Инна Львовна Лиснянская — поэт, переводчик, литературовед. С 1957 года — член Союза писателей СССР, лауреат литературной Государственной премии России и литературной премии Александра Солженицына. Автор 16 поэтических сборников и литературоведческого исследования «“Поэма без героя” А. Ахматовой». Последняя за многие годы книга избранных стихов вышла в 2005 году в издательстве «Время». В этом году Инна Лиснянская стала лауреатом российской национальной премии «Поэт».

— Инна Львовна, расскажите, пожалуйста, о вашем пути к Церкви. Когда вы покрестились?

— Моя бабушка по маминой линии — армянка: она-то и покрестила меня в раннем детстве, втайне от моих комсомольских родителей. Об этом я узнала гораздо позже. Моя няня Клава была очень верующим человеком, ходила в церковь и часто брала меня с собой. Я была очень хитрым ребенком и хранила это в большом секрете.

Мое первое отчетливое воспоминание детства — это как раз пребывание в церкви. Мне 4 года, я стою на коленях и кладу крестное знамение, но левой рукой, поскольку я левша. Какая-то женщина делает мне замечание и показывает, как надо креститься — правой рукой. Удивительно, но я ее послушалась, хотя дома, когда меня пытались переучивать и даже привязывали левую руку, я ни за что не соглашалась и упорно стояла на своем. То, что происходило в храме, произвело на меня очень сильное впечатление: все было каким-то сказочным, золотистым, по церкви ходил батюшка с кадилом, похожим на мамину шкатулку, из которого шел благоухающий дым… Меня так поразил батюшка, что я решила, что это Сам Бог. И мне очень захотелось с ним познакомиться. Для таких случаев у меня уже был один испытанный способ — подойти и спросить: «Который час?» Я так и сделала — вырвалась от няни и подбежала к священнику со словами: «Боженька, Боженька, который час?» А он мне в ответ: «Девочка, я не Боженька, я батюшка!» Я помнила, что «батюшки, батюшки!» кричит няня, хлопая себя по коленям, когда у нее подгорают котлеты или происходит что-то неприятное. «Как же так, — подумала я, — неужели Боженька меня обманывает?» Тут подоспела сама няня Клава и стала извиняться перед батюшкой. А он говорит: «Ничего, ничего, это очень хорошая девочка! После службы я хочу познакомиться с нею поближе». Я помню, меня очень поразило, что меня назвали хорошей, поскольку я только и слышала о себе: «тяжелый ребенок», «трудный ребенок», но никто не говорил: «хорошая девочка»!

Надо сказать, что я и вправду была очень своевольным и упрямым ребенком и доставляла няне массу хлопот. Например, выходя из храма и видя на паперти нищих, я требовала у няни копеечки для каждого из них. Если же у няни не было этих копеечек, то я усаживалась вместе с нищими, и никто никакими уговорами не мог меня поднять. Я протягивала руку, и, конечно, первый же ошеломленный прохожий участливо оделял меня денежкой. Набрав достаточное количество копеечек, чтобы всем хватило, я тут же раздавала их нищим и только после этого со спокойной совестью отправлялась домой.

Всю войну я ходила в церковь и молилась. Молитв я не знала, поэтому молилась своими словами — причем в стихах. Дело в том, что у меня с детства есть особый импровизационный дар: я могу импровизировать в стихах на любую тему. Поэтому мои первые стихи — это импровизационные молитвы. У меня было две амбарных книги, в которые я записывала стихи: в одну — иронические и романтические, а в другую — молитвы. И за период войны я исписала своими молитвами всю эту амбарную книгу и постоянно ходила в храм, хотя кроме старух туда в те времена почти никто не ходил.

— А сколько вам было тогда лет?

— 13 — 14 лет, то есть уже вполне сознательный возраст. Соседка подарила мне Библию, и я втайне от всех ее читала. До этого у меня был только Новый Завет, и, читая его, я чувствовала, что у меня нет полноты восприятия: я не понимала ссылок на ветхозаветных пророков, указаний на ветхозаветные события. А когда у меня появилась Библия целиком, то я с жадностью погрузилась в чтение и уже тогда поняла, что это великая и неисчерпаемая Книга.

Вообще, жизнь моя складывалась не просто: в этом же возрасте, в 14 лет, я бросила школу и пошла помогать раненым — в госпиталь черепно-лицевого ранения. Я выбрала самых несчастных и заброшенных. Дело в том, что многие девушки ходили помогать в госпитали, чтобы найти себе женихов — пусть даже без руки или ноги. Но раненые с увечьями головы и лица, конечно же, никак не могли претендовать на роль женихов. Однако именно это обстоятельство и толкнуло меня пойти помогать этим раненым — в большинстве своем слепым, с развороченными лицами. Возможно, мною руководило какое-то религиозное чувство. Я пела им песни, писала письма, научилась делать перевязки, даже водила их в оперу, а один раз привела в церковь.

— Инна Львовна, удивительно, что ваше творчество началось с молитв. Скажите, как развивалась ваша поэзия дальше?

— В какой-то момент я стала читать наши литературные журналы и знакомиться с творчеством современных писателей. И вот, начитавшись Винокурова, Ваншенкина и других авторов, я подумала: «А я ведь тоже так могу!» Меня охватила гордыня, захотелось публиковаться, а все, что было написано мною до сих пор, я отвергла и сожгла. Я уничтожала свои стихи дважды за мою жизнь: тогда, в 21 год, и в 1965 году, перед выходом очередной книги. В издательстве мне заявили, что мои стихи «имеют религиозный оттенок» и «охвачены упадническим духом». «Мы знаем, — сказали они, — что вы пишете много и у вас есть стихи, которые вы считаете плохими. Вот и принесите нам то, что вам кажется худшим: нам не нужны ни вторая Ахматова, ни вторая Цветаева…» «Так вам и первые не нужны!» — ответила я. Но поскольку я уже получила аванс, а дочь моя долгое время лежала в больнице, то я все же принесла им эти плохие стихи, и в результате — вышла плохая книга. Остальное я уничтожила. И вновь это был акт гордыни и малодушия.

— Инна Львовна, в жизни многих поэтов уничтожение собственных произведений часто имеет более глубокие мотивы, чем обычное для поэтов стремление к обновлению творчества: оно бывает связано с глубинным переосмыслением своей жизни, с желанием начать все «с чистого листа». Вы сами сказали о своем шаге как об акте гордыни. Имел ли этот поступок какие-то духовные последствия?

— Да, после того как в 21 год я уничтожила свои стихи-молитвы, в моей жизни началась новая полоса. Как я уже сказала, мне захотелось публиковаться, и я стала писать по-другому. Может быть, с этим отчасти связано и то, что я стала очень редко ходить в церковь — вплоть до 60-х годов, когда я тяжело заболела и попала в больницу с отравлением мозга. Там мне было видение: я увидела свет, какую-то арку и множество ангелов, которые поют неземными голосами. Вдруг передо мной появилась женщина (это была секретарша Ленина, которая впоследствии умерла в той же больнице, где я лежала) и сказала: «Ты не православная, православные так часто не крестятся!» После этого появился врач, который внимательно посмотрел на меня и сказал: «Ну, наконец-то все хорошо! Глаза ясные, все трудности — позади». В этот момент я очнулась. Это видение, после которого началось мое выздоровление, было для меня каким-то знаком, и, выйдя из больницы, я вновь стала ходить в церковь. С тех пор я больше не писала стихов для печати и не шла ни на какие сделки с издателями. Конечно, иногда мои стихи публиковали, выбирая какие-нибудь бодрые пейзажи, нейтральные и безобидные по своему содержанию.

— Инна Львовна, скажите, как вы относитесь к так называемой «духовной поэзии», где религиозная тема заявлена декларативно?

— Понятие «духовная поэзия» я не принимаю и считаю, что это абсолютная глупость. Стихи не могут быть недуховными: если они недуховные, то это вообще не стихи. Я считаю, что поэзия должна быть пронизана религиозностью, но эта религиозность ни в коем случае не должна быть декларативной. В подлинной поэзии духовность растворена в самой ее ткани, но не декларируется как какая-то программа или манифест. Мне кажется, что это — эксплуатация высоких слов, тем и смыслов, которые нельзя упоминать всуе. Они должны наполнять собою творчество, но присутствовать в нем незримо, как тайна.

В моей жизни был даже такой момент, когда мне казалось, что молитва — сугубо интимное дело, которое не должно выставляться напоказ. А тут еще со мной произошел неприятный случай в храме: какая-то женщина погасила мою свечу, которую я поставила перед иконой Богородицы. Мне показалось, что тем самым она нанесла оскорбление не мне, а самой Матери Божией. Меня так это поразило, что после этого я долго не могла зайти в церковь. Тогда-то я и почувствовала, что молитва и духовная жизнь должны происходить прикровенно. В Евангелии от Матфея есть рассуждения Христа о молитве: «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф: 6.5 — 6.6). Кроме того, читая Евангелие, я обратила внимание, что Сам Иисус всегда молился в уединении, удалившись от всех. Если я не ошибаюсь, совместная молитва с учениками была у Него лишь во время Тайной Вечери… Так вот, долгое время я считала, что молитва должна совершаться в одиночестве, и взяла себе за правило молиться, затворившись в своей комнате. Так же уединенно каждый день я читала по главе из Нового и Ветхого Завета.

— Правильно ли я поняла, что на вас так подействовал эпизод в храме, что у вас появилась целая философия тайной молитвы? Но ведь в том же Евангелии есть и такие слова Христа: «где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф: 18.20)?

— Да, этот неприятный эпизод в храме стал определенным испытанием для меня. Разумеется, со временем я вновь стала ходить в церковь, исповедаться и причащаться, хотя и не так часто, как хотелось бы.

Невероятным счастьем стала для меня возможность побывать на Святой Земле. Я исходила все места, где был Иисус Христос, за исключением Вифлеема, который тогда был недоступен для паломников. Я побывала в Галилее, была в Тапхе, где жили первые христиане. Это место интересно тем, что там нет крестов, поскольку в раннем христианстве всю символику креста вмещал в себя образ рыбы, изображения которой сохранились до наших дней в виде потрясающей мозаики на стенах. Неподалеку от горы Фавор я посетила удивительную церквушку, и все вокруг очень напоминало русское село — с криками петухов, с людьми, которые запросто сидели на скамьях вокруг церкви, пили и ели… Сама эта греческая церквушка, очень древняя, поразила меня своей необыкновенной красотой — розовая с золотыми куполами. Разумеется, я побывала и на горе Блаженств — на Фаворе. Там меня удивил прежде всего сам воздух, в котором буквально растворена намоленность: он чист и наполнен ангельским дыханием (в данном случае я не боюсь высоких слов). В Иерусалиме я побывала в потрясающем Горненском монастыре… Там, в храме Иоанна Крестителя, я причастилась и соборовалась. Вообще, вся эта поездка — между синагогами, христианскими храмами и мечетями — была совершенно удивительной. В Иерусалиме я написала целую книгу стихов — «Иерусалимская тетрадь».

