, видимо, единственные рассуждения, которые могут принести практическую пользу, – это рассуждения о том, как минимизировать разрушительное воздействие детской непосредственности на храм и нервы присутствующих, не лишив при этом ребенка и родителей службы и не отбив детского интереса к храму чрезмерной строгостью. Я надеюсь, что по предложению портала «Православие.Ру» многие родители смогут поделиться своей практикой вождения детей в храм. А пока попробую представить кое-что из того, что сильно облегчало (или, наоборот, отягчало) мое родительство.

На службе с рождения – это реально

Родители и священники единогласно утверждают: чем раньше и регулярнее дитя начнет присутствовать в храме, тем более спокойным будет это присутствие. Иногда дрожь берет, когда наблюдаешь, как несчастная мама или бабушка (а иногда они обе вместе с папой) тщетно скручивают орущего и «борющегося за жизнь» двухлетнего ребенка перед Чашей. А чадо, которое с месячного возраста часто причащается, преспокойно открывает рот и в год или полтора уже с воодушевлением встречает вынос Чаши и старается жестами или осмысленным мычанием понудить маму скорее нести его к Причастию.

Своих детей я старалась причащать хотя бы раз в неделю, но однажды, еще с первенцем, приехав на дачу, я неосмотрительно оставила младенца без Причастия почти на месяц. И через этот месяц дитя перед Чашей намертво сжало челюсти, а при попытке алтарника слегка надавить на щеки, начало пищать. Спас положение только вышедший из алтаря папа, которому пришлось «помаячить» перед ребенком для успокоения.

При этом многие родители просто боятся идти в храм с новорожденными, думая, что время до годовалого возраста – самое сложное. А принеся ребенка в год, отчаиваются, видя, как он испуган и агрессивен в новой обстановке. Но самое спокойное время с ребенком в храме – это именно время до семи-девяти месяцев! Ребенок – в большинстве случаев – тихо спит, а мама спокойно молится (правда, тут «спокойно» бывает, если ребенок еще только один). Наверное, это утверждение вызывает улыбку своим кажущимся неправдоподобием. Но я на практике убеждалась в этом трижды: бессловесный младенец – самый тихий прихожанин из тех, кому нет восемнадцати. Но – важны нюансы.

До полугода основное детское занятие – это, в идеале, сон, и очень желательно, чтобы в храме новорожденный именно спал, а не громко страдал, устав от избытка впечатлений. Есть дети, которые так и делают – спят – независимо от усилий родителей. Они могут заснуть вертикально, привалившись к маминому плечу, они мирно сопят в переноске от коляски, поставленной в углу храма. Причастившись, они минут пять блаженно гулят и вскоре вновь засыпают. Таким нежданным подарком была, например, моя младшая дочь.

Но большая часть детей засыпает несамостоятельно, однако – засыпает и прекрасно спит под пение хора. Меня в храме в первые месяцы очень выручал слинг (специальная «переноска» из ткани, позволяющая носить ребенка на себе с минимальной нагрузкой на руки мамы. Информация о ней широко доступна в интернете). Старшую дочь я приносила в храм на Часах, раздевала, клала в слинг, немного прикачивала и в результате уже к началу Литургии она спала, и сон в слинге у нее был крепче, чем в кроватке или коляске. Главное – научиться правильно располагать ребенка.

Более искусные «слингомамы» и годовалых детей носили по храму спящими, только уже в положении вертикально: ребенок прижат к маме, ноги его раздвинуты (напоминает лягушонка) – поза эта вполне физиологична, без лишней нагрузки на позвоночник. Для этого идеален слинг-шарф, но я не рискнула с ним связываться (надо ведь еще научиться его наматывать) и использовала слинг с кольцами, а позже эрго-рюкзак (он же слинг-рюкзак).

Кстати, вертикально хорошо укладывать самых «тяжелых» в плане поведения детей. Например, мой сын напрочь отказывался спать в обычном слинге лежа. В храме он нервно откидывался назад, кричал, не засыпал ни в слинге, ни на руках. Только когда невролог указала мне на проблемы ребенка с повышенным тонусом, особенно в районе спины и шеи, до меня «дошло». Именно вертикально, лягушкой, грея пузо об маму и максимально разгрузив позвоночник, он смог заснуть в плотно притянутом эрго-рюкзаке, и в нашу жизнь возвратилось спокойствие, которое позже упрочило соответствующее лечение. Главное, не спутать физиологичный слинг-рюкзак с рюкзаком-переноской типа «кенгуру» – «кенгурушка» вредна для детской спины, да и заснуть в ней куда сложнее.

Если маме позволяют средства, то еще один прекрасный помощник для похода в храм с новорожденным – это «слингокуртка». Такая специальная верхняя одежда для мамы, которая позволяет сажать ребенка в слинг легко одетым, прикрывать его слингокурткой, приносить в храм уже крепко заснувшим (лучшее укачивание – мамина ходьба) и не будить лишними раздеваниями-переодеваниями. Две мои знакомые ходят в храм подобным образом – и от нуля до года их младенцев вообще не слышно. Разве что иногда они пробуждаются, чтобы немного повертеть головой, потом в углу за вешалкой «перекусить» и – снова «баиньки».

Конечно, можно заметить, что набирающая обороты культура «естественного родительства», частью которой является и слингоношение, балансирует на тонкой грани между реальной пользой (в плане педагогики, детского здоровья, маминого спокойствия и т.п.) – и уже полу-оккультным увлечением чрезмерной натуральностью и «естественностью». Но никто не воспрещает верующей маме брать от этой культуры и моды всё лучшее, что она может дать, и активно «воцерковлять». По крайней мере, слинг в храме – помощник действительно великолепный.

Кажется, если малыш только спит, разве так он привыкнет к храму? Привыкает, и с самыми лучшими впечатлениями. Ведь сон на руках у мамы – это время максимальной защищенности и спокойствия. И именно с таким спокойствием будет ассоциироваться церковное пение, слышанное ребенком и «в пузе», и в полусне с первых дней жизни.

Ребенок и… архитектура

Наверное, это звучит странновато, но «непереносимость» детского воздействия на службу и психику молящихся сильно зависит от внутренней конструкции храма. Конечно, чаще всего родители выбирают не стены, а место служения своего духовника. Однако если духовника еще нет или он служит где-то в далеком монастыре, и большую часть служб семья всё равно посещает не у него, а в своем районе, то можно подумать и о таком странном на первый взгляд критерии выбора храма, как его устройство.

