«Русская дорога» артиста Игоря Растеряева

Когда услышал его песню «Комбайнёры», первой мыслью было: он сказал то, что я давно хотел. Стопроцентное попадание. И потом это усиливалось, после «Ромашек», «Русской дороги». И наверное, это казалось ещё миллиону человек, а может, и десяти миллионам. Так Игорь стал знаменитым.

Отнёсся к этому со свойственным ему питерским юмором. Питер – город, где чем умнее человек, тем проще он держится. Игорь держится очень просто. После концерта в Казани два часа он раздавал автографы, фотографировался с желающими, что-то подписывал, шутил, и это дало мне не меньше, чем выступление. Для всех свой, и сам по себе – не выше, не ниже других. Чтобы было понятнее: не могу вспомнить никого, кто бы так честно и крепко умел держать зал. По крайней мере, треть собравшихся на концерте в Казани были татарами. Когда Игорь произносил: «РУССКАЯ дорога», – их лица светились.

Игорь Растеряев. «Русская дорога»

Начиная брать интервью, я пытался понять: откуда он появился, как смог выразить боль и гордость нескольких поколений? Растеряев отшучивался. Когда я совсем отчаялся получить ответ, мелькнуло в разговоре, что он у себя на хуторе по пять часов играл для односельчан, только что не каждый день. Просили – и играл, иногда чужое, иногда своё, подбирая слова.

Он из старинного казачьего рода, историю которого можно проследить до середины XVIII века, когда Растеряевы жили в Усть-Медведицком округе. Лет пять назад Игорь нашёл на карте хутор предков, который так и назывался – Растеряев. После этого, переплыв Медведицу, свалив дубок и распилив брёвна, предложил отцу с дядькой сделать крест. И поставили его Растеряевы в Растеряеве, а на следующий год уже двоюродный брат отца из Калача-на-Дону тоже загорелся и сварил для родового хутора железный крест. Теперь их там два – на всякий случай. Пусть люди помнят.

* * *

– Как родилась песня «Ромашки»? – спрашиваю у Игоря. Это о ребятах, погибших от водки за последние годы.

– Сложно родилась, – отвечает он. – Появляется мелодия, ты её загоняешь в гармошку, а она уже тебе подсказывает, про что надо писать песню. Откуда берутся мелодии – не знаю. Ниоткуда, спонтанно. Пару раз во сне приходили, или едешь в машине, что-то придёт, напоёшь на телефон. Потом ждёшь: пытаешься понять, о чём она – мелодия. Так было и «Ромашками». Сыграл дядьке – не произвела ни малейшего впечатления. Заунывной ему показалась. И я понял, что это про кладбище, про ровесников моих.

Растеряев. «Ромашки»

– Многие погибли?

– Один напился и под машину попал. Другой просто сгорел от водки: пил, пил, пил, и печёнка отказала – это было как раз в то время, когда завезли технический спирт; люди стали желтеть. Повалялся он в больнице и, не долечившись, сбежал. Снова пил. Пил один, а потом повесился. Был в армии, в Чечне, пристрастился, пришёл – а тут, дома, никто его особо не любил, не ждал. От неустроенности, непонятости, отсутствия перспектив погибали. Но не все спились, некоторые работают. Только это уже другая песня – «Комбайнёры». Как-то сидели вместе, разговаривали, я на гармошке играл. И что думал, то сказал в этой песне.

– Что ими движет, комбайнёрами?

– Они живут так. Тяжёлая работа. Их мало. В Раковке одно фермерское хозяйство, два комбайна. На соседних хуторах тоже немного осталось – не то что поначалу. Задушили фермеров, к концу 90-х они почти исчезли. В Глинище – один. В Раздорах, кажется, двое, а в некоторых селениях нет вообще. Когда колхозы развалились, кто-то уехал, кто-то погиб, а те, кто остались… они просто живут – простые люди. Я не думаю, что от большой любви к земле, не надо идеализировать. Просто родились там и их не стронуть.

– Было понимание, что песня произведёт большое впечатление?

– Друзья услышали, понравилось. «Нормально», – сказали. Потом попросили исполнить на Дне хутора. За месяц до того, как песня стала известна, я её зарегистрировал. Она уже лежала к этому времени на Ютубе.

– Что пережили, когда проснулись знаменитым?

– Удивление. Непонятно было, что дальше делать со всем этим.

* * *

– Ваш отец потомственный казак?

– Мой прадед успел ему показать, как нужно шашкой лозу рубать, а однажды вспомнил, как возвращался из разведки и увидел в степи вражеский разъезд. Понял, что от него не убежать и его не победить, и спрятался с лошадью в балке. Закопались там в снегу. Лошади было наказано, чтобы не ржала, и она всё поняла, вела себя как мёртвая, не шелохнулась. Враги проехали мимо.

Игорь Растеряев. «Казачья песня»

– А что за враги? Красные, белые?

– Не знаю, кто был в тот раз. Прадед и за тех, и за других успел повоевать, как и все. Поэтому о прошлом говорил редко. Однажды пошли пионеры навещать красных ветеранов по хуторам, в том числе мой отец. И так вышло, что отбились от старших – решили проявить инициативу. Увидели старика за плетнём и подбежали, просят: «Дедушка, дедушка, расскажите про красных». «Эх, ребятки, мало я их рубил», – вздохнул дед.

Их ведь водили по «правильным» дедам, а тут «неправильный» попался.

* * *

После армии отец поработал в Раковке электриком, а потом подался в Питер, где я и родился, недалеко от Таврического сада. Помню, как радовался, когда меня принимали в октябрята. Мне было одиннадцать лет, когда исчез СССР. Ленин, пионерия – всё это вдруг ушло, и было ощущение обманутости всеми, всем взрослым миром. Появилось много гопников, ларьки какие-то непонятные, ощущение опасности. Но что интересно: тряслись тогда над детьми меньше, чем теперь. Мы ходили свободно где хотели. Сейчас и захочешь, особо не погуляешь – везде заборы, шлагбаумы, охранники. Играли в ножички, квадрат, вкладыши и другие игры, которые сейчас исчезли, потому что все дети сидят за компьютерами. В наше время дворы пустели, лишь когда показывали мультики Уолта Диснея раз в неделю.

– Часто бывали в Раковке?

– Каждый год летом там.

– Каким было самое яркое детское воспоминание?

– Как поймали первого в моей жизни сома в Медведице. В памяти арбузы, ощущение тепла, жары, от которой никуда не денешься, пресыщенность теплом.

– Почему вы стали актёром?

– Я собирался поступать на факультет журналистики, что-то писал, была склонность. Курсы подготовительные закончил, рекомендации были. Наверное, поступил бы, но очень хотелось на рыбалку в Раковку.

Игорь Растеряев. «Раковка»

– И что?

– В театральном экзамены были на две недели раньше. Сдал и поехал. Прежде я играл в студии юношеского творчества, хотя и не собирался становиться артистом. Случайно всё вышло. Первые три года учёбы я валял дурака, плохо понимая, зачем я здесь. И меня выгнали, и тут я вдруг осознал, что театр – это моё. Остался на второй год, учился с тех пор хорошо, хотя было очень тяжело. Занятия с утра до ночи, не как в других вузах. Но теперь я уже знал, что мне это надо.

– Какие роли в театре любимые?

– В «Свадьбе Кречинского», «Жене, Женечке, Катюше». И на детских утренниках, если честно, люблю выступать, это бывает два-три раза в месяц.

– Дети понимают, что вы «тот самый Растеряев»?

– Дети об этом не знают.

– Мои вас узнали.

– Это потому что видели без грима Дидюки или костюма волка.

* * *

Интервью я начал брать в Казани после концерта, а закончил уже в Сыктывкаре – по скайпу. Игорь сидел на кухне. Сзади картина, на ней сочный такой арбуз – отец Игоря нарисовал, а в нижнем углу картины – икона Бориса и Глеба. Растеряев ждал звонка из театра «Буфф». Там обвалился потолок, и непонятно было, когда закончится ремонт. Обменялись впечатлениями о погоде. Я сказал, что у нас тепло, но сугробы ещё большие. Игорь ездил накануне на рыбалку, лёд на Финском велел долго жить.

Спрашиваю:

– А «Русская дорога» откуда пришла?

– Тема там другая была изначально, газетно-социальная. Но стало жалко хорошую мелодию. И я стал для себя её проигрывать, думать, о чём она. Была мысль написать про героя-разведчика, погибшего в Чечне, – Юру Прищепного. Он родом был из Субботина, это двадцать пять километров от Раковки. Но в конце концов я остановился на разговоре природы с отступающими русскими войсками. А для песни о Прищепном выбрал другую музыку.

Игорь Растеряев. «Песня про Юру Прищепного»

– Вы с ним были знакомы?

– Шапочно, дружить не дружили, для этого общаться надо, а на мотоцикле гонять часто в Субботин – бензина бы не хватило. А вот мой друг комбайнёр Вова Буравлёв Юру знал, их отцы в Глинищах были лесниками.

И дальше была такая история. Когда песня написалась, мы с Вовой поехали в Субботин к отцу Юры – спеть песню и спросить согласия, можно ли дальше её исполнять. Песня произвела на него впечатление. Буравлёв говорит: «Давайте Игорь вам сейчас «Русскую дорогу» споёт». Но отец сказал: «Не надо мне больше никаких других песен. Хватит, ребята, мне одной, вот так хватит». Рассказал, как погиб Юра. Вызвал огонь на себя, тяжелораненый, с одной руки стрелял из пулемёта, а потом вызывал огонь на себя. В мае, на 30-летие Юры Прищепного, на десятилетие его гибели – там всё как-то мистически совпало по датам – я исполнил песню для зрителей.

– «Русская дорога»… Что для вас значат эти слова?