— Инна Львовна, согласитесь ли вы с утверждением, что подлинное вдохновение неразрывно связано с религиозным чувством?

— В этом у меня нет абсолютной уверенности, по крайней мере, применительно к моему собственному творчеству. То, что продиктовано подлинным религиозным чувством, должно быть хорошо. А у меня стихи плохие! Во всяком случае, мне самой они никогда не нравятся. Иногда мне кажется, что поэтические строки посылаются мне свыше. Но потом, видя все несовершенство написанного, я отказываюсь от этой мысли: ведь если стихи от Бога, то они должны быть совершенны!

— Это очень интересно! Когда талантливый поэт так отзывается о своем творчестве, то очень большой соблазн заподозрить его либо в излишнем кокетстве (что совершенно несовместимо с вашим образом), либо же в чрезмерной самокритичности. Может быть, эта неудовлетворенность собой — постоянное стремление к совершенству, без которого невозможно подлинное искусство?

— Творчество — вещь иррациональная. Мои стихи рождаются сами собой и совершенно спонтанно: я слышу какой-то звук, ритм, внезапно приходит строка. И неожиданно из этого рождается стихотворение. Пока я его пишу, я испытываю блаженство, но в тот момент, когда я ставлю точку, мне кажется, что это — полная ерунда. И так всегда. Видимо поэтому я, такая старая, а все еще пишу: мне кажется, что я до сих пор ничего хорошего не создала. Может быть, именно это чувство и продолжает питать мои силы, побуждает к новым и новым попыткам.

— В творчестве почти каждого писателя бывают перерывы и даже «периоды молчания». Как вам кажется, почему они возникают? Бывают ли у вас такие моменты?

— Да, конечно, такие «периоды молчания» время от времени происходят и со мной, и часто они совершенно необъяснимы. Бывает, что они вызваны какой-то внутренней исчерпанностью — когда ты много писал и отдал все, что накопилось в душе. Но бывает и так, что творческое молчание ни с чем не связано. Всякий раз, когда в моей жизни случаются такие остановки, я испытываю неизъяснимую тяжесть. Приходит ощущение, что все окончено, я пребываю в тоске. Неделю, вторую, месяц я жду, но чем дольше я не пишу, тем больше я впадаю в уныние — в этот страшный грех. Поэтому для меня рождение стихов несет в себе нечто целительное, оберегая от внутренней пустоты. И в этом смысле творчество, конечно, религиозно по своей природе.

* * *
Ты – жертва лавра, я – добыча тёрна,
И нам признаться в этом не зазорно,

Коль в очи времени смотреть в упор, –
В одно сошлись Голгофа и Фавор.

Мы молоды, поскольку слишком стары.
Судьбы нерукотворные удары,

Во-первых, претерпели.
Во-вторых,
Лишь жертвы оставляются в живых
Рукою горней.

Инна Лиснянская
1997

Вигилянская Александрина

Журнал для родителей «Виноград» (http://www.vinograd.su/)

Читать: Инна Лиснянская. Из книги «Иерусалимская тетрадь»

Снова по милости Божией вступаем мы в Успенский пост. Пост этот самый краткий и самый сладкий. Начинается он с освящения меда, потом будет освящение плодов. И самый легкий этот пост, потому что Божия Матерь заботится о том, чтобы иго Христово было для нас легким. И заботится о теле нашем так же, как и о душе.

Начинается пост с освящения меда, чтобы мы знали не только о той сладости, которую Господь дает для тела, но и о сладости духовной. Чтобы сладость, которая исходит от Креста Христова, открылась нам в течение поста. Как некогда в Ветхом Завете в горькие воды Мерры опускалось древо, и они становились сладкими, приятными. Так да будет со всей нашей жизнью — от прикосновения Креста Христова к ней горечь ее да изменится в сладость.

Мы начинаем пост с поклонения Кресту Христову, потому что Успенский пост есть размышление о тайне смерти и о тайне жизни, земной и вечной. Чтобы эта тайна стала сладостной для нас, чтобы глубже открылась этим постом. День 1 августа по старому стилю, с которого начинается Успенский пост, считается днем крещения Руси. А крещение — это и есть такое погружение в воду крестную, благодать Христову, так что открывается людям тайна Креста и они готовы все принести Господу, и жизнь, и смерть свою, чтобы всегда быть с Ним. Вы знаете, что мученики всегда изображаются на иконах с крестом. И жизнь каждого человека тоже завершается крестом. Над нашей могилой будет стоять крест, если мы сподобимся этой милости. Дай Бог, чтобы крест вырастал из всей нашей жизни. Чтобы это было древо жизни, которое мы тоже питаем, принимая участие в том, что Христос совершил.

Весь Успенский пост — крестный. Начало Успенского поста — Крест, и в середине его — Крест, Преображение Господне, с его светом, возвещающим об исходе, который Господь должен совершить в Иерусалиме. И праздник Нерукотворного образа Спасителя, который является как бы завершением этого нашего пути, — тоже праздник Креста. Потому что Господа «не приняли, как имеющего вид идущего в Иерусалим» (Лк. 9, 51), и пречистый лик Его светит нам на фоне Креста. Церковь готовит нас Крестом к принятию тайны исхода Божией Матери. Потому что Ее Успение — это раскрытие победы Креста Христова, неотделимой от Его Воскресения.

Да, чем больше любовь, тем больше скорбь, как говорят святые отцы. Но в праздник Успения Божией Матери вспоминаются слова великого подвижника, которого ученики его нечаянно застали на молитве с преобразившимся лицом, и на их настойчивые вопрошания, что с ним случилось, он ответил: «Я был там, где стоит у Креста Господня Божия Матерь с возлюбленным учеником. И я хотел бы пребывать там умом всегда». Где Крест Христов и Его Воскресение, — красота всех добродетелей, расцвет души человека и тела его. Радость души, которую Бог дает — не так, как мир дает. И чистоты тела, причастного телу Христову и Божией Матери, знающего, что оно — храм Духа Святого (1 Кор. 6, 19).

Мы молились в течение всего поста, чтобы Господь сохранил нас от двух самых главных бед, которые угрожают сегодня всему роду человеческому, в особенности нашему русскому народу. От греха уныния и от греха нечистоты, нецеломудрия. И тот и другой грех стоит один другого. Это самые страшные грехи, потому что, как мы знаем, грех уныния — это тьма всех грехов вместе взятых. А грех нечистоты, когда он достигает того, что мы видим сегодня, естественно должен нам напомнить о первой кончине мира, когда Господь поставил предел физическому существованию рода человеческого, сказав: «Не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками сими, потому что они плоть» (Быт. 6, 3).

Будем преодолевать всякое уныние, потому что Христос все победил. И смысл нашей жизни заключается в одном-единственном: чтобы мы через крестные скорби вошли в Его победу. Вслед за мучениками, вслед за всеми, кто узнал тайну Креста. И нет нам причины унывать, потому что Божия Матерь предстательствует сугубо за всех нас пред Господом.

Чтобы мы не унывали, чтобы мы имели мужество противостоять всякому растлению, Церковь предлагает нам сегодня задуматься о том, что совершилось у Креста Господня. Над теми словами, которые говорит Господь, видя Матерь Свою, стоящую у Креста, и ученика, которого Он любит: «Жено, се сын Твой». Господь обращается к Своей Матери в самый скорбный, самый горький для Нее час.

Почему самый горький? Потому что Она предает Богу Отцу Сына Своего, рожденного от Ее плоти. И то пророчество, которое некогда было сказано Симеоном Богоприимцем о том, что Ей Самой душу пройдет оружие, исполняется сейчас. Она предает Богу Отцу Своего Сына, и что остается Ей на земле? Вместо Него Она получает другого человека. Может ли такая замена, если можно так выразиться, утешить Ее? Господь дает Ей, уходя из этой земной жизни, того, кого Он любит. В лице апостола Иоанна Богослова, как мы знаем, Церковь видит всех христиан, и, в конце концов, весь род человеческий.

В лице апостола Иоанна Богослова Бог отдает Пречистой Своей Матери вместо Себя — Ее Сына — все человечество. Ее девственное материнство в рождении Сына Божия становится у Креста материнством для всего рода человеческого. Вот тайна жизни — благодатью Креста на место Сына Единородного становится все человечество. Весь человеческий род, как говорит святой Ириней Лионский, призван стать единородным сыном Божиим по дару Христа. Это страшные, непостижимые слова, но на Кресте Господь воистину совершает наше спасение. И благодать Его искупления, изливаясь на Божию Матерь и на всех людей, делает всех людей в новом рождении, в самом глубочайшем реальнейшем смысле братьями и сестрами, чадами Божией Матери.

В этом новом рождении раскрывается тайна девства. Всякое человеческое материнство имеет ограниченное число детей, которые рождаются по плоти. А благодать Приснодевства Божией Матери совершает непостижимое. Благодатью Приснодевства Ее материнство охватывает всех людей. У Божией Матери девственное материнство. Оно девственное, потому что связано с Ее Божественным Сыном. И оно охватывает всех людей по этой же причине.

Будем размышлять сегодня и во все дни жизни нашей о тайне материнства и девства, которые подвергаются небывалому осмеянию и поруганию в сегодняшнем мире. Нет выше добродетели, говорит преподобный Серафим Саровский, чем подвиг девства. Тем более это верно во времена всеобщего растления.

Однако всякое девство несет на себе печать Божественного, того, что превосходит всякое человеческое естество. Только тогда оно плодоносно, когда является выражением любви ко Господу и отдачей Ему всей своей жизни. Девство, которое на этом не основано, даже если оно по видимости имеет любовь к чистоте, остается просто бесплодием. Точно так же всякое подлинное христианское материнство — девственно, если оно не человеку, а Богу приносит свой высший дар, не ограничиваясь лишь человеческими отношениями, но прежде всего отдавая себя радостно своему Творцу.

Не забудем никогда, что слово, которым Господь вверяет Своего ученика Своей Матери, произнесено с высоты Креста. И будем помнить слова, сказанные Господом на Кресте возлюбленному ученику: «Се Мати твоя». Господь отдает Свою возлюбленную Матерь Своему возлюбленному ученику. Это действие совершенной любви, и оно простирается не только до смерти, до Ее исхода отсюда и до его кончины. Это действие совершенной любви, которое не будет иметь конца. Точно так же действие этой любви, этого усыновления нашего Божией Матери у Креста Господня — навеки.