Не так давно в нашем городе достроили и освятили новый храм, и в считанные месяцы он стал едва ли не самым «детским» приходом в округе – несмотря на то, что первое время в нем даже не было воскресной школы. Чудесная особенность этого храма в том, что ребенок в нем – почти незаметен. Клирос так удачно расположен наверху, что создает мощнейшую «звуковую завесу». Те, кто молится ближе к алтарю, практически не слышат гуления и движения в конце храма. А когда прихожане спокойно слушают службу и не вскидываются нервно со строгим взглядом в сторону чужого ребенка, мама ребенка тоже меньше нервничает, меньше ребенка теребит, и тот, соответственно, спокойнее себя ведет.

К тому же, в нашем «детском» храме не просто просторный и теплый притвор, а целое отдельное помещение гардероба, где «мелочь», устав стоять на службе, может ползать под столами для цветов и никому не мешать, а самых активных мамы за руку водят по широкой лестнице на первый этаж и обратно, умудряясь при этом улавливать отголоски богослужения. Раскапризничавшегося ребенка можно спокойно одеть и вынести на улицу в полной уверенности, что в храм из гардероба не долетят звуки детской борьбы за право сорвать шапку.

Если дети совсем маленькие, если их несколько, то возможность выбрать храм с верхним клиросом или хотя бы просторным притвором (гардеробом, «подсобкой») облегчит маме жизнь невероятно. Мы с детьми бывали в разных храмах. Например, храм, где служит мой муж, в советское время был превращен в пивзавод и изуродован настолько, что при реконструкции его пришлось оставить поделенным на две половины, из-за чего основной храм оказался просторным, широким, но «коротким»: от входа до солеи рукой подать, и нет притвора. И если ребенок только начал капризничать, его сразу очень громко слышно даже в алтаре. Его надо быстро одеть и вынести на улицу – при том, что именно процесс одевания младенцы воспринимают особенно громко! Бывало, что мой голосистый сынок начинал «подпевать» хору после Причастия. Еще причащают взрослых, все сосредоточенны, а тут вместо «Тело Христово приимите» под сводами раздается: «А! Аа-а! Ыыыы…»

В другом храме, зная, что нас не так уж страшно слышно, я бы могла провести «педагогическую работу»: отвлечь ребенка, переключить на шепот, успокоить. Но на это нужна хотя бы пара минут и чуть больше спокойствия. Здесь же времени на уговоры нет, на улице мороз, и ты, сзывая старших, бежишь к вешалке. Пока достанешь детский конверт, две детских куртки, три шапки из рукава и свое пальто, семь потов сойдет. Мне еще везло – я хотя бы жена священника, и некоторые прихожане меня знали, а потому ради уважения к батюшке не только не «гоняли» особенно, но и брались помогать с одеванием детей. А каково тем, у кого нет такой «крыши»? Я видела, как выскакивали из храма другие мамочки: ребенок закутан, а мама – красная от стыда и нараспашку. В минус двадцать. А что поделаешь?

«Методика» выхода из дома

Еще важны такие моменты, как подготовка к службе. Самое главное, что я замечала многократно, – это влияние твоей подготовки на детей. Мне кажется, что приступы особенно безобразного поведения случались у моих детей (даже у старшей) тогда, когда я сама не причащалась. Одно дело – состояние женского здоровья, другое – когда ты «допоздна посуду мыла», «проспала», «и вообще как-то морально не готова…» Конечно, с детьми не очень удобно подходить на исповедь, не всем матерям духовники позволяют причащаться, если они пришли не к началу, но все-таки попытка как-то решить эти вопросы в сторону частого материнского причастия действительно отражается на детях.

Например, одним из возможных решений является ранняя Литургия. Если дети встают не слишком рано, если среди них есть кто-то один сознательный, то можно купить ему на всякий случай «мобильник» и попытаться с утра встать пораньше, спрятать спички, закрыть газ и «сбежать» на службу, а вернуться как раз к детскому подъему, собрать и отвести на позднюю. Конечно, это возможно лишь тогда, когда храм находится недалеко от дома…

Еще важным моментом выхода из дома является мамино спокойствие. Понимаю, это звучит смешно – далеко не все умеют спешить, да и просто собираться, без нервов. Я тоже не слишком умею. Однако какими же паиньками бывают мои чада, если с утра мне удается взять себя в руки и одевать детей с молитвой, а не с криками и раздражением!

Еще я многократно замечала, что на поведение совсем маленьких детей очень решительно влияют элементарные физиологические потребности: поесть, попить, памперс поменять, в конце концов! Здесь могут быть разные мнения, но все-таки лет до трех, я считаю, лучше не пытаться детей «постить» перед Причастием. А насчет детей на год-два старше можно посоветоваться со священником. Можно, например, их только поить или поить и давать съесть что-то совсем простое – кусок хлеба с молоком, например. Если очень хочется с утра устроить детям пост, то тогда будить их лучше непосредственно перед выходом, чтобы не успели до Причастия проголодаться и «раскиснуть». А вскоре после Причастия можно извлечь из сумки сок и что-то съедобное или хотя бы не препятствовать есть любимое детское лакомство – просфоры.

Много есть и других нюансов, связанных с приходом в храм детей, но я думаю, что и другие отцы и матери захотят о них рассказать. В конце концов, среди авторов портала и читателей есть женщины с «родительским стажем», в разы превосходящим мой. Очень бы хотелось услышать их советы или, может быть, возражения.

Елена Фетисова

(http://www.pravoslavie.ru/)

Последние несколько лет в России сторонники так называемого «актуального искусства» неоднократно устраивали акции, подобные печально известной выставке «Осторожно, религия!» Их экспонатами становятся изуродованные иконы, пародии на христианскую символику, кощунства над Спасителем и Божией Матерью. О том, что стоит за подобным «самовыражением», мы спросили художника Сергея Андрияку.

Сергей Николаевич Андрияка — заслуженный художник России, член-корреспондент Российской академии художеств. Он известен как единственный в мире акварелист, пишущий очень большие картины, — иногда они настолько огромны, что их невозможно разместить в обычной комнате. Но все-таки главное — не габариты его полотен, а то, что Сергей Николаевич возродил традиции русской многослойной акварели. Его работы правильнее определять не словом «графика», как всегда называли акварель, а считать самой настоящей, полноценной и серьезной живописью. Сергей Андрияка вот уже шесть лет является художественным руководителем Московской государственной школы акварели, всеобщий интерес к которой постоянно растет — теперь там учатся не только дети, но и взрослые.