– Слова очень тяжело дались. Там первый куплет длинный, второй короткий и снова длинный… Сначала было три длинных, но это было не то, терялась динамика. Потом я решил все сделать короткими. Превратилось в повествование о войне школьника-пятиклассника, все образы напрочь ушли. Не сразу нашёл форму. Зачастую на уровне эмоций проклёвываются ростки текста. Сначала это вешки – куски фраз. Ещё не знаешь, про что песня, но о какой-то фразе точно знаешь, что она должна быть. Но иногда ничего потом от этих вешек не остаётся.

Музыка тоже не всегда рождается сразу. Песню «Весна», скажем, я сел и сыграл на гармошке сразу от начала до конца, но такое бывает очень редко, а вот зато ни одна из вешек не пригодилась, кроме слов «пшеничная метель». Они появились, когда мы на комбайне с друзьями убирали пшеницу: я спрыгнул в стерню и увидел, как труха сыплется из измельчителя. Отсюда «пшеничная метель». В «Ромашках» от первоначальных намёток вообще ничего не осталось. Рождение текста – самое тяжёлое, что может быть.

Игорь Растеряев. «Весна»

* * *

– На гармошке вас кто научил играть?

– Однокурсники в театральном. Показали, куда нажимать, помогли пару песен освоить, дальше – сам.

– Народ сильно заряжает на концертах?

– Выходишь – и сразу начинается зарядка, – смеётся Игорь. – После концерта есть ощущение сделанного дела, но до этого момента ни о чём другом думать не можешь, волнуешься. Знакомство с городом и всё прочее – после.

– Есть такие, кому не нравится то, что вы делаете?

– Есть, но я с ними особо не пересекаюсь, на концерты они не ходят. Думают, что я – «проект», в котором всё продумано и просчитано, что я эксплуатирую придуманный мною образ – русского правдоруба. Ищут наигранность и расчёт…

Слушаю Растеряева и думаю, эти люди не знают про пятичасовые концерты в Раковке для односельчан и не видели, как он выкладывается на выступлениях, как разговаривает с людьми, некоторые из которых способны довести до нервного срыва трёхдневного покойника. Нет, не то…

Как бы точнее выразиться. Некоторым люди совсем не нужны. Другим нужны для чего-то. Например, чтобы сказать себе: «До чего же я человеколюбив!» Третьим – просто так…

От рождения ли этот дар или в своей родной деревне он приобретается, но спутать его с чем-то трудно. Таким Господь говорит: «Иди!» – и они идут, не спросив, куда и зачем. И кто-то из таких мокнет сейчас в горах с АК-47 – смотрит, чтобы враг не прошёл, кто-то ковыряется в тракторе, кто-то выходит на сцену и играет волка на детском утреннике, хотя люди готовы ехать на его концерт куда-нибудь в Казань или Минск за тысячи километров. Алёша Шудра – огромный добрый парень в тельняшке, главный специалист по террариумам в Москве, бывает на всех выступлениях Растеряева, или почти на всех. Мы с ним познакомились. Он показал свою коллекцию пауков. Я не решился спросить, зачем ему пауки, а почему он раз за разом сбегает из столицы послушать Игоря, было и так понятно. Иначе пауки вылезут из банки и поселятся в голове. Всем нужны люди, которые помогают с этим как-то справиться.

Когда я ехал в Казань, очень боялся разочароваться в том, что делает Игорь. У меня был несчастный опыт – например, с ДДТ в начале 90-х. Какие-то мускулистые охранники ходили вдоль сцены, на которой происходило что-то очень профессиональное. И стало скучно.

Игорь Растеряев. «Георгиевская ленточка»

Четыре или пять часов, что я наблюдал за работой Игоря, были чудом. Какая-то девочка танцевала за сценой, кажется, под «Весну», потом ей ещё что-то понравилось. Какие-то люди плакали, потом снова плакали, но уже от смеха, когда он вспомнил, как ездил выступать в Якутию:

– Там ничего, кроме лиственниц, не растёт. И два посёлка, один из которых называется Морковка. Водила нам дал семь часов шансона. Притом такие композиции, что я никогда даже не подозревал, что такое может быть.

Низким голосом, подняв большие пальцы кверху, Растеряев изображает этот шансон: «А за русалку по сто грамм, по сто грамм, по сто грамм, и рыбалку никому, никому не отдам. Посажу в уголок, чтоб никто не уволок».

И продолжает рассказ:

– Водитель сидит курит, а так как хабарики в окно просто так не выбросишь, там уже космическая температура, он чуть приоткроет щёлочку и пальцем проталкивая окурок, говорит: «Точно полташка, точно полташка». Приезжаем в Морковку, там дальнобойщики в унтах о чём-то своём. Женщину, которая разливает черпаком компот, спрашиваю: «Сколько в Морковке?» – «С утра было 48». Приехали в Мирный, начались какие-то брутальные истории. Помню рассказ: кто-то в Тикси служил на берегу Северного ледовитого океана, и командир его с другими солдатами отправил однажды долбить лёд. Им надоело долбить лёд, и они решили сломать лом. Взяли и бросили на камень. Он разбился. Они принесли две половинки и сказали: «Командир, у нас от мороза сломался лом. Можно нам больше не долбить лёд?» И командир ответил: «Ну хорошо, теперь можно не долбить». К чему это я? К тому, что все эти земли завоёвывали мои предки – казаки. И мне хотелось бы спеть песню, которая называется «Казачья». Посвятить всем казакам…

На экране скачет паренёк на лошади, перекатывается волнами пшеница.

* * *

Он творит легенды на ходу. Рассказывает мне про друга Вовку Буравлёва, сельского мыслителя, который лежит где-нибудь на пригорке, внизу река Медведица, читает Шопенгауэра или Иоанна Кронштадтского. «У Вовки, – говорит, – было два пути: или спиться, или развиваться. Он выбрал второе».

Вовка в моих глазах превращается в какого-то античного героя, о котором через тысячу лет будут рассказывать: «Жили когда-то древние русы, лежали на холмах, приглядывая за коровами, читали в подлиннике Платона. Это вообще был очень необычный народ…»

Игорь вспоминает, как ездил в Германию на презентацию альбома своих рисунков. Рисует он в основном брутальных комбайнёров, как я понял.

Игорь Растеряев. «Дед Агван» (стих)

– В Германии меня приняли как большого писателя. Картинки посмотрели: «Ха-ха-ха! А где это?» «Волгоград», – отвечаю. Не проняло: «Ха-ха-ха!» «Сталинград», – уточняю. Они: «Оп!» Призадумались. После этого смотрели более вдумчиво на все эти физиономии: «Комбайнёры!» Зауважали.

Что было дальше, я уже знаю. Пропущу начало про то, как Женя Курмакаев – ещё один друг, который познакомил немцев с Растеряевым, – приехал из Германии с какой-то француженкой в Раковку, где «душ» и «ванна» находятся недалеко от дома, и называются эти удобства довольно красиво: река Медведица.

– Французов, – поясняет Растеряев, – наши раковские казаки не видели со времён Наполеона, готовились… Десятого августа, в свой день рождения, повёз я Курмакаева и француженку в Раздоры, показать нашу красивую церковь. Француженка – в коляске мотоцикла, кругом бескрайнее русское поле. Тут появляется из клубов пыли Василий Котляров на своих «Жигулях», шестёрке. Он в МЧС работал. Останавливаемся. «С днём рождения тебя, браток! – обнимает меня Василий. – Слушай, друг, я тебе с работы такой подарок принёс…» Достаёт пожарную каску, начинает мне на голову надевать. «Не надо», – говорю, уворачиваясь. «Женя, Женя, – переключается Василий, – я покажу тебе сейчас». Каску на Курмакаева надевает, достаёт во-о-от такой молоток из машины и со всего размаху бьёт. «Немец» Женя как стоял, так и упал. Француженка обмякла. «Женя, я знал, что ты настоящий мужик, – восхищается Василий. – Вот видишь, выдержала, выдержала касочка! Сейчас, сейчас». Достаёт минералку, льёт Жене на голову, француженке за шиворот. «Так, ребята, – спрашивает, – вы куда едете?» – «В Раздоры». – «В Раздоры?! Там опасно. Вот китель тебе. С этой рубахой будет понадёжнее». Снимает китель и уезжает. Француженка в ужасе. Встретить в русском поле, обнять, надеть каску, ударить молотком по голове, после этого снять с себя последнюю рубаху и уехать. Я с тех пор не удивляюсь тому, что о нас рассказывают за границей.

* * *

– У вас вышел недавно альбом «Звонарь», где есть одноимённая песня. Откуда это?

– Сначала появилась мелодия для симфонического оркестра. Потом понял, что это про звонаря и что песня будет проблемная. Слова писались очень долго. Первый куплет – одна мелодия, второй – другая совсем, речитативчик, третий – такой же. Со вторым куплетом было тяжело, в слова обратить не получалось полгода.

Игорь Растеряев. «Звонарь»

– А вы сами хотели бы стать звонарём?

– У меня сестра Екатерина, на девять лет младше меня, – звонарь в Питере. Возле метро «Пионерская» в Питере есть очень маленький храм в честь мученицы Татианы, и там лестница винтовая ведёт на колокольню. Воцерковлены они с мужем, а я – нет. Верую, Николая Чудотворца почитаю, но дальше как-то так… Бывал у сестры на Пасху, когда самые звоны. У неё получается хорошо. Ещё приходилось звонить в станице Раздоровской, или Раздорах, как её называют. Видео про звонаря мы снимали как раз там с другом Лёхой Ляховым, очень верующим человеком. Он, как и я, каждое лето в Раковку приезжал, из Москвы.

– Вы говорили, что церковь у вас в Раздорах красивая. Много народу ходит?