И у Креста раскрывается также тайна девства. Девство — тайна будущего века, говорят нам святые отцы. Здесь, на земле, когда кто-то совершает подвиг девства, мы видим только воздержание, лишение. Но даже здесь оно — участие в избыточествующей жизни будущего века, когда оно совершается ради Христа. В приобщении той чистоте и той любви, которая у Самого Господа. Девство во Христе всегда связано с послушанием Господу, то есть с любовью к Нему. По мере возрастания нашего в послушании всем заповедям Божиим мы научаемся целомудрию и чистоте. И наоборот, непослушание хотя бы одной заповеди растлевает человека. А разврат телесный — это уже поражение всего человека, и души, и тела, всей личности его. Поэтому так страшен этот грех, и потому сатана, прежде чем придет антихрист, прежде чем наступит Второе Пришествие Христово, являет самое гнусное зло в высочайшей степени.

Девство — и в этом суть — не заключается только в умерщвлении плоти, но в обретении способности стать любящим человеком, в научении этому у Господа, у Божией Матери, у возлюбленного ученика Христова. Девство — это не есть жизнь, которая превозносится над браком, которая презирает плоть. Напротив, перед лицом Крестной жертвы Христовой, где Господь всего Себя приносит для спасения всех, в своей любви ко Господу человек сознает незначительность своего приношения, исполняется подлинным смирением. Христианское девство имеет своим началом Крест. На Кресте Господь раскрывает самым близким Своим ученикам сокровенные тайны жизни до скончания века. Поэтому откровение Божие говорит о ста сорока тысячах девственников, избранных Господом, которым вверяются все тайны жизни. Они являются любимыми во веки веков друзьями Господа.

Но мы видим, что у Креста Христова стоят не только Божия Матерь и не только возлюбленный ученик, девственник Иоанн Богослов, но еще две Марии. Мария Магдалина и Мария Клеопова. Мария Магдалина — это грешница, из которой Господь изгнал семь бесов, то есть полноту грехов. А полнота грехов, как мы видим, заключается в растлении и души, и тела. Эта грешница — одна из тех, ради кого Господь совершил весь Свой путь до Креста. Ради которой Он пришел на землю, чтобы обратить ее и подобных ей на Свой путь. Чтобы она тоже стала девственницей, как мы в Великую Среду поем: «Господи, иже во многие грехи впадшая жена, Твое ощутившая Божество, мироносицы вземше чин, с рыданием миро Тебе на погребение приносит». И блудница растленная, исповедует Церковь, становится непорочной девственницей — по дару Божию, силой Духа Святого.

И стоит там также Мария Клеопова. Тоже избранная Господом стоять у подножия Креста. Мы ничего не знаем о ней. Она не отличается какой-то особенной чистотой, какой-то особенной святостью, и грехов особенных, страшных у нее тоже нет. Она представляет собою как бы всех Марий, всех женщин и всех людей. Каждую душу человеческую, — среднюю, так сказать, — которая совершенно неприметно живет скромной жизнью, старается по мере сил своих что-то исполнять. И взор Господа всегда обращен не только к Пречистой Его Матери, не только к возлюбленному ученику, девственнику Иоанну Богослову, не только к великой грешнице, которую Он очистил от самого страшного греха. Господь видит также и Марию Клеопову.

Если Крестные страдания Господа — страдания за всех, то всякий человек, самые безвестные скромные люди могут стоять, и призваны все стоять у подножия Его Креста. Потому что Церковь Божию составляют не только те, кто от юности Христа возлюбил и сохранил чистоту, или те, кто от исключительных своих страшных грехов, как Мария Магдалина, как преподобная Мария Египетская, приведен Христом к покаянию, но также неизвестные, незаметные по видимости люди. Но надо, чтобы каждый из нас увидел в себе всю нечистоту, ради которой Господь воплотился и принял страдания, все множество грехов, за которыми стоят семь бесов.

Совершенная чистота, говорит святитель Игнатий Брянчанинов, даруется тому, кто видит свою нечистоту и всем сердцем оплакивает ее, обращаясь ко Господу о даровании чистоты. И к Божией Матери. Надо, чтобы каждый из нас приобщился той чистоте, которая у Нее и которая у возлюбленного ученика Христова. Благодатью Креста Господь вверяет всех людей Божией Матери, чтобы Она как Мать участвовала в приведении всех людей к Его Кресту и в уподоблении Ему через Его Крест и через собственный наш крест. Через соединение всей нашей жизни и смерти с Его жизнью и смертью.

Бесконечный свет Божества исходит от Креста Христова и наполняет собой девство и материнство Божией Матери, тайну Ее Успения, жизнь и смерть каждого человека, любящего Христа, то есть ищущего Его через исполнение святых Его заповедей. Потому что в них заключена жизнь вечная (Ин. 12, 50) Воскресения Христова и Богородичной Пасхи.

Протоиерей Александр Шаргунов

Общественный Комитет
«За нравственное возрождение Отечества»
(http://moral.ru/)

Почему так случается, что человек, созданный Богом, не верит в Него?.. Не по одной и той же причине люди закрывают себя от Бога.

Наш русский философ Владимир Соловьев справедливо говорил, что есть «честное» неверие, и есть «нечестное».

Нечестное не хочет, чтобы Бог был, оно убегает от всякой мысли о Боге, прячется от нравственных законов святого мира. Злые и эгоистичные люди заинтересованы в том, чтобы «Бога не было». Божие бытие, которое, в сущности, есть их спасение, представляется им Страшным Судом, судящим их нечистую и бессмысленную жизнь. Среди таких неверующих есть не только отрицающие Бога, но и охваченные ненавистью к Творцу, чем, конечно, они только подтверждают бытие Того, Кого отрицают. Невидимый, но ощущаемый сердцем образ величайшей святыни Творца – связывает эгоистическую и греховную волю человека.

Есть другие неверующие, которые болеют проблемами зла, добра, истины, нравственной жизни. В них нет самоудовлетворенности. В человеческом своем отношении к миру и людям, они хотят блага всем, но надеются достичь гармонии и счастья мира только человеческими и внешними средствами. В этом они, конечно, неправы и слишком оптимистичны. Человеческие средства и силы ограничены. Без помощи Высшего Божественного мира человек не может найти настоящей жизни.

Есть в мире еще бездумное, животное неверие. Жует человек свою жвачку материальной жизни и ничего ему больше не надо. Лень даже подумать о Боге, о своей душе и вечности, ее ожидающей. Евангелие уподобляет таких людей гостям, которые будучи приглашены к великому и доброму Царю на пир, «словно сговорившись» (аргументы этого неверия не сложны) отказываются от приглашения. Один говорит: «Я купил волов и иду в поле их испытывать, прости меня, не могу прийти»; другой делает женитьбу свою предлогом для отказа от Божиего приглашения; третий находит еще какой-то предлог не прийти к Источнику жизни. Люди отказываются от самой главной ценности в жизни, от близости к Творцу. Погруженные в свои житейские дела, заботы, радости и печали, они не желают поднять свою жизнь выше их, к вечной истине.

Отвергающие правду Божию (или ее еще не познавшие) люди попадают в клеточки разных партийных, классовых, расовых, национальных и всяких иных личных и коллективных, эгоистических, друг другу в мире противоречащих «правд». Они не видят за своими правдами и над ними единой Божией правды.

Так живут многие, не понимая того, что вся история человеческая с ее войнами, смутами, кровопролитиями и насилием одних людей над другими, – есть только практический и логический результат человеческой жизни, не пришедшей к своему высшему, духовному завершению и просветлению через подчинение Божией правде.

Всякий человек стоит пред Богом всю свою жизнь, – хочет ли он или не хочет этого. Солнце не спрашивает об отношении к нему. Оно озаряет и согревает мир. Но – не напоенные водою сады сожигаются солнцем, и спрятавшиеся в темный подвал своего неверия люди остаются во тьме. Есть «неверующие» как бы по недоразумению: это – духовно честные люди, но они себя считают «неверующими» потому, что им внушили или они сами усвоили себе неверное понятие о Боге, о мире и о человеке. Такие люди в глубине своего существа не против Бога, они только против неверных, узких понятий о Боге. И в своем искании правды они легко способны познать духовный мир.

Всякий, знакомый с антирелигиозными журналами Советского Союза знает, что их содержание почти исчерпывается тремя идеями: 1) неискренностью будто бы всех служителей Церкви, 2) «классовой» сущностью будто бы всякой религии, и, наконец, идеей, что «наука несовместима с религией». О безосновательности – и религиозной и научной – этого последнего утверждения я уже говорил, и буду говорить еще. По поводу классовой сущности всякой религии аргументы неверия также неосновательны. Жизнь вечная нужна всем людям, независимо от их социального положения… Но в аргументе нравственной слабости верующих и служителей Церкви есть основание. Скажем открыто: мы, верующие и священники, не всегда бываем на высоте своего великого служения Богу. Только антирелигиозники, укоряющие нас в этом, не замечают, что этот аргумент, как раз не антирелигиозный, а чисто религиозный. Это нравственный аргумент, совсем не связанный с материализмом… Во все века бывало, и сейчас есть немало, по наружности только «верующих в Бога» и «христиан» только по имени. Но разве нравственная слабость тех или иных людей и пастырей может опорочить жизненную силу, мудрость и свет Божественного евангельского учения?

Евангелие само нам говорит, что даже среди двенадцати самых близких учеников Христовых оказался один предатель. Это не опровергает истины Христовой, наоборот, еще более подчеркивает ее. Худы ли мы, христиане, или хороши, это имеет отношение лишь к нашему спасению, но не к бытию Божиему.

Лжецы и преступники искривляют только свою личность, но не правду Божию… Никакое человеческое лицемерие не в силах потушить свет Божественной мировой правды. «Правда Господня пребывает вовек». И немало есть, и всегда бывало, людей, которые любят Христову правду больше своей жизни.

Честным неверием было неверие апостола Фомы. Хотя он проявил напрасно свою недоверчивость к словам людей, которым можно было верить, к апостолам, но, пожелав увидеть Христа воскресшего для уверования своего, он как бы от радости страшился верить… Если Христос воскрес, тогда ведь и его, Фомы, жизнь должна в корне измениться, пойти совсем иначе… Все тогда в нем должно быть озарено этим светом… И когда увидел Фома истинно воскресшего Христа и коснулся своими руками Его гвоздиных ран, – он воскликнул радостно: «Господь мой и Бог мой!» И Христос ему сказал: «Ты поверил потому, что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие» (Ин. 20:29)».

Немало есть таких людей в мире среди всех народов. Не имея возможности увидеть Христа своими физическими глазами, они с несомненностью видят Его глазами своего духа, видят близость Божию любовию и верой.

Честное сомнение найдет истину, потому что ищет ее без лукавства. Жаждущие последней правды уже нашли Бога, потому что эта жажда и есть жизнь самой Божественной правды в людях.

Портал «Азбука веры» (http://azbyka.ru/)

О суждении и осуждении

Моё воцерковление началось с поездки в один далекий женский монастырь со студенческой группой. Целый месяц мы жили в этой восстанавливающейся обители и помогали сестрам в их хозяйстве.