– Сергей Николаевич, организаторы и участники кощунственных акций, настаивают на том, что так они отстаивают свободу самовыражения, свободу творчества. Есть ли свобода и творчество в том, что они делают?

– Разумеется, здесь невозможно говорить ни о творчестве, ни о свободе. Думаю, это даже к арт-бизнесу отнести нельзя… Арт-бизнес – это хотя бы что-то! Это когда картины Малевича, Кандинского, Шагала, французских импрессионистов по ценам подняты выше мировых классиков. Но это бизнес, своего рода, сродни шоу-бизнесу.

А это, конечно, не то. За этим ничего нет — ни искусства, ни души. Наверное, это – протест. В своем роде, полный протест. Жалко этих людей. Месяца три назад на канале ТВ-Центр вышла программа «Ничего личного», в которой мы столкнулись по этому поводу с Маратом Гельманом. Там ждали и Олега Кулика, который прославился тем, что снял штаны и нагадил в музее, объявив это инсталляцией. Потом его, голого, в ошейнике и на поводке, возили по всей Европе – это у них называется жанром «перфоманс». Вот во вступительном сюжете к этому поединку показали сюжет. Очень талантливая девушка училась в Суриковском институте, параллельно с учебой в институте немного работала, пришла преподавать в нашу школу акварели и прекрасно выполнила все задания, необходимые для допуска к преподаванию. И вдруг показывают ее – видимо умышленно ее выбрали –почти наголо обритую, остатки волос покрашены каким-то невероятным цветом, и она с удовольствием мажет такие страшные холсты, с какими-то надписями… Было дико.

– И как Вы полагаете, что с этим всем делать? Надо как-то противостоять?

– Так получилось, что как раз, когда по всем кинотеатрам и на Каннском фестивале демонстрировали «Код Да Винчи», меня пригласили для беседы на радио «Радонеж». Первые 15 минут мы, как и планировали, говорили об искусстве, а потом в прямой эфир стали звонить взволнованные люди и спрашивали об этом фильме. Они возмущались и говорили, что надо написать петицию в правительство, надо на это реагировать, надо то, надо это… А вот мне кажется, что чем меньше на это реагировать, чем меньше замечать – тем лучше. Для меня, во всяком случае, так.

Ведь все явления, имеющие отношение к культуре – одни к ней прямо относятся, другие претендуют на это, но не дотягивают – все они лежат, так сказать, в области духовной. И общаться с ними нужно постоянно об этом помня. Бороться с духовными явлениями при помощи материальных ухищрений – никакого смысла, материальное никогда не победит. Поэтому, если оружием бороться, то только духовным. Тогда это действительно будет правильным, и действительно можно победить. Мне так кажется. У нас в культуре очень много негативных явлений. Я уже не говорю о средствах массовой информации! Если на каждую передачу писать петицию…?!

– Всегда существовал какой-то непонятный конфликт между Церковью и интеллигенцией. Властители дум иногда шли на такое противопоставление, иногда даже кощунство. С чем это связано, как Вы думаете?

– Со слабостью – не Церкви, а со слабостью людей, которые являются носителями веры. Человек же все воспринимает через других людей. В первый раз зашел в храм, а на него накричала бабушка. Человек уже задумается – идти ли ему во второй раз. Думает-думает, решает идти – а тут передача «Ничего личного», и в ней некто Яков Кротов, именующий себя священником. И этот «отец» заявляет перед миллионной телеаудиторией: вот смотрите, две перекладины, два бревна – вот Крест. На нем висит мертвый Человек – мы его целуем. Это же тоже перфоманс. Или инсталляция… Что-то такое сказал «батюшка» в эфире… И что тот человек подумает, пойдет ли в Церковь, где сами ее служители говорят о том, что их вера – не жизнь, а «перфоманс». Это если оставить в стороне вопрос допустимых высказываний, мнений и кощунства. Человеческий фактор присутствует здесь к великому сожалению.

А если интеллигенту, подошедшему к церковному порогу, попадется на глаза какое-нибудь интервью еще одного священника, раскольника – а многие ли тех, кто только задумывается о том, чтобы войти в Церковь, различит настоящего священника и самозванца или от раскольника?! – Михаила Ардова, который считает, что все искусство кроме церковного – сатанинское. Тоже какая-то дикая крайность, которая тоже отпугивает людей. Для них Церковь представляется чем-то таким не то, чтобы даже консервативным, а просто – группой каких-то оголтелых фанатиков, которые готовы все уничтожить, все книги сжечь, кроме Библии и Евангелия…

– А как Вы думаете, может ли настоящее произведение искусства быть кощунственным?

– Знаете, тут дело в не в том, что изображать, а в том – как. Можно ужасное жизненное явление изобразить мудро и красиво, а можно самое святое своим «творческим актом» скинуть в помойку, и сделать это профессионально, убедительно. В каждом произведении искусства есть некий фон, отражающий внутренний мир автора. И от этого фона все зависит. В данном случае мы говорим об изобразительном искусстве, здесь я произведение меряю, прежде всего, на внутренний какой-то отзыв, на свет, который оно дает. Оно может быть не настолько академическим, человек может быть самодеятельным художником, — это неважно.

Вот пример очень хороший – вся классика. Вот берем классику. Старую школу. Приходим в Третьяковскую галерею. Карл Брюллов, Тропинин, Венецианов. Жили в одно время, писали портреты. Но можно подойти к Венецианову и к Тропинину – полотна на темных фонах, вроде все тоже самое, но от них идет свет. Потому что свет шел от самого автора, от художника, которые все это производил, и естественно ощущение такое светлое идет, доброе. Он видел в людях свет. Рядом Брюллов. Художник, академист, блестящий мастер, виртуознейший рисовальщик. А вот подходишь – холодно. И даже какая-то иногда такая черноватость идет от этих вещей. Я ни в коем случае не буду умалять его величия, потому что это – великий Карл Брюллов. Но того тепла и света, которые идет от Тропинина и Венецианова – конечно, невозможно сопоставлять.

– А это какой-то субъективный взгляд каждого человека на искусство или есть какие-то объективные черты?

– Вы знаете, все меряется сердцем, внутренним зрением. Каждый человек собеседует с произведением искусства – близко ему или нет. Безусловно, если придет наркоман, в свойственном ему состоянии, и увидит Сальвадора Дали, то скажет: ой, как мне это близко. Наверное, это произойдет. В сюрреализме присутствует какой-то потусторонний свет, ненастоящий, обманный, манящий, очень сильно действующий, но вобщем-то совершенно дьявольский – вот ему он будет близок. У него душа заполнена мраком, и он воспринимает этот мрак очень активно, он для него близок, он родной!