– Одна она на весь район сохранилась, там зернохранилище долго было. Мужики не ходят. Когда снимали «Звонаря» и крестили племянника, в огромной церкви на службе было человек пять. Это одна семья, приехала с хутора Большой Лычак. Нет ни у кого привычки к церковной жизни. Даже если верят в глубине, не соотносят со службами, многочасовыми стояниями в храме. Привычки нет к этому.

– Вас в детстве в храм водили?

– Да, на Пасху, куличик освятить, свечку поставить. Помню, однажды кровь носом пошла, когда мы в метро были. Долго не могли остановить. Медики со «скорой помощи» мне сказали: «Держись, казак, атаманом будешь». А я подумал: «Откуда они знают, что я казак?» Потом приехали к прабабушке и стали с ней биться яйцами, крашенными в луковой шелухе.

* * *

– Что изменилось в вашей жизни, после того как вас узнала вся страна?

– Времени меньше стало, стало трудно выбраться на рыбалку. Нет больше разделения на рабочие и выходные дни, голова всё время в режиме поиска: ешь, спишь – всё равно работаешь.

– Вы стали лучше?

– Нет… Жизнь прозаичнее, проще.

Беседовал Владимир Григорян

Православная газета Севера России «ВЕРА»–«ЭСКОМ»
(http://www.rusvera.mrezha.ru)

В неделю Антипасхи, в храме святых Жен Мироносиц прошло награждение благотворителей и попечителей прихода.

Читать далее

Кажется что может быть проще и понятней этого праздника для любого человека. Но, к сожалению, мы слишком поверхностно к нему относимся, не стараясь вникнуть в его глубину, широту и уникальность. Многим из православных христиан конечно же известно событие ставшие основанием для появления праздника. Когда то давно священник-монах, зашедший во время продолжающихся 40 дней пасхальных торжеств, в погребальную пещеру возгласил праздничное приветствие: «Христос Воскрес!». И он отчетливо услышал ответственное: «Воистину Воскрес!». Стремление человека поделиться обретенной радостью о Воскресшем Христе не уместилось только лишь в границах нашего земного существования. И постепенно Церковью был определен и внесен в устав 9 день после Светлого Христова Воскресения, как день в который принято поминать усопших. Вот вроде бы и всё что нам кажется необходимым для понимания Радоницы, но так ли это на самом деле?

К сожалению, в нашем народе все празднования церковные либо исказились полностью, либо получили чудовищный окрас каких-то чуть ли не языческих традиций. Произошло это по многим причинам. Видимо и под властью долго царившего в нашей стране навязываемого и культивируемого в наших душах безбожия, или попросту из-за царящей безграмотности в вопросах веры царящей и по сию пору. Так произошло и с действительно чудесным праздником Радоницы. Нужно отметить что все практические в простонародье так называемые «родительские дни», а правильней сказать «особо установленные Церковью дни поминовения усопших», большей частью из нас воспринимаются до сих пор с неправильным акцентом. Для многих из нас это время «субботников на кладбище». Такая уж наверно наша привычка вросшая в нас с советского прошлого — всякий праздник отмечать трудом. Что здесь плохого? Особо ничего, если правильно расставить приоритеты.

Церковь призывает нас в это время потрудится в первую очередь подвигом молитвы. Молитва о наших умерших ближних стала действительно в последнее время подвигом для современного человека, впрочем как и простое посещение церковных служб. Мы уже здесь не будем затрагивать тему о обдуманном восприятии богослужения и совершаемых на нем Таинствах. Но, ведь стоит отметить, что сейчас давно уже прошли времена гонений на Церковь и запрета религии. И любая информация о православной вере, Истории Церкви, православном богослужении и т.д. доступна для любого человека. Мы можем найти её теперь не только в «церковных лавках», но и даже на просторах интернета. Но мы ленимся, мы привыкли все упрощать и вообще жить «не напрягаясь». В следствии такого то подхода ко всему нас окружающему и трансформировался торжественный церковный день Радоницы в «трудодень на кладбище». Стоит упомянуть, что это одна лишь только грань «простецкого» празднования этого праздника.

Можно ведь действительно прибраться на могиле, но после церковной службы. Принеся радость Пасхи с собой, поделиться ею со своими усопшими, через праздничные молитвословия и песнопения, которыми Церковь возвещает это великое Торжество. Ведь слово «радость» и дало название церковному празднику. Если нет времени в этот день помолиться в храме, то на кладбище стоит всё же первостепенную значимость оставить за молитвой, а не уборкой. Ещё раз повторюсь, что очень легко, при желании найти те молитвы которые приличествуют этому месту в этот день. Ибо, оправдываясь незнанием, мы становимся похожи никак не на христиан ищущих и имеющих всегда с собой Истину, а скорее на неразумных людей, фарисеев и саддукеев, про которых в Евангелии написано как о «имеющих уши, но не слышащих, и имеющих глаза, но не видящих». Но, к сожалению, оправдываться мы любим и умеем, в своем потворстве греху мы порой переходим все дозволенные рамки и нормы. О таких нами же придуманных «допущениях» и пойдет далее речь.  Начну пожалуй с того, что уже давно даже в православной среде поминовения усопшего за «поминальной трапезой» исковеркалось, до такой степени, что можно иногда говорить о том, что от него осталось лишь название, смысл же полностью утерян. Ранее «поминальный стол» служил лишь подкреплением наших телесных сил после церковного отпевания усопшего и его похорон.

Теперь же как говорится «стол полон всевозможных изысканных яств». Да и многие ли из нас теперь действительно все дни после смерти близкого человека пребывают в постоянном молитвословии? Отпевание все чаще совершается на дому и требует времени не больше часа. Но и это не главное. Как было бы прекрасно если бы «поминальная трапеза» была действительно трапезой христиан, трапезой любви и молитвы, которой бы начиналась и заканчивалась. Но нет, же в большинстве своем все у нас превращается в подобие языческой «тризны». Не молитвой нарушается тишина а громкими «тостами за усопшего». Сколько уже раз Церковь буквально слезно через своих служителей умоляла верных своих чад о недопущении спиртных напитков на «поминальной трапезе». И всё напрасно. Святой царь и псалмопевец Давид давно уже произнес: «вино веселит сердце человека»(Пс.103:15), а апостол Павел предостерег «не упивайтесь вином, потому что в нем есть блуд»(Еф. 5:18). Но мы разве слушаем? Мы своей нерадивостью и на кладбища перенесли свои, противные Богу, «традиции». И во время родительских дней, особенно Радоницы, часто кладбище напоминает скорее развернувшееся огромное «летнее кафе», полное всевозможных пасхальных куличей, колбасы, алкоголя и даже порой шумных песен. В такое время, среди этого царящего повсюду греха так и хочется воскликнуть: «Горе нам, называющим себя православные!» «Мы не печемся должным образом о близких наших и этим поступком стали теперь как говорит апостол Павел «хуже язычников»(1Тим.5:8)!»

И в предшествии родительских дней и Радоницы вновь и вновь охота повторить людям спешащим на кладбища с тяпками, кистями, красками, лопатами и огромными сумками провизии: «Вашим родственникам нет дела до цвета оградок и ухоженности цветов на их могиле! Они ждут от Вас другого более для них полезного — молитвы!». Ведь в противном случае мы недолжным своим посещением кладбища напоминаем скорее служителей сатаны. Приходя, только лишь прибраться, покушать, выпить, вспомнить и «вообще нормально отдохнуть» на кладбище, мы приносим огромный вред не только душам усопших родственников, но и сами приближаем себя к погибели.   Главное и действительно самое простое, что требуется нам запомнить на всю жизнь — это важность сугубой церковной и личной молитвы в дни, которые Церковью отмечены как дни особого поминовения усопших. Господь же, видя нашу искреннюю молитву не только усопшего помилует, но и нашей душе дарует всё полезное и ценное для спасения.

Кищук Юрий Федорович

Журнал «Самиздат» (http://samlib.ru/)

Не случалось ли вам гулять по кладбищам? Есть своя, очень своеобразная и жуткая поэзия в этих огороженных, тихих и заросших сочной зеленью уголках, таких маленьких и таких жадных. День изо дня несут в них новых мертвецов, и уже вот весь живой, огромный и шумный город перенесен туда, и уже народившийся новый ждет своей очереди, — а они стоят, все такие же маленькие, тихие и жадные. Особенный в них воздух, особенная тишина, и другой там и лепет деревьев — элегический, задумчивый, нежный. Словно не могут позабыть эти белые березки всех тех заплаканных глаз, которые отыскивали небо между их зеленеющими ветвями, и словно не ветер, а глубокие вздохи продолжают колебать воздух и свежую листву.

Тихо, задумчиво бредете по кладбищу и вы. Ухо ваше воспринимает тихие отголоски глубоких стонов и слез, а глаза останавливаются на богатых памятниках, скромных деревянных крестах и немых безвестных могилах, укрывших собой людей, которые немы были всю жизнь, безвестны и незаметны. И надписи на памятниках читаете вы, и встают в вашем воображении все эти исчезнувшие из мира люди. Видите вы их молодыми, смеющимися, любящими; видите вы их бодрыми, говорливыми, дерзко уверенными в бесконечности жизни. И они умерли, эти люди.