На второй день по нашему приезду, к нам подошла благочинная и спросила, знает ли кто из нас церковно-славянский язык? Нужна помощь в чтении Псалтыри по ночам. Естественно, на тот момент я не знала ни языка, ни Псалтыри, но по какому-то мановению, я подняла руку. Не знаю, что мною тогда двигало, наверное, желание быть полезной, и мысль, что раз уж я знаю иностранные языки, мне не составит особого труда прочесть церковно-славянский. А может, просто моё невежество или гордыня. Так или иначе, я оказалась в числе четырех девочек, которые три раза в неделю ночевали в храме, чтобы по очереди читать положенные Кафизмы. Мы разделились по двое, и по два часа читали: одна девушка — кафизмы, другая — помянник. Затем наоборот. Через два часа нас сменяла другая пара сестер. Затем снова мы. И так до утра.

В храм вместе с нами часто приходила одна пожилая насельница монастыря. Немного блаженная, как нам тогда казалось. Её звали Анна. Анна рассказывала нам про страхования и необычные явления, которые происходят ночью в монастыре. Про бесов, ангелов, про спасительную силу молитвы и просто про жизнь.

Поначалу читать мне было сложно, я делала ошибки, но девочки мне помогали, где надо исправляли, где надо объясняли. И я читала, и потихоньку открывала для себя удивительный мир Царя Давида и его Псалмов. На ближайшей исповеди, я поведала духовнику монастыря о своей лжи, но он перекрестил мою голову и сказал: «Читай, читай!» И я продолжила читать.

Утром после завтрака нам давали несколько часов на сон. А затем мы подключались к другим студентам выполнять наши ежедневные послушания.

Монастырь был небольшой, и мы почти всегда работали вместе с насельницами. Скоро мы знали не только их имена, но и их нравы. Кого-то мы сразу полюбили, а кого-то наоборот. Особенно же мы боялись благочинную — женщину лет сорока, которая всегда была чем-то недовольна, и как мы решили, имела весьма неприятный характер. Она постоянно кого-то отчитывала, ругалась и была неспокойна.

Как-то, когда мы ночью читали в храме Псалтырь, дверь отворилась, и фигура в черном монашеском облачении быстро прошла к главному иконостасу. Мы читали Псалтырь в маленьком приделе и не видели, кто это и что там делает. А фигура приходила почти каждый день. Мы поняли, что это — одна из сестер. И что она приходит в храм на ночную молитву. Она вставала около иконы Спасителя и клала поклоны. Иногда мы слышали, как она плачет, что-то причитает, снова молится, снова кладет поклоны. Она молилась долго, сосредоточенно и очень искренне.

Невольно мы зауважали ночную гостью и решили расспросить о ней у старенькой Анны.

— Да это же наша благочинная! — сказала та. А потом помолчала и добавила: — Кто-то из святых отцов сказал, не судите о человеке по его делам, пока не увидите его покаяния.

Прошло много лет, а я до сих пор помню эти слова.

О восприятии

Маленькие дети весьма похожи на маленьких зверят. Они ползают, кусаются, забираются в разнообразные места и просто балуются, как львята, щенята, поросята и другие зверушки.

Когда у меня подрастал сыночек и лез ко мне в неподходящее время, я невольно говорила ему: «Брысь!» Это слово ему нравилось, он начинал хохотать и забывал про своё кусание.

Но вскоре сынок запомнил полюбившееся слово и сам стал его применять. К месту или нет.

Однажды, когда мы гостили у нашей очень хорошей знакомой, хозяйка зашла в комнату, а мой сын ей громко заявляет: «Брысь!» И она очень расстроилась. Мне же было крайне стыдно, неловко. Одним словом — вышел конфуз. И мы просили прощения и ругали двухгодовалого сына за его грубость и невежливость.

Прошло совсем немного времени, может пару недель, и помню, мы с сыном шли в храм. Там на ступеньках мы столкнулись с одной бабушкой. Она улыбнулась нам и сказала что-то ласковое, а сынок ей также громко отвечает: «Брысь!»

«Ой-ой-ой! — говорю я. — Вы уж простите нас!» А бабушка та плечами пожимает и улыбается, как ни в чем не бывало: «А что с маленьких взять? Дети еще и не такое сказать могут!»

Через некоторое время сынок забыл про забавное слово «Брысь!». Он словно наигрался с ним и бросил, за ненадобностью. А я запомнила. Я запомнила, что не всегда человек, даже говоря что-то обидное, имеет желание нас расстроить. Возможно, он просто не понимает, что говорит. Так зачем нам обижаться?

О разговорах

Когда-то давно я завела разговор с одним знакомым о смысле жизни. Этот человек на тот момент недавно пришел из армии. Был день рождения моей сестры и, кажется, он был немного пьян. А я была совсем девчонка, младше всех, и почему-то стала говорить ему о смысле жизни.

Я помню, спрашивала, для чего мы живем? Зачем вот это веселье? Разве оно приносит радость? А он сидел и слушал. Слушал-слушал. А потом встал и ушел из комнаты.

Минут через десять кто-то как закричит, что он там во дворе, сорвался с веревки. Вешаться собрался.

И тогда я поняла, что до некоторых разговоров надо дорасти. Причем как говорящему, так и слушающему. Что не обо всем полезно и хорошо говорить. И даже беседы о смысле жизни могут принести огромный вред, если к ним не готовы.

О поощрении

Когда Оленька принесла мне свою первую работу, мне не хотелось её обижать своими словами, и я просто кивнула.

Оля хотела писать иконы. Ей было семнадцать, она мыла полы у нас в храме, помогала на кухне, и мечтала когда-то стать иконописцем. Как-то она рассказала мне о своем желании, и я попросила её показать мне что-то из своих работ. Вот она и принесла.

Это был карандашный рисунок. Очень детский, наивный. И слабый.

Надо было ей тутже сказать: «Знаешь, ты — хорошая девочка, но вряд ли — художник, найди себе лучше другую мечту», но я не решилась. Словами можно сделать очень больно, а нужно ли причинять боль? Может, лучше пусть она сама поймет однажды, что иконопись — не её путь.

— Знаешь, Оленька! — говорю я. — Давай так. Я дам тебе задание. Срисовать вот этот домик на иконочке, видишь? А ты сделаешь и еще мне покажешь.

Оля стала рисовать. Каждый день, вернее ночь, когда у неё было свободное время, она рисовала. Потом приносила показать. Один рисунок или несколько. Они также были слабыми, неуверенными, нечеткими, но в них была видна сама Оля. Оля — хрупкая, милая Оля. Оля — трудолюбивая и Оля — целеустремленная.

А потом она уехала в другой город. Но иногда мне звонила и поздравляла меня с праздниками. Я знала, что она продолжает рисовать, что она занимается с художником (с настоящим!), и что она, наконец, поступает в иконописную школу, и там успешно учится.

Через несколько лет Оля была проездом в Москве и заехала в гости. У неё была с собой папка с работами, и она выложила их передо мной. Чистые цвета, тонкий рисунок. Живые эскизы.

— Вот это Оля! — сказала восхищенно я.

А она ответила:

— Знаете, Инна, я Вам очень благодарна, что Вы тогда не остановили меня. Но воодушевили своим словом.

Это её благодарность очень тронула меня. Я знаю, что моего участия не было никакого, лично я ничего не сделала для этой девочки. Это её труд и любовь дали свои плоды. С моей стороны было только доброе слово. Точнее даже не так — я лишь не сказала ей однажды слова, которое бы лишило её надежды.

Инна Сапега

Международный клуб православных литераторов «Омилия» (http://omiliya.org/)

Если работаешь в благотворительной сфере, получаешь зарплату, да еще и радость от своей работы – это считается добрым делом? Отвечает протоиерей Михаил Потокин

---

Серафим Саровский говорил: все доброе, сделанное не ради Христа, не имеет цены. Но сегодня благотворят, и по-крупному, люди, часто совсем не церковные. Они дают деньги – инвалиды получают помощь. И Церковь не спрашивает у этих благотворителей: как они веруют, просто помощь принимает. Но значит ли, что их добро – «второго сорта»?

— Мне кажется, вопросы: что такое — доброе дело и доброе ли дело я делаю — очень личные вопросы. В Евангелии сказано о вдове, которая отдала в церковную сокровищницу две лепты – меньше всех. И Христос сказал, что она дала больше всех, потому что знал ее душу, провидел ее личные обстоятельства — это были все ее деньги.

Поэтому для того, чтобы оценивать что-то, надо знать душу человека, понимать, почему человек так поступает. А для этого у нас самих должно быть верное представление о добре и зле. Если мы его имеем, мы можем понять и правильно оценить и свои побуждения, и побуждения других людей. А если мы всего этого не имеем, лучше вообще воздержаться с оценкой. Ведь бывает, кому-то не убить — уже доброе дело. Человеку гневливому сдержать резкое слово — доброе дело. Не очень щедрому подать милостыню, потому что вдруг жалко стало, — доброе дело.

Есть только некоторый ориентир, на основе которого можно с осторожностью рассуждать о доброте наших дел. Это – плоды, результаты. Господь говорит: «По плодам их узнаете их». Потому что бывает, что и с самыми благими намерениями сделанное дело приносит ужасающие плоды. Например, Иудушка Головлев все свои дела делал с молитвой, а оборачивалось все жутким ханжеством и фарисейством.

Результат может быть и в том, получается ли у нас после «добрых дел» поступать так, как призывал Христос: когда исполните все повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали то, что должны были сделать. И это касается всех заповедей, самых высших: простить врага, отдать вторую рубашку, подставить вторую щеку. Нельзя нам думать, что мы сделали что-то сверх того, что можно было сделать. Я думаю, настоящих добрых дел, с правильными плодами для души того, кто делает, без этого просто не бывает.

Конечно, надо помогать другим. Именно то, что мы что-то делаем для других, отдаем другим – свои деньги, время, силы, чувства, — и делает нас людьми. Господь о самом себе сказал: Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих. Эти слова точно отражают природу отношений Бога к человеку и человека к человеку. Это норма наша – служить друг другу, как Бог служит нам. Но мир так далеко ушел от этой нормы, от этих слов Христа, что пришлось появиться благотворительности, появиться разным «добрым делам», чтобы хоть как-то приблизить это заповеданное Христом в качестве нормы отношение людей друг к другу. Заповеданное, по крайней мере, своим ученикам.

«Добро Христа ради» — это добро со Христом. Об этом говорил святой Серафим Саровский, и нам хочется понять, что он имел в виду. Но это — сложно, потому что сложно понять святого, его состояние, из которого он такие вещи говорит. Ведь мы сами — в другом состоянии, и нам кажется, что мы понимаем, а на самом деле можем и не совсем понимать.