Однажды, я попробовал написать акварель, когда я был абсолютно, полностью пьян. Меня не слушались руки, переворачивалась коробка с красками… но тем не менее, я решил. Как обычно, думая только о том, что я хочу написать, изобразил самый простой пейзаж: домики, пригорок, деревья какие-то, закат. Но когда я утром посмотрел на эту картину… мне стало страшно. Потом мой помощник пришел, увидел и сказал, что все негативное, что в человеке есть, вылилось туда. Сегодня очень много говорят о популярных исполнителях, о знаменитостях, которые в наркотическом состоянии или под алкоголем что-то такое великое создают и производят. Я в это не верю. Это не может нести свет. Я на себе испытал, и я это знаю на 100 процентов. Поэтому абсолютно искренне говорю.

– Сейчас, мне кажется, можно говорить о том, что современная культура потеряла христианское измерение. Ему на смену приходит наглое, самоуверенное мировоззрение, которое лет 10 назад называлось постмодернистским, сейчас оно уже просто деструктивное…

– Потому что искусство всегда отражает жизнь. Сегодня совершенно отсутствуют понятия: что такое хорошо и что такое плохо. Если мы возьмем, например, XIX век – масса была негатива, масса плохого. Но люди это понимали. И даже если сознательно что-то нехорошее делали – понимали, что это плохо. А сейчас часто можно услышать: у каждого своя правда. Но ведь это значит вообще отсутствие какого-то мерила! Несомненно, внутри каждого человека положен закон. Но не стоит забывать простое правило: когда он постоянно этот закон нарушает, то перестает различать добро и зло, они смешиваются. Человек погружается в атмосферу отрицательного опыта, который становится для него родным, воспринимается как благо. И в искусстве это усугубляется. Потому что негатив, запечатленный в произведении искусства, обладает какой-то нехорошей и совершенно особенной силой притяжения, он увлекает и засасывает. Чтобы устоять перед этим очарованием зла, нужно иметь сильный противовес – навык добра, трезвость, да, можно сказать – все христианские аскетические добродетели.

– Но, Сергей Николаевич, откуда же у современного человека может взяться такой противовес? Годы советского безбожия истерли его даже из душ тех людей, кто в детстве воспитывался в традиционном культурном пространстве, в христианстве. Что же можно говорить о тех, современных людях, которые вообще не имели возможности его обрести?

– Да, действительно, сейчас такие слова часто можно слышать. Я с этим не согласен. С одной стороны да, уничтожали религию, преследовали Церковь. Но посмотрите, ведь в храм все равно люди ходили! И это были настоящие подвижники, они не боялись пойти на самое последнее. А что сегодня мы видим, повсеместно? Если нас не бить, не гнать, не преследовать, то мы засыпаем, жиреем, ничего не хотим делать, душа развращается. И Церковь – как учреждение – не исключение, к сожалению. А тогда было много настоящего.

Да и с другой стороны, вне церковного контекста — советское время было время более нравственное, более чистое. Люди воспитывались с детства на нравственных примерах, на героях чести и долга. Ведь христианские заповеди не противоречат «общечеловеческим ценностям», они перекрывают их. А эти, общечеловеческие, в советское время, несомненно, присутствовали, в отличие от современности. Так что нельзя сваливать все на то время, нужно искать причины здесь и сейчас, и выход надо искать.

– Вот Вы говорили о притягательности зла. А скажите, в искусстве, где проходит грань между изображением – и приятием зла? Когда человек изображает зло с какой-то положительной целью и когда это – отражение его внутреннего мира?

– Ну, это скорее вопрос даже не искусства, а духовной жизни человека. А для зрителя анализ очень простой. Тут не надо быть профессионалом, искусствоведом. Все то же, о чем я уже говорил – проверить, что в твоей душе откликается на призыв того или иного произведения. Тут иного решения быть не может. А это очень важно. Человек пришел на выставку, висят разные вещи – вполне можно хотя бы сравнивая одно полотно с другим о чем-то задуматься, что-то почувствовать.

Хуже, когда человек из совершенно посторонних соображений просто так покупает какую-то картину, или ему дарят – она висит у него дома и постоянно воздействует. Любая вещь несет очень сильную энергетику автора, его внутреннего состояния. Не случайно у Гоголя есть замечательное произведение «Портрет», где может быть с долей художественного преувеличения описано именно это: воздействие картины на душу, и потом и на судьбу всякого, соприкасающегося с ней. Когда воздействие не кратковременно, а непрерывно, и от него не спрятаться – как у Гоголя герой пытался спрятаться за ширму, потом завесил портрет тканью – а глаза все равно смотрели на него сквозь все преграды – то хозяин просто не имеет возможности стряхнуть с себя ее воздействие и может полностью попасть в плен. Если в первый же момент встречи человек не распознает тьму, то тьма эта его поглотит. Это страшно. И потому надо быть предельно бдительным.

Один мой очень хороший друг, который лечился от наследственного алкоголизма, умолял отдать ему картину. Мне не жалко было отдать другу! Но, что он просил? Ему нужна была именно та картина, я вам рассказывал, которую я написал в пьяном состоянии. А я прекрасно понимал, если такая вещь – не дай Бог – появится постоянно перед его глазами, он не остановится. Потому что воздействие искусства гораздо сильней, чем можно себе представить.

– Вот Вы говорили, инсталляции, хэппенинги, перфомансы… Вот что это? Это тоже искусство?

– Не искусство. Люди, которые этим занимаются, хотят себя противопоставить в нравственном смысле всем окружающим: а вот мы возьмем и сделаем так, как вы себе даже представить не можете!

Ну и потом есть еще момент – под всем этим очень серьезное теоретическое обоснование. Вот мне что вот обосновывать? Все понятно: цветок — цветок, храм — храм, что тут обосновывать, все ясно, можно говорить только об ощущениях, что-то зрителю ближе, что-то созвучно его сердцу, что-то не созвучно.

А здесь вот теоретическое обоснование. Вот, сегодня мир – современный, сегодня мы живем… а всё, что было в прошлом, это уже искусство ушедшее в века, оно было, пусть и будет, но это музейное искусство. А сегодня должно быть современное искусство – современная жизнь, современный пульс времени, архитектура, культура — современность, дух времени.