Но разве нужно выходить из дому, чтобы побывать на кладбище? Разве не достаточно для этого, чтобы мрак ночи охватил вас и поглотил дневные звуки? Сколько памятников, богатых и пышных! Сколько немых, безвестных могил! Но разве нужна ночь, чтобы побыть на кладбище? Разве не достаточно для этого дня — беспокойного, шумного дня, которому довлеет злоба его? Загляните в душу свою, и будет ли тогда день или ночь, вы найдете там кладбище. Маленькое, жадное, так много поглотившее. И тихий, грустный шепот услышите вы — отражение былых тяжелых стонов, когда дорог был мертвец, которого опускали в могилу, и вы не успели ни разлюбить его, ни позабыть; и памятники увидите вы, и надписи, которые наполовину смыты слезами, и тихие, глухие могилки — маленькие, зловещие бугорки, под которыми скрыто то, что было живо, хотя вы не знали его жизни и не заметили смерти. А может быть, это было самое лучшее в вашей душе…

Но зачем говорю я: загляните. Разве и так не заглядывали вы в ваше кладбище каждый день, сколько есть этих дней в длинном, тяжелом году? Быть может, еще только вчера вы вспоминали дорогих покойников и плакали над ними; быть может, еще только вчера вы похоронили кого-нибудь, долго и тяжело болевшего и забытого еще при жизни. Вот под тяжелым мрамором, окруженная частой чугунной решеткой, покоится любовь к людям и сестра ее, вера в них. Как они были красивы и чудно хороши, эти сестры! Каким ярким огнем горели их глаза, какой дивной мощью владели их нежные белые руки!

С какой лаской подносили эти белые руки холодное питье к воспаленным от жажды устам и кормили алчущих; с какой милой осторожностью касались они язв болящего и врачевали их! И они умерли, эти сестры, от простуды умерли они, как сказано на памятнике. Не выдержали леденящего ветра, которым охватила их жизнь. А вот дальше покосившийся крест знаменует место, где зарыт в землю талант. Какой он был бодрый, шумный, веселый; за все брался, все хотел сделать и был уверен, что покорит мир.

И умер — как-то незаметно и тихо. Пошел однажды на люди, долго пропадал там и вернулся разбитый, печальный. Долго плакал, долго порывался что-то сказать — и так, не сказавши, и умер. Вот длинный ряд маленьких бугорков. Кто там? Ах да. Это дети. Маленькие, резвые: шаловливые надежды. Их было так много, и так весело и людно было от них на душе, — но одна за другой умирали они. Как много было их, и как весело было с ними на душе! Тихо на кладбище, и печально шелестят листьями березки.

Пусть же воскреснут мертвецы! Раскройтесь, угрюмые могилы, разрушьтесь вы, тяжелые памятники, и расступитесь, о железные решетки!

Хоть на день один, хоть на миг один дайте свободу тем, кого вы душите своей тяжестью и тьмой! Вы думаете, они умерли? О нет, они живы. Они молчали, но они живы. Живы!

Дайте же им увидеть сияние голубого безоблачного неба, вздохнуть чистым воздухом весны, упиться теплом и любовью. Приди ко мне, мой уснувший талант. Что так смешно протираешь ты глаза — тебя ослепило солнце? Не правда ли, как ярко светит оно? Ты смеешься? Ах, смейся, смейся — так мало смеху у людей. Буду с тобой смеяться и я. Вон летит ласточка — полетим за нею! Ты отяжелел в могиле? И что за странный ужас вижу я в твоих глазах — словно отражение могильной тьмы? Нет, нет, не надо. Не плачь. Не плачь, говорю я тебе! Ведь так прекрасна жизнь для воскресших! А вы, мои маленькие надежды! Какие милые и смешные личики у вас. Кто ты, потешный, толстый карапуз? Я не узнаю тебя. И чему ты смеешься? Или сама могила не устрашила тебя? Тише, мои дети, тише. Зачем ты обижаешь ее — ты видишь, какая она маленькая, бледненькая и слабая? Живите в мире — и не кружите меня. Разве не знаете вы, что я тоже был в могиле, и теперь кружится моя голова от солнца, от воздуха, от радости.

Пришли и вы, величавые, чудные сестры. Дайте поцеловать ваши белые, нежные руки. Что я вижу? Вы несете хлеб? Вас, нежных, женственных и слабых, не испугал могильный мрак, и там, под этой тяжелой громадой, вы думали о хлебе для голодных? Дайте поцеловать мне ваши ножки. Я знаю, куда пойдут они сейчас, ваши легкие быстрые ножки, и знаю, что там, где пройдут они, вырастут цветы — дивные, благоухающие цветы. Вы зовете с собой? Пойдемте.

Сюда, мой воскресший талант — что зазевался там на бегущие облачка? Сюда, мои маленькие, шаловливые надежды.

Стойте!..

Я слышу музыку. Да не кричи же ты так, карапуз! Откуда эти чудные звуки? Тихие, стройные, безумно-радостные и печальные. О вечной жизни говорят они…

…Нет, не пугайтесь. Это сейчас пройдет. Ведь от радости я плачу!

Ах, как прекрасна жизнь для воскресших!

---

Комментарий

Впервые, под заглавием «Впечатления» и подписью Л.-ев, — в «Курьере», 1900, 9 апреля, № 99

В этом лирическом наброске, близком к стихотворению в прозе,отразились настроения Андреева, его размышления о жизни и смерти в связи с работой над большим «Рассказом о Сергее Петровиче». 8 апреля 1900 г.Андреев с братом Павлом совершил прогулку по Кремлю, а в первый день Пасхи, 9 апреля, посетил «с братьями» Ваганьковское кладбище. 11 апреля 1900 г. Андреев получил письмо от сотрудника «Курьера», искусствоведа и критика, С.С. Голоушева. «Не могу удержаться, — писал он, — чтобы не послать Вам своего горячего привета за Ваше «душевное кладбище» («Пасхальные впечатления»). Это одна из лучших страниц, написанных Вами. Я их вырезал и вклеил в тетрадку, куда идут вещи мне дорогие…» (Дневник). Рассказ в переводе на английский язык опубликован в сентябре 1910 г. В журнале «Current literature». Включен в сборники рассказов Андреева, вышедших в переводах С. Вермер на немецкий язык (Вена, 1904), С. Перовского на французский язык (Париж, 1908).

(http://andreev.org.ru/)

Первая решительная победа жизни над смертью. Непрерывная война между ними — между живым духом и мертвым веществом — образует, в сущности, всю историю мироздания. Хотя и много насчитывалось побед у духа до Воскресения Христова, но все эти победы были неполные и нерешительные, только половинные, и после каждой из них врагу удавалось под новыми формами торжествующей, по-видимому, жизни утвердить и упрочить свое действительное владычество. Какая великая, по-видимому, была победа жизни, когда среди косного неорганического вещества закишели и закопошились мириады живых существ, первичные зачатки растительного и животного царства. Живая сила овладевает мертвыми элементами, делает их материалом для своих форм, превращает механические процессы в послушные средства для органических целей. И притом какое огромное и всевозрастающее богатство форм, какая замысловатость и смелость целесообразных построений от мельчайших зоофитов до великанов тропической флоры и фауны. Но смерть только смеется над всем этим великолепием: она реалистка; прекрасные образы и символы ее не пленяют, предчувствия и пророчества не останавливают. Она знает, что красота природы — только пестрый, яркий покров на непрерывно разлагающемся трупе. Но разве природа не безсмертна? Всегдашний обман! Она кажется безсмертною для внешнего взгляда, со стороны, для наблюдателя, принимающего новую мгновенную жизнь за продолжение прежней. Говорят об умирающей и вечно возрождающейся природе. Какое злоупотребление словом! Если то, что сегодня рождается, — не то же самое, что умерло вчера, а другое, то в чем же здесь возрождение? Из безчисленного множества мимолетных смертных жизней ни в каком случае не выйдет одна безсмертная.

Жизнь природы есть сделка между смертью и безсмертием. Смерть берет себе всех живущих, все индивидуальности и уступает безсмертию только общие формы жизни: это единичное растение или животное обречено неизбежно погибнуть после нескольких мгновений; но эта форма растительности или животного, этот вид или род организмов остается. Божья заповедь ко всем живым существам: плодитесь и размножайтесь не для того, чтобы расширить, упрочить и увековечить свою жизнь, а для того, чтобы поскорее исчезнуть, чтобы было кому сменить и заменить вас, наполняйте землю своими смертными останками, будьте только мостом для следующего поколения, которое, в свою очередь, станет лишь мостом для своих преемников, и т. д. Вместо жизни и безсмертия — этот нескончаемый ряд мостов. Правда, они строятся недаром, правда, по этому мертвому пути идет творческий дух к предустановленной ему цели. Но почему он должен непременно идти по забитым гробам, и если его цель добрая, то зачем это дурное средство: постоянно возобновляющийся обман смертной жизни?

Нет! Эта кажущаяся жизнь есть только символ и зачаток истинной жизни; организация видимой природы не есть решительная победа живого духа над смертью, а только его приготовление для настоящих действий. Начало этих действий обусловлено появлением разумного существа над царством животным. Благодаря способности отчетливого, обобщающегося мышления в человеке жизнь перестает быть только целесообразным процессом родовых сил и становится, сверх того, целесообразною деятельностью сил индивидуальных:

Все, что колеблется в явлении текучем,
Вы закрепляйте помыслом могучим.

Война между жизнью и смертью вступает в новый фазис с тех пор, как ведется существами не только живущими и умирающими, но, сверх того, мыслящими о жизни и смерти. В этих мыслях еще нет победы, но в них — необходимое оружие победы. Герои человеческой мысли, великие мудрецы Востока и Запада подготовляли победу. Но они не были победителями смерти: они умерли и не воскресли. Достаточно назвать только двух величайших. Учение Будды было, собственно, отказом от борьбы, он проповедовал равнодушие к жизни и смерти, и кончина его не была ничем замечательна. Сократ не отказывался от борьбы, он вел ее доблестно, и его смерть была почетным отступлением в область, не доступную для врага, но трофеи победы остались все-таки у этого врага.