Христос Сам нам говорит: без Меня не можете делать ничего. Эти слова — о нашей неспособности в чистоте сердца, в правде Божией сделать самим что-то хорошее. Мешает самолюбие. И поэтому Христос говорит: пусть твоя правая рука не знает, что делает левая. Но как это возможно?

И опять Христос говорит ученикам, которые в ответ на Его заповеди страшатся, что такое невозможно: да, человекам невозможно, но Богу — возможно. Богу возможно так жить. И с Богом так возможно. Прп. Серафим живет Духом Святым, Богом, а когда Бог живет в человеке, человек становится способен делать так, как делает сам Спаситель. И в этом смысле это и есть добро во Христе. Ведь если мы хотим с кем-то делать общее дело, мы должны войти с ним в общение. Значит, если мы хотим делать дело Христово, то у нас должна быть общая жизнь со Христом. А если мы с вами живем отдельно, своей собственной жизнью, конечно, наша самость будет вносить искажения.

Поэтому достигнуть добра «Христа ради» просто «благотворительностью» невозможно. Оно достигается соединением нашей жизни со Христом. И тогда любое дело наше, не только благотворительное, становится Христа ради. А это значит, что человек, делая что-либо, должен начинать с себя, со своей души. Потому что из доброго сокровища сердца выносится доброе, а из злого — злое. И чтобы не выплеснуть злое, надо смотреть за собой. Наверное, в этом главное отличие добра, которое стараются делать христиане: верующий человек знает о том, что в первую очередь мир должен стать красивым внутри него. А мера прекрасного — Христос.

Но это не значит, что все дела человеческие, сделанные от доброты сердца, обесцениваются. Само по себе различение понятий добра и зла — уже есть закон. Он вложен в любое человеческое сердце, независимо от того, во что человек думает, что верит. Просто у христиан высший закон — Христос, Его правда. О нем надо помнить, к нему надо практически стремиться и делать то, что можем, контролируя свою гордость, самодовольство.

Я бы не стал делить добрые дела по степени их, выделяя «большие» или «меньшие». Но есть такие дела, которые нас заставляют отказаться от чего-то своего. И в этом смысле, наверное, они имеют большую ценность. Но, опять-таки, нельзя понимать человека плоско. То, что для одного мелочь, для другого — самоотречение. Я думаю, что, если Плюшкин у Гоголя отдал бы хоть гвоздик кому-нибудь – для него это было бы очень большое доброе дело. Даже с мертвыми душами он мучился, понимаете?

Поэтому, например, сказать, что человек, работающий в благотворительной организации и получающий зарплату, меньше приносит добра, чем доброволец, который что-то делает после работы – невозможно. Вопрос: что каждый вкладывает в свое дело? Как он его делает? С любовью, с состраданием? Несмотря на то, что у него — своя семья, она ждет, хочет внимания, близкие чего-то просят, дети, проблемы. И если человек отдает свое сердце, а не только время, он – на своем месте и никакие упреки к нему (про зарплату или дивиденды в виде радости) не применимы. А на что бы он жил без зарплаты?

Так — в любом деле. Если вы приходите к врачу, которому платят зарплату, вам же важно не только, чтобы он выписал лекарство или назначил операцию, вам от врача нужно внимание, утешение, добрая улыбка, сострадательный взгляд, надежда, да просто спокойное, не на бегу, уважительное обсуждение ваших проблем. Так и всем людям, во всем.

Доброе отношение к человеку в любом деле сегодня становится одним из немногих способов проявить сострадательность, уважение, доброту, потому что у нас происходит монетизация многих социальных услуг. Происходит еще более глубокое отчуждение людей друг от друга. Но все монетизировать невозможно. И доброе отношение наше часто может быть жертвой, когда мы преодолеваем себя, отказывается от чего-то, потому что, если мы «перерасходуем» себя на работе, значит, меньше времени и сил останется для себя, для того, что нам нравится.

С этой точки зрения, если мы, например, добровольчествуем и нас все благодарят, нам весело делать одно дело с единомышленниками, — нам легче делать добрые дела, это естественно. А когда ты, к примеру, пошел работать в благотворительную организацию, и тебя засадили за бумажки, и это страшно скучно, хотя и важно, да тебя еще ругают, что ты там чего-то путаешь, – здесь жертва больше. Есть разные уровни жизни. Когда человек, честно трудясь, не получает отдачу от своих дел ни в виде благодарности, ни в виде радости, ни в виде похвалы начальника, когда он не видит даже реальных плодов своего дела, то такое дело может быть гораздо более ценным, просто потому, что делать его труднее.

Разделить тех людей, которые помогают лично и тех, которые организуют помощь – это как взять и расчленить человека на голову, руки, ноги – что важнее? Но все участвуют в одном деле, и это дело живет. А если уберешь один орган, оно пострадает или умрет. В нашем организме нет ничего неважного, поэтому все ценно.

И важно понимать свою работу все-таки не как то, что нам принадлежит и должно нас все время радовать, но и как служение, в котором всякое бывает.

Портал «Милосердие.ru» (https://www.miloserdie.ru/)

Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф 5:48), — сказал Христос. Но откуда ощущение, что мы нередко больше стремимся не к внутреннему, а внешнему совершенству? К соблюдению правил, которое позволяет нам чувствовать себя исполнившими высший долг и уже поэтому называться христианами? Привыкни вставать утром по воскресеньям на Литургию, поститься, читать молитвенное правило — и все будет хорошо? Не стала ли наша вера слишком комфортной для того, чтобы лишний раз «напрягаться» и искать какого-то совершенства? На эти непростые темы беседуем с протоиереем Павлом Великановым, настоятелем Пятницкого подворья Троице-Сергиевой лавры, главным редактором портала Богослов.ру.

Бабушка и «Матрица»

— Отец Павел, может ли христианство сегодня быть комфортным? Это современное явление: было нечто подобное раньше, или мы сегодня так расслабились?

— Для того чтобы дать ответ на вопрос, который Вы обозначили, надо разобраться с понятиями. Ключевое понятие здесь — комфорт. И это понятие очень сильно извращено современной цивилизацией. Потому что под комфортом подразумевается все то, что способствует утверждению человеческого эгоизма, то, что ему потакает, воспринимается как однозначно комфортное.

— Например?

— Например, отсутствие какого бы то ни было напряжения, быстрое исполнение примитивных желаний, отсутствие необходимости что-то терпеть, переносить, брать на себя любой труд, тем более — тяжелый.

Но в то же время недаром в Евангелии Святой Дух назван Утешителем, а, между прочим, «Утешитель» на английский язык переводится именно как comforter (от слова «comfort» — комфорт, удобство). То есть само понятие утешения для церковной лексики не является чем-то абсолютно неприемлемым и невозможным в принципе.

— А в чем разница?

— Человек не может жить без утешения. По временам должно быть утешение, а по временам — напряжение. В нормально настроенной христианской жизни одно чередуется с другим. И мы знаем, что святые отцы могли находить правильную меру напряжения духовных сил, которое, с одной стороны, было созидательным, с другой стороны — не приводило к разрушению личности из-за невыносимого «сверхнапряжения».

А проблема современной цивилизации заключается в том, что она абсолютизировала то состояние человека, в котором он находится сейчас, — состояние глубокого повреждения и сдвига координат. Противоестественное по сути называется теперь «естественным», «нормальным» просто по факту наличия. Все, что не вписывается в этот более чем странный «стандарт», решительно отторгается и признается как недостойное, неправильное, враждебное по отношению к человеку.

— Разве так не всегда было? Христос же говорит: «Мир вас возненавидит»…

— Конечно, в той или иной мере это было всегда. Но ведь мы хотим определить, в чем особенность нынешнего момента истории. Чем современный мир отличается от жизни XVIII или XIX века?

Как мне представляется, разница в том, что сегодня произошло удивительное сращивание человеческого эгоизма и технических возможностей его удовлетворения. Технологии, сам ритм жизни, ее уклад — все стало выстраиваться прежде всего не вокруг реальных, а вокруг искусственно созданных потребностей человека. Тот, кто сидит перед телевизором в течение 5-6 часов каждый день, с точки зрения любого — хоть античного, хоть средневекового — человека, психически ненормален. Такая жизнь становится предельно неинтересной: для нормального человека такая жизнь — беда и сплошная патология.

— Почему?

— Потому что человек тратит впустую свое время, которое он мог бы употребить на огромное количество вещей, жизненно необходимых или на самом деле полезных!

Современная цивилизация — с ее отрывом от жестоких реалий жизни, с преодолением необходимости выживать — создала среду, в которой стала возможной роскошь ничего не делать, роскошь жизни в свое удовольствие, жизни очень приятной. И главное, жизни необременительной. Бог общества потребления — это кнопка на пульте, которой должно управляться в жизни все. Однажды мне довелось стать невольным свидетелем одной семейной сцены, когда ребенок куда-то засунул пульт от телевизора: более чем показательная картина!

— Давайте попытаемся понять, что плохого в комфорте. Ведь комфорт не грех, в строгом смысле слова…

— Да, нельзя сказать, что христианство против любого утешения в принципе, против любого послабления и любой уступки человеческой ограниченности и немощи. Нет. Но плохо то, что комфорт становится абсолютной ценностью.

Эта абсолютизация приводит к сдвигу акцентов в жизни: от реальных потребностей к виртуальным. Любой современный гаджет, любая телевизионная программа, любое воздействие средств массовой информации направлено не столько на то, чтобы дать человеку что-то нужное, вечное, правильное, а на то, чтобы человека удержать в своем пространстве, не дать ему выпасть из этой круговерти. Имеет значение даже не сама вливаемая в человека информация, а именно постоянная подпитка этого ощущения причастности… Я сколько раз видел пожилых женщин, бабушек, у которых главным содержанием жизни стал телевизор, который они почти не смотрят, — при этом он постоянно работает как фон. Вот что-то там говорят, о чем-то рассказывают, вещают — и у нее жизнь есть. Она чувствует через этот канал себя причастной к чему-то большему: чувствует, будто о ней заботятся, что ее извещают о том, что сегодня важно знать, — где-то она и поплачет, и поволнуется за бушующую стихию на другом конце земли… Но, по сути дела, телевизор создает среду суррогатной жизни. Он подменяет собой реальность, при этом бабушка может сидеть в совершенно заплеванной квартире, есть не пойми что и совершенно не заботиться о своем стремительно угасающем здоровье… Это очень хорошо показано в фильме Алексея Балабанова «Груз 200», к которому у меня нет однозначно положительного отношения, но в фильме есть очень показательный эпизод. Мать главного героя, дряхлая старушенция, сидит перед телевизором с бутылкой водки и слушает концерт советской попсы, с беззубой улыбкой покачиваясь в такт музыке — в то время как в соседней комнате творится не поддающееся описанию насилие, виновник которого — ее родной сын. Ей хорошо, она вошла в свой замкнутый мирок, ей очень комфортно. Немного гротескно представлено, но это вполне реальный образ человека, который вступил на путь комфортной жизни.