Я всегда на это отвечаю, что самое трудное – продолжать традиции. Не возрождать. Возрождать никогда ничего не надо. Как только начинают что-то возрождать – появляется мертвец. Живого не выходит. Потому что мы все запрессованы штампами и всякое возрождение выливается в банальное копирование. Копировать – само по себе — не плохо, это необходимая ступень развития. Но со временем все-таки надо придти к самому себе и посмотреть на мир своими глазами, своими чувствами. В этом смысле я очень люблю музыку Свиридова. Это композитор, который продолжал старые традиции, создал свои мелодии, свои образы. Но он при этом — очень современен. Все очень гармонично сочетается.

И в изобразительном искусстве то же. Смотреть на мир своими глазами и при этом не отвергать великий багаж наших предков, того, что мы называем традицией, чтобы оно тоже было в тебе. И, сохраняя в себе традицию, не впадать в копирование, во вторичность. Это очень сложно.

– Подобные перфомансы могут принести ущерб настоящему искусству?

– Настоящему искусству они ничего принести не могут. Эти уродливые явления, стремящиеся встать в один ряд с искусством, на самом деле никак в этот ряд не попадают. Они – в параллельном пространстве, не пересекаются никак. Для пространства настоящего искусства – их просто нет.

Иногда ко мне приходят уважаемые люди и говорят: расскажите мне о квадрате Малевича, что-то я его не понимаю. Я им говорю, чего тут говорить – король голый! А вы хотите там что-то увидеть. Если долго смотреть, то конечно, что-то можно увидеть, но это вопрос уже скорее тоже психический, а не искусство.

Сам же Малевич, написав «Белый квадрат», сказал, что пролетариату искусство не нужно. Дали и Пикассо в конце жизни признались, что обманули весь мир. Но сколько бы ни пытались обмануть человека, он всегда будет тянуться к настоящему и в жизни, и в искусстве. Его тянет из железобетонного города на природу, он хочет носить одежду не из синтетики, а из хлопка. Всеми силами он протестует против суррогата.

Беседовал Сергей Канев

Сайт Московского подворья Свято-Троицкой Сергиевой лавры (http://blagoslovenie.su/)

Использованы работы Сергея Андрияки

Когда на то нет Божьего согласья,
Как ни страдай она, любя, —
Душа, увы, не выстрадает счастья,
Но может выстрадать себя…
Федор Тютчев

Кое-кто, прочитав заголовок этой статьи, может улыбнуться и сказать: «Личная жизнь — это разве проблема? Проблема — когда ее нет». Но, думается, таких людей немного. Большинство же чувствует, что проблема здесь есть.

Все начинается с предрассудков.

Первый предрассудок состоит в том, что считается, будто существует земное счастье. И стоит сразу трезво уяснить, что никакого «земного счастья» не существует. Бывают относительно мирные времена, бывают времена влюбленности, бывают хорошие дни в семейной жизни — и в детстве, и в своей семье, бывают дни веселья или комфорта, — все это бывает. И до тех пор, пока человек верует, все это может быть, ибо срастворено в правильной перспективе вечной жизни. Но как только сознание наше выделит из потока жизни так называемое земное счастье и сориентируется на него, тут же душа наша схлопнется, задохнется и омрачится тягостной картиной смерти, болезней, разлук, ссор, взаимных обманов, разочарований, бессонниц, нехватки денег, неудовлетворенности друг другом и т. п. Вот и все земное счастье. И кто поклонится идолу «земного счастья», того неизбежно ожидает крах, даже если человек достигнет немалых степеней власти и благополучия.

Второй предрассудок состоит в том, что «любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны». Это поистине бедствие. Здесь извращено все. Человек есть существо падшее и чреватое смертью. И потому вкусы его тоже превратны. И он думает, что влечение или влюбленность есть любовь. В обществе же фактически идет непрерывная пропаганда чувственности и поклонение ей то в грубых формах, то в «изящных», романы культивируют всяческого рода томления и мучительства, так называемые муки любви. И общий эротический фон современной городской жизни таков, что человек к концу дня оказывается совершенно обессиленным только за счет выпитой из него тонкой энергии паразитирующими на городе демонами. Разрушительное воздействие «новой культуры» испытывают на себе люди, состоящие в браке, если не имеют поддержки в посте и молитве. Когда блудным демонам не удается совратить молодых, то они применяют другую тактику: вызывают у них холодность или бессилие; «работу» беса Асмодея являет нам библейская книга «Товит». И пост и молитва способны укрепить силы людей, устранить явления, паразитирующие на чувственной сфере, наполнить семейную жизнь содержанием. Пожалуй, что и верность друг другу без этого вряд ли можно сохранить, разве что муж станет работоголиком или просто алкоголиком, а жена найдет удовольствие, например, в попирании детей и мужа.

Любовь есть дар от Бога. И получить любовь, и укрепить, и выстрадать ее затем, и приумножить — все это возможно только для верующего и церковного человека. Это трудно, иногда даже чрезвычайно трудно, но только на этом пути стяжеваются силы души, и человеку становится доступным счастье. Никакими «порывами любви» счастье никогда не обреталось, это ленивые и прекраснодушные фантазии. И оттого, что он или она начнут гоняться за такими порывами, счастливее не станут, наоборот, усилится тоска и истощение.

Третий предрассудок состоит в том, что человек мыслит об устройстве личной жизни, сам при этом не будучи личностью. Каков ты лично, такова будет и твоя так называемая личная жизнь. Даже психология понимает, что современный человек есть существо, исполненное страхов, неврозов, неудавшихся амбиций, тягостных детских впечатлений и т. п. И если в сердце своем такой человек не имеет теплого и мирного уголка, то его непременно поджидают кошмары. Даже и не современный нам Отелло, шекспировский герой, обнаруживает полную неспособность быть счастливым. Поскольку в душе его не было мира, гнездились чудовища самолюбия и мнительности, то он сразу поверил клеветнику, затем насладился клеветой, затем ни о чем не спросил свою невиновную жену (иначе все бы испарилось, и его змеи были бы разочарованы), затем совершил убийство и самоубийство — тягчайший грех. И любовь здесь ни при чем, поскольку она не состоялась, а победили ревность, жажда обладания и жестокость, которыми полна всяческая человеческая душа.

Четвертое недоразумение касается удовольствий. «А как же удовольствия?!». Удовольствия даны человеку для наслаждения земной жизнью и прославления Творца. Если они законны, сообразны и умеренны, тогда все благополучно. Но чем сильнее удовольствие, тем оно опаснее, так как при этом увеличивается опасность потери свободы.