Если сила физическая неизбежно побеждается смертью, то сила умственная недостаточна, чтобы победить смерть: только безпредельность нравственной силы дает жизни абсолютную полноту, исключает всякое раздвоение и, следовательно, не допускает окончательного распадения живого существа на две отдельные части: безплотный дух и разлагающееся вещество. Распятый Сын Человеческий и Сын Божий, почувствовавший Себя оставленным и людьми, и Богом и при этом молившийся за врагов Своих, очевидно, не имел пределов для своей духовной силы, и никакая часть Его cущества не могла остаться добычею смерти.

Мы умираем потому, что наша духовная сила, внутри связанная грехами и страстями, оказывается недостаточною, чтобы захватить, вобрать внутрь и претворить в себя все наше внешнее, телесное существо; оно отпадает, и наше естественное безсмертие (до того последнего воскресения, которое мы можем получить только чрез Христа) есть только половинное, безсмертна только внутренняя сторона, только безплотный дух. Христос воскрес всецело.

«Когда же они это говорили, сам Иисус стал посреди них и сказал им: мир вам! Они же в испуге и страхе думали, что видят духа. Он же сказал им: чего смущаетесь, и зачем такие помышления входят в сердца ваши? Видите руки Мои и ноги Мои — что это сам Я. Свяжите Меня и рассмотрите, ибо дух плоти и костей не имеет, как видите Меня имеющего. — И, сказав это, показал им руки и ноги. А как они от радости еще не верили и дивились, говорил им: есть ли у вас здесь что-нибудь съестное? Они же дали Ему часть печеной рыбы и сотового меда. И, взявши, ел перед ними» (Ев. Луки, 24:39-43).

Духовная сила, внутренне свободная в Христе от всяких ограничений, нравственно безпредельная, естественно освобождается в Его воскресении и от всяких внешних ограничений, и прежде всего от односторонности бытия исключительно духовного в противоположность бытию физическому, воскресший Христос есть больше, чем дух, дух не имеет плоти и костей, дух не вкушает пищи, как дух, навеки воплощенный, Христос со всею полнотою внутреннего психического существа соединяет и все положительные возможности бытия физического без его внешних ограничений. Все живое в Нем сохраняется, все смертное побеждено безусловно и окончательно.

Будучи решительною победою жизни над смертью, положительного над отрицательным, Воскресение Христово есть тем самым торжество разума в мире. Оно есть чудо лишь в том смысле, в каком первое новое проявление чего-нибудь, как необычное, невиданное, удивляет или заставляет чудиться. Если мы, забыв о результатах всемирного процесса в его целом, будем только следить за различными новыми его стадиями, то каждая из них представится чудом. Как появление первого живого организма среди неорганической природы, как затем появление первого разумного существа над царством безсловесных было чудом, так и появление всецело духовного и потому неподлежащего смерти человека — первенца от мертвых — было чудом. Если чудесами были предварительные победы жизни над смертью, то чудом должно признать и победу окончательную. Но то, что представляется как чудо, понимается нами как совершенно естественное, необходимое и разумное событие. Истина Христова Воскресения есть истина всецелая, полная — не только истина веры, но также и истина разума. Если бы Христос не воскрес, если бы Каиафа оказался правым, а Ирод и Пилат — мудрыми, мир оказался бы безсмыслицею, царством зла, обмана и смерти. Дело шло не о прекращении чьей-то жизни, а о том, прекратится ли истинная жизнь, жизнь совершенного праведника. Если такая жизнь не могла одолеть врага, то какая же оставалась надежда в будущем? Если бы Христос не воскрес, то кто же мог бы воскреснуть? Христос воскрес!

13 апреля 1897 г. Светлое Воскресенье. С. Пустынька.

(предание)

Равнина еще цепенеет, но среди глубокого безмолвия ночи под снежною пеленою уже слышится говор пробуждающихся ручьев. В оврагах и ложбинах этот говор принимает размеры глухого гула и предостерегает путника, что дорога в этом месте изрыта зажорами. Но лес еще молчит, придавленный инеем, словно сказочный богатырь железною шапкою. Темное небо сплошь усыпано звездами, льющими на землю холодный и трепещущий свет. В обманчивом его мерцании мелькают траурные точки деревень, утонувших в сугробах. Печать сиротливости, заброшенности и убожества легла и на застывшую равнину, и на безмолвствующий проселок. Все сковано, беспомощно и безмолвно, словно задавлено невидимой, но грозной кабалой.

Но вот в одном конце равнины раздалось гудение полночного колокола; навстречу ему, с противоположного конца, понеслось другое, за ним — третье, четвертое. На темном фоне ночи вырезались горящие шпили церквей, и окрестность вдруг ожила. По дороге потянулись вереницы деревенского люда. Впереди шли люди серые, замученные жизнью и нищетою, люди с истерзанными сердцами и с поникшими долу головами. Они несли в храм свое смирение и свои воздыхания; это было все, что они могли дать воскресшему Богу. За ними, поодаль, следовали в праздничных одеждах деревенские богатеи, кулаки и прочие властелины деревни. Они весело гуторили меж собой и несли в храм свои мечтания о предстоящем недельном ликовании. Но скоро толпы народные утонули в глубине проселка; замер в воздухе последний удар призывного благовеста, и все опять торжественно смолкло.

Глубокая тайна почуялась в этом внезапном перерыве начавшегося движения, — как будто за наступившим молчанием надвигалось чудо, долженствующее вдохнуть жизнь и возрождение. И точно: не успел еще заалеть восток, как желанное чудо совершилось. Воскрес поруганный и распятый Бог! воскрес Бог, к которому искони огорченные и недугующие сердца вопиют: «Господи, поспешай!»

Воскрес Бог и наполнил Собой вселенную. Широкая степь встала навстречу Ему всеми своими снегами и буранами. За степью потянулся могучий лес и тоже почуял приближение Воскресшего. Подняли матерые ели к небу мохнатые лапы; заскрипели вершинами столетние сосны; загудели овраги и реки; выбежали из нор и берлог звери, вылетели птицы из гнезд; все почуяли, что из глубины грядет нечто светлое, сильное, источающее свет и тепло, и все вопияли: «Господи! Ты ли?»

Господь благословил землю и воды, зверей и птиц и сказал им:

— Мир вам! Я принес вам весну, тепло и свет. Я сниму с рек ледяные оковы, одену степь зеленою пеленою, наполню лес пением и благоуханиями. Я напитаю и напою птиц и зверей и наполню природу ликованием. Пускай законы ее будут легки для вас; пускай она для каждой былинки, для каждого чуть заметного насекомого начертит круг, в котором они останутся верными прирожденному назначению. Вы не судимы, ибо выполняете лишь то, что вам дано от начала веков. Человек ведет непрестанную борьбу с природой, проникая в ее тайны и не предвидя конца своей работе. Ему необходимы эти тайны, потому что они составляют неизбежное условие его благоденствия и преуспеяния. Но природа сама себе довлеет, и в этом ее преимущество. Нет нужды, что человек мало-помалу проникает в ее недра — он покоряет себе только атомы, а природа продолжает стоять перед ним в своей первобытной неприступности и подавляет его своим могуществом. Мир вам, степи и леса, звери и пернатые! и да согреют и оживят вас лучи Моего воскресения!

Благословивши природу, Воскресший обратился к людям. Первыми вышли навстречу к Нему люди плачущие, согбенные под игом работы и загубленные нуждою. И когда Он сказал им: «Мир вам!» — то они наполнили воздух рыданиями и пали ниц, молчаливо прося об избавлении.

И сердце Воскресшего вновь затуманилось тою великою и смертельною скорбью, которою оно до краев переполнилось в Гефсиманском саду, в ожидании чаши, ему уготованной. Все это многострадальное воинство, которое пало перед ним, несло бремя жизни имени Его ради; все они первые приклонили ухо к Его слову и навсегда запечатлели его в сердцах своих. Всех их Он видел с высот Голгофы, как они метались вдали, окутанные сетями рабства, и всех Он благословил, совершая Свой крестный путь, всем обещал освобождение. И все они с тех пор жаждут его и рвутся к нему. Все с беззаветною верою простирают к Нему руки: «Господи! Ты ли?»

— Да, это Я, — сказал Он им. — Я разорвал узы смерти, чтобы прийти к вам, слуги мои верные, сострадальцы мои дорогие! Я всегда и на всяком месте с вами, и везде, где пролита ваша кровь, — тут же пролита и Моя кровь вместе с вашею. Вы чистыми сердцами беззаветно уверовали в Меня, потому только, что проповедь Моя заключает в себе правду, без которой вселенная представляет собой вместилище погубления и ад кромешный. Люби Бога и люби ближнего, как самого себя, — вот эта правда, во всей ее ясности и простоте, и она наиболее доступна не богословам и начетчикам, а именно вам, простым и удрученным сердцам. Вы верите в эту правду и ждете ее пришествия. Летом, под лучами знойного солнца, за сохою, вы служите ей; зимой, длинными вечерами, при свете дымящейся лучины, за скудным ужином, вы учите ей детей ваших. Как ни кратка она сама по себе, но для вас в ней замыкается весь смысл жизни и никогда не иссякающий источник новых и новых собеседований. С этой правдой вы встаете утром, с нею ложитесь на сон грядущий и ее же приносите на алтарь мой в виде слез и воздыханий, которые слаще аромата кадильного растворяют сердце Мое. Знайте же: хотя никто не провидит вперед, когда пробьет ваш час, но он уже приближается. Пробьет этот желанный час, и явится свет, которого не победит тьма. И вы свергнете с себя иго тоски, горя и нужды, которое удручает вас. Подтверждаю вам это, и как некогда с высот Голгофы благословлял вас на стяжание душ ваших, так и теперь благословляю на новую жизнь в царстве света, добра и правды. Да не уклонятся сердца ваши в словеса лукавствия, да пребудут они чисты и просты, как доднесь, а слово Мое да будет истина. Мир вам!