— Вы хотите сказать, что происходит рассеяние человека?

— Скорее, нейтрализация его силы. Понимаете, любой человек — это огромная духовная сила, и эта сила совершенно несоизмерима ни с его физическими силами, ни даже с его душевными возможностями. Но он становится такой силой только тогда, когда собирается. Когда обретает некую внутреннюю целостность и ему что-то на самом деле становится надо. Человек, которому что-то стало надо, — это очень опасный и потрясающе сильный человек!

— А человек, которому ничего не надо?..

— Просто батарейка для огромной системы, как в фильме «Матрица».

Церковная атлетика

— Можно ли сказать, что христианин не может находиться в таком спокойном, статичном состоянии?

— Я думаю, что если христианину комфортно в этом мире жить, то, наверное, он не вполне христианин. Потому что Спаситель сказал очень точные слова, связанные с темой нашего разговора. С одной стороны: В мире будете иметь скорбь (Ин 16:33)… Он не обещал сплошной радости, не обещал, что нам удастся заключить такой договор с миром, что и наши интересы, и интересы мира будут соблюдаться. Он сказал, что нас будут гнать, что мы будем отвергаемы миром.

Но, с другой стороны, Христос говорит: Иго мое благо, и бремя мое легко есть (Мф 11:30)…

Нормальному христианину в этом мире должно быть некомфортно.

Почему? Потому что состояние некомфортности — это противодействие, противостояние тому, как живет этот мир, его принципам и укладу жизни. Оно позволяет христианину «собираться внутрь себя» и в этом напряжении обретать Бога. Не просто обретать Бога вследствие специальных методик по умиро­творению своей души и так далее. А обретать Бога в состоянии полного внутреннего непотребства.

— Как это?

— Христианин — это человек, которому жить в этом мире очень плохо, и поэтому ему нужен Христос. Если человеку комфортно в этой жизни, ему Христос совершенно не нужен. Более того, ему Христос будет сильно мешать со Своим радикализмом, со Своей категоричностью, «неполиткорректностью», недипломатичностью — со всеми теми чертами, какие мы находим у Него в Евангелии.

— Однако человек может, и придя в Церковь, комфортно устроиться: привыкнуть к службам, к постам, вполне «безбедно» существовать в «церковной субкультуре»…

— Жизнь — понятие динамичное. И когда человек приходит в Церковь, ему чаще всего требуется период изоляции от внешнего мира, для того, чтобы он мог вы ́носить некий духовный плод внутри себя.

Так, к примеру, рассаду, чтоб она смогла окрепнуть и подрасти, сажают сначала в теплицах, потому что, будучи высаженной сразу в суровые условия, она моментально погибнет.

Точно так же вера требует благоприятных условий для прорастания! Мы очень хорошо это видим на примере наших студентов семинарии, которые часто приходят на волне восторга от Церкви, от веры и попадают в ту среду, в которой этот восторг понемногу уходит, но уступает место здоровой, полноценной вере иного качества и веса. Такая вера уже не погибнет, даже оказавшись в агрессивной среде, во враждебных условиях. Но благодаря чему студенты становятся такими? Благодаря тому, что какое-то время «варятся» в среде, которая вся располагает к христианскому деланию. Они приучают себя к церковному укладу жизни, к христианским отношениям между людьми, со своими собратьями, с которыми живут бок о бок — и такие отношения в миру они никогда не встретят. Тем более, учитывая, что наше учебное заведение находится в стенах монастыря: монастырские службы, дружба с братией обители — все это оказывает сильное воздействие на юношу, и постепенно формирует в нем внутренний стержень, который остается и после того, как он ушел из семинарии, оказался в миру, на приходе. У него есть сформировавшиеся внутренние ценности, ориентиры, которые всегда для него будут неизменными.

— Это комфортная среда, но в ином смысле?

— Да, она комфортная не потому, что служит для угождения самому человеку, а потому что это среда Церкви. Среда, в которой накал противостояния между миром как средой обитания и христианином, пытающимся жизнь жить по Христу, существенно меньше. Но все равно это напряжение существует!

Люди и в Церкви сохраняют свои немощи, свои страсти, свои интересы земные. Только приоритеты здесь существенным образом сдвигаются. Поэтому, конечно, верующему человеку в церковной среде более комфортно, нежели когда он оказывается в среде нецерковной. В подобной комфортности я не вижу ничего плохого. Это нормальное стремление к некой общности, когда наши предельные ценности — одинаковы (а предельные ценности людей церковных, верующих — одни и те же). Это Христос. И то лоно, в котором человек становится другим, — именно церковное лоно.

— Значит, статус-кво — состояние стабильности — в христианстве в принципе возможен?

— Все-таки жизнь христианина в церковной среде — это не борьба между плохим и хорошим, как это происходит, когда христианин оказывается в миру. Это постоянное напряжение между хорошим и лучшим. Внутри самóй церковной среды. Почему апостол Павел, говоря о жизни христианина, приводит в пример атлета, бегущего на ристалище? Ведь все бегут, бегут в одну сторону, но награждается только тот, кто прибежит первым. В церковной среде все тоже «бегут», и не в противоположные стороны, а в одну. А дальше речь уже о различных градациях совершенства.

«Руки Христа»

— Постойте. Но вот есть те, кто достиг высокой степени совершенства. Святые. Что-то не верится, что святые для современных христиан представляют какой-то реальный практический пример. Есть же и такой образ мысли: святые — особые люди, куда нам до них? Мы люди простые, и время наше — тяжелое, хоть и через пень-колоду, но молимся, в храм ходим, больших грехов не совершаем. Что с нас взять? Да и многие духовники говорят: лучше недоделать, чем перетрудиться…

— Вопрос серьезный: что делает христианина христианином?

Я, может быть, скажу вещь не очень привычную, но мне кажется, что это — открытость к действию Христа в жизни. Есть одно единственно существенное, что отличает христианство от всех остальных религий, это не внешний ритуал, не наличие каких-то особых молитв, постов. Это Христос.

Причем Христос не как некая идея, и даже не как историческая личность. А Христос именно как Мессия, действующий и пребывающий по сей день в Церкви — в Его Теле. Как только мы убираем Христа, от христианства не остается абсолютно ничего! Мы сразу выпадаем в область общей религиозности, свойственной всем народам на протяжении всей истории человечества.

Если переводить это в какую-то практическую плоскость, то получается, что мера моего христианства напрямую зависит от того, действует ли во мне Христос. Может ли Он во мне вообще действовать? Это первое. И второе: действует ли?

И здесь я бы условно предложил два основных «возраста» христианина.

Первый возраст, когда вообще появляется возможность Христу действовать в жизни человека. Эту возможность, это право Богу действовать в его жизни — дает человек. Это состояние, которое святые отцы называют смирением и кротостью, «короткостью», то есть ощущение своих пределов. Человек обращается в слух: больше слышит, чем говорит. То есть больше принимает ту реальность, в которой живет, которую ему дает Бог, нежели пытается в этой реальности действовать, как ему представляется правильным и нужным, словно полноправный хозяин жизни.

И второй этап, второй возраст — когда человек уже услышал, понял, что от него хочет Христос в данной ситуации. Когда он познал волю Божию.

— Это разве бывает только один раз в жизни?

— Нет. Мы знаем случаи, как с преподобным Антонием, когда он услышал слова Евангелия, тут же бросил все и ушел в пустыню. И многие преподобные оказывались на вершине аскетической жизни тогда, когда вдруг какое-то Божественное свидетельство доходило до их сердцевины, их внутренней глубины, и после этого прорастало там огромным ветвистым деревом.

Но в то же самое время мы знаем, что подобные Божественные откровения сопровождают человека постоянно. И если человек становится этим самым слухом, то у Бога всегда есть, что ему сказать! Только если человек готов слышать, готов реализовывать. В этом состоянии христианин — это тот, кто на самом деле является «руками Христа», действующими в этом мире.

— Как понять, что ты готов слышать?

— Для того чтобы услышать что-то, надо как минимум перестать говорить. Мы очень часто говорим внутри себя о своем. Когда же чуть-чуть приоткрываем эту скорлупу нашей самодостаточности, погруженности в нашу собственную жизнь, в решение наших проблем, мы уже двигаемся по направлению к готовности услышать.

И надо понимать и быть готовыми к тому, что чаще всего мы будем слышать совсем не то, что хотим услышать. И я думаю, одним из свидетельств того, что мы начинаем слышать Бога, получаем некий ответ от Него, является то, что в нашей жизни начинают происходить события, с которыми мы решительно не согласны. Которые нам создают проблемы.

— Или события позитивные, но те, которых ты никаким образом не ожидал. Такое может быть?

— Такое тоже может быть. Имеется в виду все то, что происходит не по нашему желанию, не по нашей воле. Причем положительные события — вовсе не «бонусы» за достижения, а отрицательные — вовсе не свидетельство того, что мы где-то тайно и сильно нагрешили, поэтому нам дают по лбу. И в первом, и во втором случае Бог действует своей бесконечной педагогичностью: Он нас не просто воспитывает, Он нас вскармливает. И «кормит» нас разными — и вкусными, и горькими — «яствами» и «питиями»: в зависимости от того, что нам необходимо для правильного формирования.

— Получается, что в разное время человек может быть христианином очень по-разному?

— Да, без всякого сомнения. Христианство — это заданность. А не штамп в паспорте.

— В каком смысле «заданность»?

— В самом прямом. Перед нами одна задача — стать христианами: теми, в ком живет и действует Христос. Всё. Никаких других критериев нет. Но тому, в ком уже живет и действует Христос, здесь, на земле, делать больше нечего: он задачу жизни выполнил, «сдал экзамен», и в большинстве случаев таких людей Господь забирает. Жизнь — это школа святости, школа становления.

Менеджмент и блаженство

— Часто бывает, что человек со временем планку не повышает, а понижает, останавливается на «достигнутом», расслабляется, оправдывает себя, защищая свою необременительную жизнь…

— Да. Это огромная проблема. Прикосновение человека ко Христу должно менять этого человека радикальным образом! Менять не в сторону религиозного фанатизма или решительного отвержения предыдущего образа жизни (это все внешние вещи), а менять в смысле радикального переустановления предельных ценностей. И когда это на самом деле происходит, человек преображается, и внутренние проблемы, определенные психологические комплексы, язвы и изъяны его души, начинают исцеляться.

И тут возникает новая проблема: мы слишком сильно верим в силу обряда, любого. И при этом мы не очень понимаем, какими должны стать в конце концов!

— А Евангелие не дает нам такого понятия?

— О том-то и речь! Мы заглядываем в Евангелие, но на себя эти заповеди не пытаемся примерить. Мы понимаем: Блаженны алчущие и жаждущие правды (Мф 5:6) — это здорово, но это не про меня! И про меня — никогда не будет.