Известно, что инстинкты, связанные с функцией размножения, сопровождаются особого рода удовольствиями, которые наша слабая (фактически, ослабленная первородным грехом) человеческая природа не всегда способна контролировать, особенно в молодости. Демоны блуда с большой настойчивостью подталкивают человека к разврату, так что ни один современный человек (особенно нецерковный) не может сам ясно осознавать, где было его естественно желание и где провокация демонов. И чем больше развращенности, тем сильнее воображение, которое снова с легкостью склоняет к пороку. Демоны же внушают своим жертвам идеи о том, что «это мое личное, интимное дело», «что хочу со своим телом, то и делаю», или «это же новая любовь», или «а что здесь такого?!», или «так сейчас все живут» и т. п. Половая развращенность непременно уродует душу и является грехом по отношению к Жизнодавцу Богу. Потому Церковь предупреждает: «Не гоняйтесь за удовольствиями, это очень опасно. В случае падений непременно прибегайте к дисциплине покаяния». Если вы будете жить правильной и внутренне наполненной жизнью, то и удовольствия не преминут посетить вас, и не захочется за ними гоняться. Богу ничего не стоит, чтобы ваша жизнь «сложилась», от вас требуется только поворот к Тому, Который совершает вашу судьбу.

Современному человеку следует напомнить, что так называемая сексуальность есть порок. Добродетелью является неразвращенность, чистота и доброе отношение друг к другу. Сейчас в городах, в кино, на телевидении «сексуальностью» насыщено все подряд: и голоса дикторов, и стиль магазинов, и манеры, и одежды, и обложки, и эстетика «дизайна» — идет целая лавина нездоровья, которая незаметно разъедает наши внутренности и опустошает душу. На обложке модного журнала 40-х годов изображена манекенщица — сейчас она выглядит странно. Просто стоит женщина, одетая в рекламируемое пальто, пытается улыбнуться, стесняется: это заметно. Сейчас же из модного журнала на тебя набрасывается существо — женщина, которая продала уже всё — на ней нет живого места, она продается и улыбкой, и осанкой, и флюидами. Вот как мы живем и кто мы такие…

Большие опасности таят в себе чрезмерные увлечения спортом, интересной работой, творчеством. Из-за больших удовольствий, из тщеславного зуда эти «гонки» могут обернуться бедой и болезнью, истощающей и уродующей душу. На некотором этапе это могло быть и неплохим выходом из положения: был преодолен личный кризис, заодно развились силы организма и его способности, жизнь обогатилась новыми людьми и отношениями, накопился опыт. Но если душа вовремя не переориентируется, то окажется в новом тупике. Современное общество, к сожалению, провоцирует людей на подобные «самоотдачи», однако развитие личности при этом идет не в ту сторону.

Так есть ли все-таки счастье? Если человек душевно здоров, то ему дается чувствовать, что счастье есть. Да, инстинкт нас не обманывает, и он называется вера. Правда, ищем мы счастья совсем не там, где надо, и совсем не так, как надо, но уже само это стремление к счастью некоторым образом его доказывает. Только где же заветная дверь?

Сам Спаситель мира, Бог и Человек одновременно, дает ответ на этот вопрос, возглашая: «Я есть дверь». Означают эти таинственные слова то, что целью Боговоплощения и было, снизойдя к воплю оставленного человечества, вывести его из безысходности, влив в людей Свои силы. Эти слова означают: дать людям счастье, но, конечно, не такое, как они его часто «понимают», а настоящее, в соответствии с тем, как понимает нашу пользу Творец.

Потому истинная, необманная вера непременно укажет человеку на Церковь. После множества ошибок, тупиков и страданий она выведет его к заветной Двери, где отпускаются грехи и предощущается рай. В Святом Крещении из сердца человека изгоняется наваждение врожденного обольщения и входит Божественная теплота, которую надлежит тщательно хранить. На взращивание теплоты Духа направлена вся церковная обстановка и Таинства. Это и есть начинающаяся настоящая личная жизнь, потому что тогда только и возможно сказать: «Я есть». Когда же человек не в себе от всяческого ненормального возбуждения, что это такое тогда, его «личная» жизнь? Она уже никакая не личная. Человек запрограммирован общественной атмосферой, ему навязаны предрассудки и ненормальные аппетиты. И если такой человек не освящается время от времени, то его существование есть просто процесс умирания — от рождения до смерти, проживание, иждивание данных ему сил.

Господь хочет, чтобы люди питались Духом, оживали, радовались и освящались. Что же требуется от нас? Вера. До Рождества Христова возможность освященной жизни имел только народ древнего Израиля. После победы Христа над смертью благовестие об этом распространилось по всему миру. Россия имеет тысячелетний опыт освященной жизни.

Вера или неверие — вот реальная проблема личной жизни…

Православная газета. Екатеринбург (http://orthodox.etel.ru/)

Использованы работы художника Хэмиша Блейкли

1 февраля 2015 года настоятель прихода святых Жен Мироносиц иерей Димитрий Фоменко подписал договор о сотрудничестве в деле духовного просвещения с библиотекой им. И.С. Тургенева.

Читать далее

Александр Николаевич Гудков — заведующий хирургическим отделением городской клинической больницы № 81, врач высшей категории.

— Александр Николаевич, расскажите, пожалуйста, с чего Вы начинали, как вступили на путь медицины, почему решили стать врачом?

— Здесь все очень просто: я воспитывался в медицинской семье. Моя мама сначала работала участковым педиатром, а впоследствии — вплоть до настоящего времени — рентгенологом. Отец по специальности — хирург, но, закончив курсы организаторов здравоохранения, переквалифицировался и работал главным врачом одной их московских поликлиник, располагавшейся на улице Горького.

Кстати, с этой поликлиникой связана удивительная история. Еще в юном возрасте, когда я посещал это заведение, меня поражали его необычные архитектурные формы. Это было старинное, но изуродованное временем здание, которое резко выделялось на фоне всех близлежащих построек. Всего лет десять назад я узнал, что раньше здесь располагалось Подворье Валаамского монастыря, ныне восстановленное и переданное Церкви. Отец, став главным врачом в этой поликлинике, разумеется, знал о ее историческом прошлом, но дома никогда об этом не говорил. Тем не менее, во время капитального ремонта, когда начальство настаивало на уничтожении фресок, украшавших своды бывшего храма, он не допустил надругательства над святыней и смог сохранить фрески под тонким слоем побелки. Благодаря вмешательству моего отца все фрески уцелели до наших дней: ныне они отреставрированы и украшают Валаамское Подворье. Так что, став верующим человеком, у меня был повод задуматься о действии Божьего промысла, коснувшегося нашей семьи посредством этого чудесного стечения обстоятельств.