Воскресший пошел далее и встретил на пути Своем иных людей. Тут были и богатеи, и мироеды, и жестокие правители, и тати, и душегубцы, и лицемеры, и ханжи, и неправедные судьи. Все они шли с сердцами, преисполненными праха, и весело разговаривали, встречая не воскресение, а грядущую праздничную суету. Но и они остановились в смятении, почувствовав приближение Воскресшего.

Он также остановился перед ними и сказал:

— Вы — люди века сего и духом века своего руководитесь. Стяжание и любоначалие — вот двигатели ваших действий. Зло наполнило все содержание вашей жизни, но вы так легко несете иго зла, что ни единый скрупул вашей совести не дрогнул перед будущим, которое готовит вам это иго. Все окружающее вас представляется как бы призванным служить вам. Но не потому овладели вы вселенною, что сильны сами по себе, а потому, что сила унаследована вами от предков. С тех пор вы со всех сторон защищены и сильные мира считают вас присными. С тех пор вы идете с огнем и мечом вперед; вы крадете и убиваете, безнаказанно изрыгая хулу на законы божеские и человеческие, и тщеславитесь, что таково искони унаследованное вами право. Но говорю вам: придет время — и недалеко оно, — когда мечтания ваши рассеются в прах. Слабые также познают свою силу; вы же сознаете свое ничтожество перед этою силой. Предвидели ли вы когда-нибудь этот грозный час? смущало ли вас это предвидение за себя и за детей ваших?

Грешники безмолвствовали на этот вопрос. Они стояли, потупив взоры и как бы ожидая еще горшего. Тогда Воскресший продолжал:

— Но во имя Моего воскресения Я и перед вами открываю путь к спасению. Этот путь — суд вашей собственной совести. Она раскроет перед вами ваше прошлое во всей его наготе; она вызовет тени погубленных вами и поставит их на страже у изголовий ваших. Скрежет зубовный наполнит дома ваши; жены не познают мужей, дети — отцов. Но когда сердца ваши засохнут от скорби и тоски, когда ваша совесть переполнится, как чаша, не могущая вместить переполняющей ее горечи, — тогда тени погубленных примирятся с вами и откроют вам путь к спасению. И не будет тогда ни татей, ни душегубцев, ни мздоимцев, ни ханжей, ни неправедных властителей, и все одинаково возвеселятся за общею трапезой в обители моей. Идите же и знайте, что слово мое — истина!

В эту самую минуту восток заалел, и в редеющем сумраке леса выступила безобразная человеческая масса, качающаяся на осине. Голова повесившегося, почти оторванная от туловища, свесилась книзу; вороны уже выклевали у нее глаза и выели щеки. Самое туловище было по местам обнажено от одежд и, зияя гнойными ранами, размахивало по ветру руками. Стая хищных птиц кружилась над телом, а более смелые бесстрашно продолжали дело разрушения.

То было тело предателя, который сам совершил суд над собой.

Все предстоявшие с ужасом и отвращением отвернулись от представившегося зрелища; взор Воскресшего воспылал гневом.

— О, предатель! — сказал Он, — ты думал, что вольною смертью избавился от давившей тебя измены; ты скоро сознал свой позор и поспешил окончить расчеты с постыдною жизнью. Преступление так ясно выступило перед тобою, что ты с ужасом отступил перед общим презрением и предпочел ему душевное погубление. «Единый миг, — сказал ты себе, — и душа моя погрузится в безрассветный мрак, а сердце перестанет быть доступным угрызениям совести». Но да не будет так. Сойди с древа, предатель! да возвратятся тебе выклеванные очи твои, да закроются гнойные раны и да восстановится позорный твой облик в том же виде, в каком он был в ту минуту, когда ты лобзал Предаваемого тобой. Живи!

По этому слову, перед глазами у всех, предатель сошел с древа и пал на землю перед Воскресшим, моля Его о возвращении смерти.

— Я вам указал путь к спасению, — продолжал Воскресший, — но для тебя, предатель, он закрыт навсегда. Ты проклят Богом и людьми, проклят на веки веков. Ты не убил друга, раскрывшего перед тобой душу, а застиг его врасплох и предал на казнь и поругание. За это Я осуждаю тебя на жизнь. Ты будешь ходить из града в град, из веси в весь и нигде не найдешь крова, который бы приютил тебя. Ты будешь стучаться в двери — и никто не отворит их тебе; ты будешь умолять о хлебе — и тебе подадут камень; ты будешь жаждать — и тебе подадут сосуд, наполненный кровью преданного тобой. Ты будешь плакать, и слезы твои превратятся в потоки огненные, будут жечь твои щеки и покрывать их струпьями. Камни, по которым ты пойдешь, будут вопиять: «Предатель! будь проклят!» Люди на торжищах расступятся перед тобой, и на всех лицах ты прочтешь: «Предатель! будь проклят!» Ты будешь искать смерти и на суше, и на водах — и везде смерть отвратится от тебя и прошипит: «Предатель! будь проклят!» Мало того: на время судьба сжалится над тобою, ты обретешь друга и предашь его, и этот друг из глубины темницы возопит к тебе: «Предатель! будь проклят!» Ты получишь способность творить добро, но добро это отравит души облагодетельствованных тобой. «Будь проклят, предатель! — возопиют они, — будь проклят и ты, и все дела твои!» И будешь ты ходить из века в век с неусыпающим червем в сердце, с погубленною душою. Живи, проклятый! и будь для грядущих поколений свидетельством той бесконечной казни, которая ожидает предательство. Встань, возьми, вместо посоха, древесный сук, на котором ты чаял найти смерть, — и иди!

И едва замерло в воздухе слово Воскресшего, как предатель встал с земли, взял свой посох, и скоро шаги его смолкли в той необъятной, загадочной дали, где его ждала жизнь из века в век. И ходит он доднесь по земле, рассевая смуту, измену и рознь.

Русская виртуальная библиотека (http://rvb.ru/)

В нашем человеке есть особенное участие к празднику Светлого Воскресенья. Он это чувствует живей, если ему случится быть в чужой земле. Видя, как повсюду в других странах день этот почти не отличен от других дней, – те же всегдашние занятия, та же вседневная жизнь, то же будничное выраженье на лицах, – он чувствует грусть и обращается невольно к Малороссии. Ему кажется, что там как-то лучше празднуется этот день, и сам человек радостней и лучше, нежели в другие дни, и самая жизнь какая-то другая, а не вседневная. Ему вдруг представятся – эта торжественная полночь, этот повсеместный колокольный звон, который как всю землю сливает в один гул, это восклицанье «Христос воскрес!», которое заменяет в этот день все другие приветствия, этот поцелуй, который только раздается у нас, – и он готов почти воскликнуть: «Только в одной Малороссии празднуется этот день так, как ему следует праздноваться!»

Разумеется, все это мечта; она исчезнет вдруг, как только он перенесется на самом деле сюда или даже только припомнит, что день этот есть день какой-то полусонной беготни и суеты, пустых визитов, умышленных незаставаний друг друга, наместо радостных встреч, – если ж и встреч, то основанных на самых корыстных расчетах; что честолюбие кипит у нас в этот день еще больше, чем во все другие, и говорят не о воскресенье Христа, но о том, кому какая награда выйдет и кто что получит; что даже и сам народ, о котором идет слава, будто он больше всех радуется, уже пьяный попадается на улицах, едва только успела кончиться торжественная обедня, и не успела еще заря осветить земли.

Вздохнет наш бедный человек, если только все это припомнит себе и увидит, что это разве только карикатура и посмеянье над праздником, а самого праздника нет.

Для проформы только какой-нибудь начальник чмокнет в щеку инвалида, желая показать подчиненным чиновникам, как нужно любить своего брата, да какой-нибудь отсталый патриот, в досаде на молодежь, которая бранит старинные наши обычаи, утверждая, что у нас ничего нет, прокричит гневно: «У нас все есть – и семейная жизнь, и семейные добродетели, и обычаи у нас соблюдаются свято; и долг свой исполняем мы так, как нигде в Европе; и народ мы на удивленье всем».

Нет, не в видимых знаках дело, не в патриотических возгласах и не в поцелуе, данном инвалиду, но в том, чтобы в самом деле взглянуть в этот день на человека, как на лучшую свою драгоценность, – так обнять и прижать его к себе, как наироднейшего своего брата, так ему обрадоваться, как бы своему наилучшему другу, с которым несколько лет не видались и который вдруг неожиданно к нам приехал.

Еще сильней! еще больше! потому что узы, нас с ним связывающие, сильней земного кровного нашего родства, и породнились мы с ним по нашему прекрасному небесному отцу, в несколько раз нам ближайшему нашего земного отца, и день этот мы – в своей истинной семье, у него самого в дому. День этот есть тот святой день, в который празднует святое, небесное свое братство все человечество до единого, не исключив из него ни одного человека.

Как бы этот день пришелся, казалось, кстати нашему девятнадцатому веку, когда мысли о счастии человечества сделались почти любимыми мыслями всех; когда обнять все человечество, как братьев, сделалось любимой мечтой молодого человека; когда многие только и грезят о том, как преобразовать все человечество, как возвысить внутреннее достоинство человека; когда почти половина уже признала торжественно, что одно только христианство в силах это произвесть; когда стали утверждать, что следует ближе ввести Христов закон как в семейственный, так и в государственный быт; когда стали даже поговаривать о том, чтобы все было общее – и дома и земли; когда подвиги сердоболия и помощи несчастным стали разговором даже модных гостиных; когда, наконец, стало тесно от всяких человеколюбивых заведений, странноприимных домов и приютов.

Как бы, казалось, девятнадцатый век должен был радостно воспраздновать этот день, который так по сердцу всем великодушным и человеколюбивым его движеньям!