Допустим, я, в силу своей должности, работы, должен быть политкорректным, дипломатичным, ловким: какая там правда? Это для святых, не для меня. Или блаженны милостивые, ибо они помилованы будут (Мф 5:7) … Как можно совместить милость по отношению к подчиненным и грамотный менеджмент? Это же взаимоисключающие вещи!

И в такой ситуации человек создает некую невидимую «буферную зону» между своей реальной жизнью и той жизнью, которой от него ждет Христос. Причем эта «буферная зона» активно заполняется различными внешними формами, обрядами, православной атрибутикой, знаками причастности к вере, Православной Церкви, предметами, свидетельствующими, что перед нами глубоко церковный, верующий человек…

И мы рискуем получить достаточно стабильное, устойчивое состояние человека, который живет совершенно не по Христу, а по стихиям мира сего, но его жизнь приобрела окраску вполне себе православную, христианскую, религиозную… Который даже регулярно исповедуется и причащается… Вспоминается образ бандита (бывшего?) из последнего фильма А. Балабанова «Я тоже хочу!»: казалось бы, наиправославнейший человек – а к Богу так и не попал…

Эта ситуация мне с точностью до мелочей напоминает то, о чем мы читаем в Евангелии: когда Христос жил на этой земле, ходил к фарисеям и вызывал у них ярость нарушением субботы, общением с мытарями и грешниками, что было недопустимым в сознании фарисеев. Думаю, можно сказать, что Он сознательно этими действами против внешней формы заставлял людей немного отрезвиться, посмотреть сквозь форму на саму суть требований Бога — на то, ради чего все это делается…

Все слова, обращенные Христом к фарисеям, саддукеям и книжникам своего времени, в полной мере могут быть обращены к каждому из нас, когда мы создаем некую «буферную зону».

— А как можно распознать, что человек все-таки верно идет, приближается ко Христу?

— Думаю, это сформулировано апостолом Павлом четко и ясно. Кто не имеет духа Христова, тот не Его (Рим 8:9). И дальше — четкие критерии: Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание. На таковых нет закона (Гал 5:22–23). Слова «на таковых нет закона» означают, что человек, который находится в таком состоянии, уже вышел за пределы тех внешних инструментов, единственно для того и существующих, чтобы достичь этого состояния.

А когда мы ограждаем себя различным «духовным инструментарием» и более чем условным использованием его, то достигаем ровно противоположного результата: становимся надменными своей праведностью, самодостаточными, абсолютно некоммуникативными, закрытыми, испуганными при любых контактах с тем, что нам не нравится, с тем, что входит в противоречие с нами…

— Но в фарисействе почти никто не склонен себя обвинять. Если в чем себя и обвинять, то «я повторяю на исповеди одни и те же грехи»…

— В расслабленности… Это состояние нельзя назвать нормальным, но оно обычно для человека, в том числе находящегося в Церкви. Оно не является чем-то экстраординарным. Да, оно печально и часто встречается. И именно для того чтобы нас подстегнуть к более серьезным изменениям, существуют специальные периоды жизни, когда нас буквальо «загоняют» внешним уставом, внешним обрядом в очень жесткие рамки в надежде, что из нас что-то хорошее да выжмется.

Пластилиновый вопрос

— Не получается ли — шаг вперед, два назад? Постом напрягаемся, чтобы затем откатиться назад?

— Вопрос не в посте как таковом, не в аскетике как таковой. Вопрос во Христе! Нужен ли нам Христос? Если нам Христос нужен, если мы вдохновлены Его Образом, если мы читаем Евангелие и понимаем, что Он — действительно самое главное событие всей мировой истории, что во Христе мы имеем оправдание нашей человечности как таковой перед Богом, то мы, наверное, как-то по другому относимся к тому, что Он говорил, чего Он от нас хотел.

Вы меня постоянно выталкиваете в область закона, благочестия. Это все хорошо.

Но все-таки здесь есть другая сторона.

Человек спасается не в меру своих подвигов, не в меру своей праведности, а в меру того, насколько он связан со Христом, насколько Христос действует в нем. Даже победив все свои страсти, став в духовном плане близкими к совершенству, если все это будет делаться не ради Христа, не будет соединено с Ним, то цена всех наших подвигов — близится к нулю. Мы все равно не сможем стать такими, чтобы прийти на Суд Божий и сказать: «Господи, смотри, какой я красивый, чистенький, добренький». Все равно мы будем непотребными. Единственное, что нас спасает, — это Христос. Вся наша надежда, все наше упование, наша «точка входа» в оправдание Божие.

— Весь смысл аскетики: убрать преграду между собой и Христом?

— Да. Но Христос перед нами выступает не только как цель нашего пути, но и как сам Путь. Он же Сам о Себе говорит: Я есмь путь, истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня (Ин 14:6).

Мы в праведность христианскую входим тоже через Христа, тоже Христом, Он нас лепит, мы Ему доверяем в том числе и право нас лепить. Мы не пытаемся создать собственный образ себя по своему образу и подобию. Мы Ему говорим: «Господи, лепи меня так, как Ты хочешь, как Ты видишь, как Ты считаешь нужным. А от меня — готовность принимать Твои действия, которые меня делают другим».

Почему я и начал с того, что первично — слышание. Готовность слышать и быть послушным Богу.

Послушание Богу

Представьте себе, что человек — это такой пластилин, у которого есть право действия, эдакий «активный пластилин». Извне начинают что-то из него лепить. И один пластилин говорит: «А мне не нравится, что мне в этом месте нажимают!». Он бросает все свои силы, начинает сопротивляться, чтобы не дать здесь изменить свою форму. А другой пластилин — очень послушный, чуткий: только скульптор его легонечко касается, он сразу: «Понял, понял», — и сразу воплощает в себе замысел художника.

Человек, который склонен к аскетическому деланию, гораздо более чуток, он выступает в качестве соработника Бога, не мешает, не сопротивляется Христу в Его действиях, спасительных по отношению к человеку. Он, наоборот, помогает и, можно сказать, в определенном смысле эти действия предугадывает.

— До такого состояния надо дозреть.

— Надо.

— Каким образом?

— Терпеть. Потому что там, где будут давить, там будет больно, и надо хотя бы не устраивать бунт. Почему и говорится, что наше время — это время терпения и смирения: потому что мы уже достаточно глухи и невосприимчивы к внешним свидетельствам, и на нас надо не то чтобы авторитарно, но активно воздействовать. И вот здесь мы будем просто смиряться.

Понятно, что нам захочется противодействовать. Но хотя бы не будем роптать, не будем совсем уж грешить, а просто будем отдавать себя в волю Божию и таким образом надеяться и верить, что Господь, имиже весть судьбами, спасет.

Здесь встает еще вопрос о мере такого соработничества. Может быть, минимальное соработничество — когда мы хотя бы не ропщем на то, что с нами происходит. Можно пойти дальше: так мы становимся активными соработниками. У святых отцов есть замечательный принцип: если не хочешь скорбей — не греши. Если грешишь — терпи приходящие скорби, не ропщи. И спасешься! Предельно просто!

У святых отцов вообще все было предельно просто. Не хочешь скорбей — живи так, чтобы Богу не надо было тебя «прессовать», «воспитывать», построй свою жизнь так, чтобы в ней был минимум неправильного.

— «Прессовать» — слово, не ассоциирующееся со свободой…

— Согласен. На самом деле, Бог никого не заставляет, не неволит ни к чему. Никого. Но то, что Он не принуждает, вовсе не значит, что Он ничего не делает в отношении человека. И это — интереснейшая история каждой человеческой жизни, история его взаимоотношений с Богом — даже если человек в Него не верит. Чего тут только не встретишь! И отчаянную борьбу, и романтику, и рутину, и слезы раскаяния, и глубокие драмы… Человек в личностном плане, в формировании себя как целостной личности тоже имеет свою динамику. И сложно сказать, когда он дорастет до той готовности, чтобы сказать Богу свое большое «да» — и после этого оставить всё и идти за Ним, как это делали апостолы.

Огонь и каша

— Если подытожить: в чем для современного человека главное препятствие тому, чтобы желать большего, не удовлетворяться тем деланием, что есть?

— Мне кажется, что сама проблема «легкого» христианства, расслабленного, заключается в том, что мы не видим очевидной разницы между образом Христа, которому мы должны подражать, и своей реальной жизнью. Нам кажется, что это вещи, которые находятся в совершенно разных не соотносимых между собой плоскостях, что между ними нет никакой прямой связи. Христос жил где-то там, 2000 лет назад, а сейчас Он тоже далеко, на Небесах. А мы — здесь и сейчас.

Не ставится сама задача этого духовного роста, проблемы стоят другие. И поэтому мы с удовольствием удовлетворяемся внешними формами, внешним ритуалом, внешними знаками своей причастности к Церкви. Но при этом в нас слово Божие оказывается недейственным — оно не приводит к конкретным изменениям, конкретным поступкам.

— Как можно двигаться — как говорится, если не ползти, то хотя бы лежать — в направлении конкретных изменений и поступков?

— Первичное побуждение, первичный толчок для того, чтобы человека вывести из состояния какого-то духовного морока, когда ему кажется, что у него все прекрасно, напрягаться не надо — это, конечно, прикосновение к святыне, к святости. Настоящая святость всегда очень хорошо отрезвляет и вдохновляет.

У меня в этом году был очень светлый опыт приобщения к наследию афонского старца Порфирия Кавсокаливита. Мы познакомились с монахинями монастыря Хрисопиги, который он окормлял, с людьми, которые с ним постоянно общались, — и вдруг поняли, что все эти люди — всего лишь небольшой осколочек какой-то совершенно удивительной святости, простоты и искренности, которая была в этом старце! И тут ты понимаешь, что твоя «операционная система» все-таки имеет более чем существенный крен совсем в другую сторону…

Живая, реальная святость может стать побуждением к тому, чтобы свою жизнь сделать принципиально другой. Люди ищут отблеск Божественного Света здесь, на земле, и надеются от этого небольшого светоча зажечь и свой собственный огонек веры, ревности и готовности.

Святитель Феофан Затворник считал, что любое дело христианин должен делать с горячим сердцем, с внутренним сердечным желанием. У человека задачей номер один должно быть постоянное возгревание ревности к Богоугождению. Для этого должен быть свой «инструментарий», какие-то способы, помогающие тебе этот огонь ревности поддерживать — это тоже своего рода «технология святости».

— Книги?