Итак, выбор профессии был для меня, выросшего в семье врачей, более, чем естественным. Образ жизни родителей, их разговоры и заботы, разумеется, были близки мне с детства. Поэтому никаких сомнений в выборе профессии у меня не было.

— Насколько я понимаю, Вы пришли к Церкви уже в сознательном возрасте. Расскажите, пожалуйста, о Вашем пути к вере.

— Я был крещен еще в детстве: все мои бабушки и дедушки были глубоко верующими людьми. Я помню, что моя бабушка по материнской линии, часто ходила в храм, в ее комнате были иконы, всегда горела лампада. Бабушка по отцовской линии, жившая в деревне в Рязанской области, также была очень верующим человеком, всегда молилась перед едой, ходила в церковь. Вообще, несмотря на деревенский образ жизни, семья родителей моего отца принадлежала к кругу интеллигенции, и атмосфера их дома, где никогда нельзя было услышать ни единого бранного слова, полностью соответствовала духу Православия.

Что касается моих родителей, то, по семейной традиции, они ходили в храм только один раз в год — на Пасху, когда посещали кладбище, чтобы почтить память умерших родственников. Несмотря на то, что папа был убежденным коммунистом, он никогда не выражал никакого протеста против Православия и Церкви.

Мое приближение к Церкви произошло уже в зрелом возрасте — в 90-е годы. Это был тяжелый период как для меня, так и для многих людей поколения семидесятников. Мы не могли приветствовать столь коренных перемен в нашей стране, не видели такой уж острой необходимости в перестройке, и эта неудовлетворенность существующим положением вещей вносила смятение и в наши души. Отсутствие внутренней опоры в жизни, болезненные переживания за судьбы нашей страны и русского народа — все это стало причиной моей вовлеченности в сферу духовного поиска, а впоследствии — и обращения к православной вере.

А началось оно в момент, когда я попал на Подворье Троице-Сергиевой Лавры, только начинающее восстанавливаться, и познакомился с нынешним владыкой Лонгином, а тогда — еще игуменом и настоятелем монастыря. Мой друг, который принимал деятельное участие в восстановлении Подворья, обратился ко мне за помощью. Я откликнулся, хотя в то время толком даже не знал, как креститься и брать благословение у священника. И вот таким образом, выполняя свое новое послушание, которое состояло в охране храма, где часто приходилось и ночевать, я постепенно приобщался к Православию. Господь приближал меня к Церкви через бесценные знакомства и общение со священниками, благодаря которым я получал ответы на волнующие меня вопросы и открывал для себя новый смысл существования. Постепенно я стал приобщаться и к духовной литературе, начал ездить в Лавру, исповедоваться и причащаться.

— Александр Николаевич, с христианской точки зрения профессия врача — совершенно особый путь, который, будучи прямо связанным с человеческими судьбами, постоянно пересекается с действием Божьего промысла. В этом профессия врача близка священническому служению: врач исцеляет болезни телесные, священник врачует недуги духовные. Почувствовали ли Вы этот новый смысл врачебного призвания после того, как стали верующим и церковным человеком?

— Естественно, с приобщением к жизни Церкви все существование, включая и врачебную деятельность, для меня предстало в совершенно новом свете. В медицинской практике я столкнулся и с определенными сложностями, ведь в христианском контексте по-новому воспринимается сама природа болезни, ее духовные истоки, а многие подходы современной медицины требуют переосмысления. Хорошо, когда православный врач имеет дело с верующим пациентом, способным к осмыслению духовных причин своего недуга, к восприятию болезни как повода задуматься о своей душе. Тем более, когда речь идет о серьезном заболевании, требующим хирургического вмешательства. Ведь внутренняя подготовка к операции необходима не только хирургу, принимающему это нелегкое решение, но и пациенту, который должен получить благословение священника на столь ответственное и опасное дело, исповедоваться и причаститься.

К сожалению, так поступают лишь единицы. По моему глубокому убеждению, это положение вещей можно было бы поправить, создав при каждой больнице свой храм, ведь именно в момент болезни, в этой пограничной ситуации между жизнью и смертью, в преддверии серьезной операции человек, далекий от Церкви, возможно, в наибольшей степени бывает открыт и готов к восприятию Евангельской Истины, к переосмыслению своей жизни.

Я, правда, работаю в отделении экстренной хирургии, куда попадают люди, нуждающиеся в незамедлительной операции, что накладывает на нашу деятельность еще большую ответственность. Часто решение о хирургическом вмешательстве принимается в течение считанных минут, остается лишь уповать на помощь Божию. Хорошо, если успеваешь собраться с мыслями и помолиться перед операцией…

— Были ли в Вашей практике случаи, когда Вы явственно ощущали помощь Божию во время операций?

— Многократно! Вообще, у всякого верующего человека, видящего во всем действие Божией воли, чудеса случаются на каждом шагу; что уж говорить о хирурге, который постоянно находится в ситуации выбора и удачный исход любой операции каждый раз воспринимает как настоящее чудо. Поскольку, повторяю, моя работа требует мгновенной реакции и экстренных решений, то часто они бывают основаны на интуиции и вере. Времени для необходимых медицинских обследований не остается, но от твоего незамедлительного решения зависит человеческая жизнь. У врача нет права на ошибку: она слишком дорого стоит. Поэтому без Божией помощи здесь просто не обойтись.

Случаев чудесных исцелений и явственного проявления Божьей помощи в моей практике было множество. Я часто вспоминаю случай, когда удалось спасти человека благодаря, на первый взгляд, случайному стечению обстоятельств: Господь распорядился так, что я оказался в нужное время и в нужном месте. Я шел по приемному отделению в рентгеновский кабинет по какому-то совершенно ничтожному поводу. Когда я проходил мимо лежащего на каталке человека, которого неспешно и обстоятельно осматривал молодой и, по всей вероятности, еще не опытный хирург, что-то заставило меня остановиться. Осмотрев больного, у которого, как оказалось, было тяжелейшее ранение, я понял, что он нуждается не в обследованиях, а в срочной операции. Мгновенно его подняли в операционную, и только благодаря этому незамедлительному решению и, разумеется, Божьей помощи, человек остался в живых.