Но на этом-то самом дне, как на пробном камне, видишь, как бледны все его христианские стремленья и как все они в одних только мечтах и мыслях, а не в деле. И если, в самом деле, придется ему обнять в этот день своего брата, как брата – он его не обнимет. Все человечество готов он обнять, как брата, а брата не обнимет.

Отделись от этого человечества, которому он готовит такое великодушное объятье, один человек, его оскорбивший, которому повелевает Христос в ту же минуту простить, – он уже не обнимет его. Отделись от этого человечества один, несогласный с ним в каких-нибудь ничтожных человеческих мненьях, – он уже не обнимет его. Отделись от этого человечества один, страждущий видней других тяжелыми язвами своих душевных недостатков, больше всех других требующий состраданья к себе, – он оттолкнет его и не обнимет.

И достанется его объятие только тем, которые ничем еще не оскорбили его, с которыми не имел он случая столкнуться, которых он никогда не знал и даже не видел в глаза. Вот какого рода объятье всему человечеству дает человек нынешнего века, и часто именно тот самый, который думает о себе, что он истинный человеколюбец и совершенный христианин! Христианин! Выгнали на улицу Христа, в лазареты и больницы, наместо того, чтобы призвать его к себе в домы, под родную крышу свою, и думают, что они христиане!

Нет, не воспраздновать нынешнему веку светлого праздника так, как ему следует воспраздноваться. Есть страшное препятствие, есть непреоборимое препятствие, имя ему – гордость. Она была известна и в прежние веки, но то была гордость более ребяческая, гордость своими силами физическими, гордость богатствами своими, гордость родом и званием, но не доходила она до того страшного духовного развития, в каком предстала теперь. Теперь явилась она в двух видах. Первый вид ее – гордость чистотой своей.

Обрадовавшись тому, что стало во многом лучше своих предков, человечество нынешнего века влюбилось в чистоту и красоту свою. Никто не стыдится хвастаться публично душевной красотой своей и считать себя лучше других. Стоит только приглядеться, каким рыцарем благородства выступает из нас теперь всяк, как беспощадно и резко судит о другом.

Стоит только прислушаться к тем оправданьям, какими он оправдывает себя в том, что не обнял своего брата даже в день светлого воскресенья. Без стыда и не дрогнув душой, говорит он: «Я не могу обнять этого человека: он мерзок, он подл душой, он запятнал себя бесчестнейшим поступком; я не пущу этого человека даже в переднюю свою; я даже не хочу дышать одним воздухом с ним; я сделаю крюк для того, чтобы объехать его и не встречаться с ним. Я не могу жить с подлыми и презренными людьми — нежели мне обнять такого человека как брата?»

Увы! позабыл бедный человек девятнадцатого века, что в этот день нет ни подлых, ни презренных людей, но все люди – братья той же семьи, и всякому человеку имя брат, а не какое-либо другое. Все разом и вдруг им позабыто: позабыто, что, может быть, затем именно окружили его презренные и подлые люди, чтобы, взглянувши на них, взглянул он на себя и поискал бы в себе того же самого, чего так испугался в других. Позабыто, что он сам может на всяком шагу, даже не приметив того сам, сделать то же подлое дело, хотя в другом только виде, – в виде, не пораженном публичным позором, но которое, однако же, выражаясь пословицей, есть тот же блин, только на другом блюде.

Все позабыто. Позабыто им то, что, может, оттого развелось так много подлых и презренных людей, что сурово и бесчеловечно их оттолкнули лучшие и прекраснейшие люди и тем заставили пуще ожесточиться. Будто бы легко выносить к себе презренье!

Бог весть, может быть, иной совсем был не рожден бесчестным человеком; может быть, бедная душа его, бессильная сражаться с соблазнами, просила и молила о помощи и готова была облобызать руки и ноги того, кто, подвигнутый жалостью душевной, поддержал бы ее на краю пропасти.

Может быть, одной капли любви к нему было достаточно для того, чтобы возвратить его на прямой путь. Будто бы дорогой любви было трудно достигнуть к его сердцу! Будто уже до того окаменела в нем природа, что никакое чувство не могло в нем пошевелиться, когда и разбойник благодарен за любовь, когда и зверь помнит ласкавшую его руку!

Но все позабыто человеком девятнадцатого века, и отталкивает он от себя брата, как богач отталкивает покрытого гноем нищего от великолепного крыльца своего. Ему нет дела до страданий его; ему бы только не видать гноя ран его. Он даже не хочет услышать исповеди его, боясь, чтобы не поразилось обонянье его смрадным дыханьем уст несчастного, гордый благоуханьем чистоты своей. Такому ли человеку воспраздновать праздник небесной любви?

Есть другой вид гордости, еще сильнейший первого, – гордость ума. Никогда еще не возрастала она до такой силы, как в девятнадцатом веке. Она слышится в самой боязни каждого прослыть дураком.

Все вынесет человек века: вынесет названье плута, подлеца; какое хочешь дай ему названье, он снесет его – и только же не снесет названье дурака. Над всем он позволит посмеяться – и только не позволит посмеяться над умом своим. Ум его для него – святыня. Из-за малейшей насмешки над умом своим он готов сию же минуту поставить своего брата на благородное расстоянье и посадить, не дрогнувши, ему пулю в лоб.

Ничему и ни во что он не верит; только верит в один ум свой. Чего не видит его ум, того для него нет. Он позабыл даже, что ум идет вперед, когда идут вперед все нравственные силы в человеке, и стоит без движенья и даже идет назад, когда не возвышаются нравственные силы. Он позабыл и то, что нет всех сторон ума ни в одном человеке; что другой человек может видеть именно ту сторону вещи, которую он не может видеть, и, стало быть, знать того, чего он не может знать. Не верит он этому, и все, чего не видит он сам, то для него ложь.

И тень христианского смиренья не может к нему прикоснуться из-за гордыни его ума. Во всем он усумнится: в сердце человека, которого несколько лет знал, в правде, в боге усумнится, но не усумнится в своем уме. Уже ссоры и брани начались не за какие-нибудь существенные права, не из-за личных ненавистей – нет, не чувственные страсти, но страсти ума уже начались: уже враждуют лично из несходства мнений, из-за противуречий в мире мысленном. Уже образовались целые партии, друг друга не видевшие, никаких личных сношений еще не имевшие – и уже друг друга ненавидящие.

Поразительно: в то время, когда уже, было, начали думать люди, что образованьем выгнали злобу из мира, злоба другой дорогой, с другого конца входит в мир, – дорогой ума, и на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая саранча, нападает на сердца людей повсюду.

Уже и самого ума почти не слышно. Уже и умные люди начинают говорить ложь противу собственного убеждения, из-за того только, чтобы не уступить противной партии, из-за того только, что гордость не позволяет сознаться перед всеми в ошибке — уже одна чистая злоба воцарилась наместо ума.

И человеку ли такого века уметь полюбить и почувствовать христианскую любовь к человеку? Ему ли исполниться того светлого простодушия и ангельского младенчества, которое собирает всех людей в одну семью? Ему ли услышать благоухание небесного братства нашего? Ему ли воспраздновать этот день? Исчезнуло даже и то наружно добродушное выраженье прежних простых веков, которое давало вид, как будто бы человек был ближе к человеку.

Гордый ум девятнадцатого века истребил его. Диавол выступил уже без маски в мир. Дух гордости перестал уже являться в разных образах и пугать суеверных людей, он явился в собственном своем виде. Почуяв, что признают его господство, он перестал уже и чиниться с людьми.

С дерзким бесстыдством смеется в глаза им же, его признающим; глупейшие законы дает миру, какие доселе еще никогда не давались, — и мир это видит и не смеет ослушаться.

Что значит эта мода, ничтожная, незначащая, которую допустил вначале человек как мелочь, как невинное дело, и которая теперь, как полная хозяйка, уже стала распоряжаться в домах наших, выгоняя все, что есть главнейшего и лучшего в человеке? Никто не боится преступать несколько раз в день первейшие и священнейшие законы Христа и между тем боится не исполнить ее малейшего приказанья, дрожа перед нею, как робкий мальчишка.

Что значит, что даже и те, которые сами над нею смеются, пляшут, как легкие ветреники, под ее дудку? Что значат эти так называемые бесчисленные приличия, которые стали сильней всяких коренных постановлений? Что значат эти странные власти, образовавшиеся мимо законных, – посторонние, побочные влияния? Что значит, что уже правят миром швеи, портные и ремесленники всякого рода, а Божьи помазанники остались в стороне?

Люди темные, никому не известные, не имеющие мыслей и чистосердечных убеждений, правят мненьями и мыслями умных людей, и газетный листок, признаваемый лживым всеми, становится нечувствительным законодателем его не уважающего человека. Что значат все незаконные эти законы, которые видимо, в виду всех, чертит исходящая снизу нечистая сила, – и мир это видит весь и, как очарованный, не смеет шевельнуться?

Что за страшная насмешка над человечеством! И к чему при таком ходе вещей сохранять еще наружные святые обычаи церкви, небесный хозяин которой не имеет над нами власти? Или это еще новая насмешка духа тьмы? Зачем этот утративший значение праздник?

Зачем он вновь приходит глуше и глуше скликать в одну семью разошедшихся людей и, грустно окинувши всех, уходит как незнакомый и чужой всем? Всем ли точно он незнаком и чужд?

Но зачем же еще уцелели кое-где люди, которым кажется, как бы они светлеют в этот день и празднуют свое младенчество, – то младенчество, от которого небесное лобзанье, как бы лобзанье вечной весны, изливается на душу, то прекрасное младенчество, которое утратил гордый нынешний человек? Зачем еще не позабыл человек навеки это младенчество и, как бы виденное в каком-то отдаленном сне, оно еще шевелит нашу душу? Зачем все это и к чему это?