— Как Вы сказали, в момент тяжелой болезни и смертельной опасности у человека появляется повод обратить взор к собственной душе. Были ли в Вашей практике случаи, когда люди приходили к Богу, оказавшись в этой пограничной ситуации?

— Да, в моей практике был уникальный случай, когда я стал крестным отцом своего пациента — пожилого, смертельно больного человека. Он перенес тяжелейшую операцию, которая повлекла за собой очень опасное осложнение, предрекающее скорую кончину. Глубокой ночью, которая приходилась на мое дежурство, у нас с ним возник разговор на религиозные темы. Видимо, чувствуя приближение смерти, он начал задавать мне вопросы о Боге, о Церкви, о крещении. Мгновенно он понял, что незамедлительно должен покреститься. Прямо сейчас. В ответ на его просьбу, я, было, стал убеждать его дождаться утра, чтобы его родственники могли вызвать священника. Но опасаясь, что больной может не дожить до утра, так и не приняв крещения, я понял, что обязан срочно что-то предпринимать. Я дозвонился до Подворья Троице-Сергиевой Лавры, прихожанином которого я был, объяснил ситуацию настоятелю — отцу Лонгину, и он тут же отправил ко мне в больницу одного из иеромонахов. В результате мой пациент был крещен — в реанимации, глубокой ночью, на смертном одре… Он жив до сих пор. Из больницы он вышел обновленным, возрожденным и с явным улучшением, хотя никаких надежд на выздоровление не оставалось. Это было явное чудо и свидетельство Божиего заступничества.

— Врач чаще других сталкивается со смертью, которая входит в его рабочие будни и становится привычным явлением. Может ли врач дистанцироваться от собственных эмоций и воспринимать смерть своих пациентов в качестве нелицеприятного, но вполне обыденного явления больничной жизни?

— Это очень тяжелый момент нашей деятельности. В отделении экстренной хирургии, к сожалению, множество смертельных исходов, и, действительно, за долгие годы работы смерть становится привычным явлением. Но это вовсе не значит, что врач не переживает смерть своих пациентов. Сталкиваясь со смертью, каждый раз осознаешь трагичность этого события, чувствуешь, что человек мог бы жить, сделать что-то благое. И каждый раз ощущаешь собственную вину за произошедшее, терзаешься сомнениями, не ты ли послужил косвенной причиной летального исхода, не лучше ли было бы использовать другой препарат, другие методы лечения, принять другое решение в момент операции, доверить пациента другому врачу… Тем более, что сегодня мы работаем в очень плачевных условиях — нехватки лекарств, персонала, нищенской зарплаты и т. д.

Бывают в нашей практике и случаи, когда смерть пациента неизбежна. И тогда на плечи врача ложится обязанность подготовить к этому событию родственников, содействовать тому, чтобы умирающий исповедовался и причастился. Тут уж не до собственных эмоций. Поэтому определенная выдержка и трезвость врачу необходима.

— Александр Николаевич, в наши дни с развитием новых технологий сфера медицинской деятельности значительно расширилась. Все чаще и чаще люди обращаются к врачебной помощи не по медицинским показаниям и не в ситуациях острой и жизненно важной необходимости, а в каких-либо иных целях — начиная от абортов и заканчивая косметологическими операциями. Что для Вас как для верующего, православного человека, является неприемлемым в современной медицинской практике?

— Действительно, современная медицина, к сожалению, часто перешагивает этические границы. Отношение православного человека к абортам, получившим сегодня массовое распространение, настолько очевидно и однозначно что, я думаю, нет необходимости в обсуждении этого плачевного феномена с точки зрения христианской этики. Что касается косметологии, то я не считаю ее областью медицины. Институт красоты, возникший еще в советские времена, существовал на хозрасчетных основах и был чисто коммерческой организацией с узким кругом как медиков, так и пациентов. Сегодня область косметологии значительно расширилась, стала модной (особенно среди людей так называемого шоу-бизнеса) и все чаще и чаще отождествляется с медициной. Однако, повторяю, эта деятельность существует исключительно на коммерческих основах и не имеет к медицине никакого отношения.

Необходимо различать случаи, когда человек обращается к услугам косметолога в целях «облагородить», «исправить» свою внешность (то есть, по сути, перешагнуть через свою природу, отказаться от того облика, которым наделил его Господь), и трагические ситуации, скажем, несчастных случаев, повлекших за собой страшнейшие увечья или ожоги, требующие медицинской и, в том числе, косметологической помощи. Когда речь идет о возвращении человеку необходимых функций для его нормального существования, то потребность в медицинском вмешательстве не подлежит никаким сомнениям. Когда же человек обращается к хирургу, чтобы удалить «лишние» ребра, жир с бедер, изменить форму носа и т. д., то это для меня превышает всякие границы разумного и претит всему человеческому. По моему глубокому убеждению, противиться естественному старению организма не просто глупо, но и безнравственно.

Кроме того, сегодня возникают целые области медицины, связанные с открытием и внедрением новейших технологий, которые требуют вдумчивого духовного осмысления. Скажем, в отношении ко многим современным веяниям в сфере трансплантологии нет единства даже у неверующих медиков.

— Скажите, как Вы относитесь к так называемой «нетрадиционной медицине»?

— Начну с того, что лично я никогда не соприкасался с такого рода целителями, но, безусловно, это не означает, что я безоговорочно отрицаю все нетрадиционные методы лечения. Прежде всего, нетрадиционная медицина бесконечно разнообразна. И здесь необходимо различать истинное целительство, основанное на многовековой практике народной медицины, и область «врачевания», связанную с гаданиями, заговорами, колдовством и гипнозом. Безусловно, даже такими методами возможно излечить тот или иной недуг, но, к сожалению, далеко не все пациенты отдают себе отчет в том, что, обращаясь к подобным «целителям», они неминуемо подпадают под определенное воздействие темных сил, и рано или поздно им придется за это горько расплачиваться. Избавление от болезни в конце концов обойдется им слишком дорого.

Однако, повторяю, существуют области нетрадиционной медицины, которые основаны на народных традициях врачевания, на вдумчивом осмыслении болезни, ее истоков и механизмов. Ни один профессиональный медик не станет отрицать пользу в применении трав или гомеопатии. И здесь — как и вообще в любой медицинской деятельности — крайне важно, чтобы врач был верующим человеком, и его подход не противоречил принципам христианства.

Беседовала Александрина Вигилянская

Сайт Московского подворья Свято-Троицкой Сергиевой лавры (http://blagoslovenie.su/)