Будто не известно, зачем? Будто не видно, к чему? Затем, чтобы хотя некоторым, еще слышащим весеннее дыхание этого праздника, сделалось бы вдруг так грустно, так грустно, как грустно ангелу по небе. И, завопив раздирающим сердце воплем, упали бы они к ногам своих братьев, умоляя хотя бы один этот день вырвать из ряду других дней, один бы день только провести не в обычаях девятнадцатого века, но в обычаях вечного века, в один бы день только обнять и обхватить человека, как виноватый друг обнимает великодушного, все ему простившего друга, хотя бы только затем, чтобы завтра же оттолкнуть его от себя и сказать ему, что он нам чужой и незнакомый.

Хотя бы только пожелать так, хотя бы только насильно заставить себя это сделать, ухватиться бы за этот день, как утопающий хватается за доску! Бог весть, может быть, за одно это желанье уже готова сброситься с небес нам лестница и протянуться рука, помогающая возлететь по ней.

Но и одного дня не хочет провести так человек девятнадцатого века! И непонятной тоской уже загорелася земля; черствей и черствей становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится в твоем мире!

Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, как следует, и празднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же эта мечта не приходит ни к кому другому, кроме русского? Что значит в самом деле, что самый праздник исчез, а видимые признаки его так ясно носятся по лицу земли нашей: раздаются слова: «Христос воскрес!» – и поцелуй, и всякий раз так же торжественно выступает святая полночь, и гулы всезвонных колоколов гулят и гудут по всей земле, точно как бы будят нас?

Где носятся так очевидно призраки, там недаром носятся; где будят, там разбудят. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе. Померкают временно, умирают в пустых и выветрившихся толпах, но воскресают с новой силой в избранных, затем, чтобы в сильнейшем свете от них разлиться по всему миру.

Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно нашего и что освящено самим Христом. Разнесется звонкими струнами поэтов, развозвестится благоухающими устами святителей, вспыхнет померкнувшее – и праздник светлого воскресенья воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у других народов!

На чем же основываясь, на каких данных, заключенных в сердцах наших, опираясь, можем сказать это? Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. «Хуже мы всех прочих» – вот что мы должны всегда говорить о себе.

Но есть в нашей природе то, что нам пророчит это. Уже самое неустройство наше нам это пророчит. Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней.

Что есть много в коренной природе нашей, нами позабытой, близкого закону Христа, – доказательство тому уже то, что без меча пришел к нам Христос, и приготовленная земля сердец наших призывала сама собой его слово, что есть уже начала братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратанье людей было у нас родней даже и кровного братства, что еще нет у нас непримиримой ненависти сословья противу сословья и тех озлобленных партий, какие водятся в Европе и которые поставляют препятствие непреоборимое к соединению людей и братской любви между ними.

Что есть, наконец, у нас отвага, никому не сродная, и если предстанет нам всем какое-нибудь дело, решительно невозможное ни для какого другого народа, хотя бы даже, например, сбросить с себя вдруг и разом все недостатки наши, все позорящее высокую природу человека, то с болью собственного тела, не пожалев самих себя, как в двенадцатом году, не пожалев имуществ, жгли домы свои и земные достатки, так рванется у нас все сбрасывать с себя позорящее и пятнающее нас, ни одна душа не отстанет от другой, и в такие минуты всякие ссоры, ненависти, вражды – все бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и вся страна – один человек.

Вот на чем основываясь, можно сказать, что праздник воскресенья Христова воспразднуется прежде у нас, чем у других. И твердо говорит мне это душа моя; и это не мысль, выдуманная в голове. Такие мысли не выдумываются.

Внушеньем Божьим порождаются они разом в сердцах многих людей, друг друга не видавших, живущих на разных концах земли, и в одно время, как бы из одних уст, изглашаются. Знаю я твердо, что не один человек в Малороссии, хотя я его и не знаю, твердо верит тому и говорит: «У нас прежде, чем во всякой другой земле, воспразднуется Светлое Воскресенье Христово!»

Портал «Азбука веры» (http://azbyka.ru/)

Все еще он звучит, этот животворящий возглас — Христос Воскресе! В смутное наше время — как бы напоминает нам: не забывайте о Свете в хаосе дней!

Дни наши — черные. Народы на распутьи. Чувствуется тревога всюду — куда идем? Ждут перемен и потрясений. Падает сила права, бестыдство уже не прячется под маской. Узнали мы много-много; повидали, можно сказать, историю: цену международной нравственности знаем, «братство народов» знаем… — чего только не знаем! Глушат нас шумы. Слышим ли еще в ушах этот внешумный возглас — Христос Воскресе? Жив ли в нас тонкий духовный слух, различим ли внешумный возглас? Отзовемся ли на него — Воистину!?

Ваше дело — трудящихся христиан — ответ: Воистину Воскресе! Иначе не может быть, ибо мы — русские: вера в Христово Слово, в животворящий Свет, в вечную Правду Божию[1] — в нас издревле, от светлой культуры нашей. Божье — самое основное в ней. Правда Божия — вот чудесный маяк, по которому, пусть сбиваясь, направляла свой путь Россия, хранила свое богатство, вечно живую Правду, Христово Слово, принесенное на брега Днепра неистовому и светлому народу. Этой Христовой Правдой питалась культура наша. Пусть мы теперь в чужом, но родное нетленно в нас.

От духовных стихов, народных, от пушкинского «Пророка» — …«и Бога глас ко мне воззвал: «Восстань, Пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею Моей! И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей!» — от гоголевскийх провидений судеб России, от некрасовского «Власа», богоборцев, провальников и голубиных душ Достоевского — до его каторжан из «Мертвого Дома», до судорожных исканий Правды Толстым, до мягких образов русских у Короленки, до баб немых у костра, вешней студеной ночью, у Чехова, и всюду, в чистой литературе нашей, все — действительно сильное и глубокое — пронизано лаской, светом, стоит на Христе — на Правде Божией. Это — цветы, набиравшие силу от корней родины. Так слагалось все лучшее, что жило в душе России. Или эти цветы померзли, перестали благоухать? В душу свою глядите — узнаете.

В великом сонме Святых, кого своими нарек народ, вы признаете дух единый, родной и нам; и в Сергие Радонежском, и в Тихоне Задонском, и в Серафиме Саровском, для кого немолчно звучал животворящий возглас — Христос Воскресе! А теперь — разве они чужие? Наши они — всегда, навечно. А если наши, не затеряется в шумах возглас — Христос Воскресе! Святые наши — хранители Идеала нашего, Правды Божией. Это искание Правды, неутолимое русское стремление строить жизнь с Богом и по-Божьи, взыскание Града-Божия, Китеж-Града, сокрывшегося от Зла, — разве попало в нас? Не вы ли его искатели, этого Града-Божия, потерявшие «град родимый», ныне трудящиеся во имя Града? Самое бытие ваше здесь, на пути христианском, не продолжение ли пути заветного? И не вам ли звучит так ярко этот бесшумный возглас — Христос Воскресе?! Не с ним ли идете в мир? Не с ним ли работаете в шахтах, на фабриках, на полях, на виноградниках, на дорогах, свидетельствуя о Вечном Свете? Им освещайте жизнь, Им заглушайте шумы, Им пробуждайте ч е л о в е к а, созданного по образу Господню. Это высокий подвиг, выпавший нам на долю, принятый нами Крест и благословение, иго и бремя. И не забудем сего: «иго бо Мое благо и бремя Мое легко есть»[2].

Скажут: легко сказать… а вот, нести это иго и это бремя в таких условиях! Да, не легко. Это — голгофа наша, маленькая голгофа, но — голгофа. И все мы ее несем, за редчайшими исключениями «непомнящих». Так сложилась судьба России. Не можем мы отказаться от бремени и ига, на нас возложенных. Кем? Всем прошлым — праведными путями и грехами, исканьями и порывами прошлых лет. И — Злом, которое зрело в нас, и которое… отрезвляет души. Мы теперь его видим все. Видим — и познаем. И теперь еще ярче Свет, никогда в нас не погасавший, ныне нас оживляющий неумирающим возгласом — «Христос Воскресе!»

Все мы слышим его, Его: «Да отвержется себе и возьмет Крест свой и по Мне грядет!» Не к смерти, — к жизни. К обновлению Правдой Божией. Это ли не высокий подвиг? Это ли — умирание! Воистину — это воскресение во Христе. Тяжкий камень лежит на жизни — на мировой жизни, не только на русской жизни. Работникам во Христе дается от Бога сила — отвалить этот камень от гроба — и жизнь воскреснет. Жизнь по Правде, по-Божьи, та жизнь, о какой искони мечтала душа народная, о какой и мы все тоскуем. И если мы все проникнемся нашим извечным долгом, которому вольно или невольно изменили отцы и мы, если мы будем будить друг в друге неутолимую жажду Христовой Правды, вести ее в жизнь неутолимо, — придет неведомый срок, когда победительно воспоют изведенные из земного ада:

«Пасха нетленная — мира спасение!»

---

[1] Но ныне, независимо от закона, явилась правда Божия, о которой свидетельствуют закон и пророки, 22 правда Божия через веру в Иисуса Христа во всех и на всех верующих, ибо нет различия… (Рим. 3:21-22)

[2] Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; 29 возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; 30 ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф. 11:28-30)

Клуб православных литераторов «Омилия» (http://omiliya.org/)

11 апреля 2015 года в Великую Субботу Митрополит Ростовский и Новочеркасский Меркурий освятил куличи и пасхи в Ростовском доме-интернате №2 для престарелых и инвалидов.

Читать далее

В Великую Субботу с Архипастырским визитом приход святых Жен Мироносиц г. Ростова-на-Дону посетил Митрополит Ростовский и Новочеркасский Меркурий.

Читать далее