— Это могут быть книги, фильмы, люди, места, дела, общение — все, что угодно. Лишь бы работало! Для чего в древности считалось обязательным заучивание тех или иных псалмов, цитат из Священного Писания? С единственной целью — чтобы не допускать охлаждения в вере. Потому что когда у человека внутри горит, он — великая, страшная сила, его ничто не остановит. Когда у него все потухло, когда он весь расползся — развлечения, газетки, журнальчики, телевизор, планшетики с играми, болтовня — он превращается в кашу. С ним можно делать все что угодно. Бесформенная аморфная масса, из которой можно лепить — и лепится! — все, что захочется. А вот когда у него внутри горит — он весь вокруг этого огонечка собран. И ему хорошо, по-настоящему комфортно, когда есть внутреннее горение души, когда глаза горят. И тем людям, которые рядом с ним, тоже хорошо — и тепло, и светло. Потому что они видят, что человек состоялся, он не пассивен. Что у него есть целеполагание, смысл жизни, и тем самым его жизнь содержательна и наполнена. Ему самому — интересно жить!

Беседовала Валерия Посашко

Православный журнал «Фома» (http://foma.ru/)

Феминизм — это не просто борьба женщин за свои права, это борьба с Богом. Целенаправленная наступательная борьба человека с Богом. Смысл этой борьбы — доказать, что человек в Боге не нуждается, что он сам может всё для себя решать, выбирать и жить по своему хотению. Феминизм стоит в одном ряду с движениями за однополые браки, «свободную любовь» и ювенальные реформы.

И в какую бы красивую одежу мы не рядили бы феминистские идеи, они все же остаются богоборческими.

Нет, поймите меня правильно. Мне тридцать четыре года. Я живу в столице. У меня высшее образование. Я привыкла к определенной самостоятельности, имею свои суждения, и да, я зачастую спорю со своим супругом. Я — не образец смирения и послушания. И не считаю, что женщиной можно потакать, её эксплуатировать или подавлять. Но… мужчина и женщина не равны. И не могут быть равны априори. Мы — разные и в наших различиях — наше совершенство.

Не так давно я участвовала в одной дискуссии. Её начала моя хорошая зарубежная знакомая, дочь православного священника, активная прихожанка, мать двоих детей. Речь шла о женском священстве. Она привела пример англиканской церкви, в которой недавно избрали первую женщину в епископат. И задала вопрос: не пришло ли в нашей церкви серьезно задуматься о принятии в сан жен? «Пришло, пришло!», стали отвечать ей её собеседницы. «Мы тоже хотим. Правда, я развелась. И я тоже. А я все равно хочу. Церковь не рухнет от этого! Женщина тоже может на равных с мужчиной служить Богу!»

А я аккуратно говорю: «Послушайте. Но ведь Христос — был мужчиной…»

«Ну и что? — отвечают они. — Христос — есть любовь. А любовь, она пола не приемлет. Всё это какие-то ветхозаветные табу. А женщина должна быть свободна. И так в нашей церкви женщину почти за человека-то не считают…»

«А как же святые Отцы? Догматы нашей Церкви? Традиции?»

«Пришло время перемен. Традиции должны подделываться под людей, а не люди под традиции… А нам хочется Богу служить. Нам места мало».

«Ну, есть же женское монашество? Есть столько разных святых жен, которые нашли свой путь служения, не воюя за равноправие. Есть — Сама Матерь Божия…»

«Мы знаем все эти традиционные ответы… Но женщина может и должна иметь право наравне с мужчинами священнодействовать…»

Хорошо. Давайте представим. Вас рукоположили. Вы — Господи, прости, священнослужительница. Мой читатель видел когда-нибудь женщин пастырей? Я видела. Женщина-пастырь носит короткую стрижку. Скрывает широкой одеждой свои женские округлые формы. Носит брюки. Не красит глаз, губ и ногтей. Она сдержано смотрит на свою семью и не обнимет прилюдно своих детей. У неё обычно холодные пальцы и прямой взгляд. Знаете, на кого она больше всего похожа? На женщину, которая стыдиться своего пола и его проявления. На женщину, которая хочется стать мужчиной. И где же здесь равноправие? Где здесь справедливость и торжество женщины? Нет их.

А есть нечто совсем иное. Не женщина, не мужчина, не ангел, не олицетворение Бога, не воплощение царя Мелхисидека, а … жрица?

Простите меня, пожалуйста. Я не хочу никого оскорблять. Я допускаю, что есть замечательные пасторши, духовные и так далее. Но глядя на них, я не могу избавиться от чувства неправильности происходящего. Как, например, если бы мужчина вдруг стал бороться за право вынашивать, рожать и кормить сосцами своё дитя. Ведь материнство — это дар. А мужчины его в определенной мере лишены.

Лет пять-шесть назад я провела одно лето на Валааме. Я ездила с группой волонтеров, но там задержалась. Так вот, по воскресеньям, помню, с нами проводил беседы один иеромонах. Он читал краткий катехизис, потому как волонтеры — народ в основном светский, интересующийся. Больше всего я запомнила одну его лекцию, вернее слова. Он рассказывал о первых людях, об Адаме и Еве. И он сказал, что, если мужчина создан прославлять Бога, то женщина создана, как помощница мужчине. И что для служения Богу, ей необходимо послужить мужчине. Иначе она не может. Честно признаюсь, меня возмутили тогда эти слова. Как это так? Что же женщина меньше мужчины? Что же она не может молиться и Богу угодить? А как же женское монашество? И прочее, прочее, прочее.

Слова эти меня возмутили, и я их запомнила и часто к ним возвращалась в своих жизненных размышлениях. Сейчас я могу твердо сказать, что я соглашаюсь с этими словами. Женщина не может заменить мужчину. И женщина нуждается в мужчине. Особенно на своем пути к Богу. И дело не в том, что все должны выйти замуж. Отнюдь. Женское монашество — замечательный путь. Спасителен и путь целомудренного служения ближнему в миру, или вдовий крест или материнское призвание. Однако по своим внутренним качествам и устроению женщина призвана именно помогать, со-трудничать, и ей необходим рядом человек, мужчина, для осознания своей причастности — будь то духовный отец, брат, просто папа, наставник, муж. Женщина, предоставленная сама себе, скоро начинает вырабатывать в себе мужские качества и вести борьбу против мужчин и Бога.

Но вернусь к теме женского священства. В том разговоре с моей знакомой и её друзьями, я была единственной, кто открыто высказался против идеи рукоположения женщин. Меня не услышали и обсмеяли за несовременность и зависимость от мужчин. Это не страшно. Страшно, что такой разговор происходит уже в НАШЕЙ церкви. И, признаю, после этой беседы, я все чаще и чаще вспоминаю слова Спасителя: «Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом». Все эти платочки, юбочки — и другие атрибуты женского благочестия, к которым ещё довольно трепетно относятся, пожалуй, только у нас в России, они все же важны. Очень важны, несмотря на свою малость и незначительность. Они формируют в нас женщин — понятие, которое общество снаружи и уже извне пытается из нас выветрить, приравнивая в мужчине.

И ещё — в последнее время отчего-то считается, что уровень твоего благочестия напрямую зависит от твоей занятости, вовлеченности в жизнь церковной общины или околоцерковных делах. Но ведь это не так. В погоне за деятельностью, мы забываем о Самом Боге. О посте, о молитве, о внутреннем созидании, о молчании, о доброделании и добротолюбии. Мы гонимся за служением, а взращиваем в себе гордыню, амбиции и противодействие благодати Божией. Потому что сила Божия в немощи совершается.

Инна Сапега

Клуб православных литераторов «Омилия» (http://omiliya.org/)

Когда мне стукнуло восемь лет, бабушка подарила мне на елку красивую тетрадь в синем сафьянном переплете и сказала: «Вот тебе альбом, записывай в него все, что тебе покажется умным и хорошим; и пусть каждый из нас напишет тебе что-нибудь на память»… Вот было разочарование!.. Мне так хотелось оловянных солдатиков, они даже по ночам мне снились… И вдруг — альбом. Какая скучища… Но дедушка взял мою сафьянную тетрадь и написал на первой странице: «Если хочешь счастья, не думай о лишениях; учись обходиться без лишнего»… Да, хорошо ему было говорить: «не думай»… А мне было до слез обидно. Но пришлось примириться…

Я тогда и не заметил, как глубоко меня задел этот постылый жизненный совет, данный мне дедом. Сначала я и слышать о нем не хотел: это была прямая насмешка надо мною и над моими солдатиками. Но позднее… И потом еще много спустя… У меня было так много лишений в жизни… И всегда, когда мне чего-нибудь остро недоставало или когда приходилось терять что-нибудь любимое, я думал о сафьянной тетради и об изречении деда. Я и сейчас называю его «правилом счастья» или «законом оловянного солдата». Кажется, тут замешана и сказка Андерсена «Стойкий оловянный солдатик»: храбрый был малый — прошел через огонь и воду, и даже глазом не моргнул…

А теперь этот закон кажется мне выражением настоящей жизненной мудрости. Жизнь есть борьба, в которой мы должны побеждать; а победителем становится тот, кто осуществляет благое и справедливое. Конечно, тут являются искушения и опасности; и каждая опасность есть в сущности угроза. Если рассмотреть все эти угрозы, то все они приблизительно одинаковы: они грозят лишениями. Потому, что так называемые «унижения» суть тоже лишения в вопросах независимости, признания со стороны других и жизненного успеха; эти лишения бывают, конечно, наиболее тягостными. Нельзя примириться с утратой истинного достоинства и уважения к себе, но нельзя принимать к сердцу отсутствие успеха у других, а также поношение и клевету. Мы должны уметь обходиться без жизненного «успеха», без «почета» и без так называемой «славы».

И вот, если я буду бояться таких и им подобных лишений, то мне придется отказаться от главного, предметного успеха в жизни и от победы в жизненной борьбе. А если я хочу предметной победы, то я должен пренебречь лишениями и презирать угрозы. То, что иногда называют «крепкими нервами», есть не что иное, как мужественное отношение к возможным или уже начавшимся лишениям. Все, что мне грозит, и притом часто только грозит и даже не осуществляется, есть своего рода лишение, — лишение в области еды, питья, одежды, тепла, удобства, имущества, здоровья и т. д. И вот, человек, поставивший себе серьезную жизненную задачу, имеющий великую цель и желающий предметного успеха и победы, должен не бояться лишений; мужество перед лишениями и угрозами есть уже половина победы или как бы выдержанный «экзамен на победу». Тот, кто трепещет за свои удобства и наслаждения, за свое имущество и «спокойствие», тот показывает врагу свое слабое место, он подставляет ему «ахиллесову пяту» и будет скоро ранен в нее: он будет ущемлен, обессилен, связан и порабощен. Ему предстоит жизненный провал…

Всю жизнь нам грозят лишения. Всю жизнь нас беспокоят мысли и заботы о возможных «потерях», «убытках», унижениях и бедности. Но именно в этом и состоит школа жизни: в этом — подготовка к успеху, закал для победы. То, чего требует от нас эта школа, есть духовное преодоление угроз и лишений. Способность легко переносить заботы и легко обходиться без того, чего не хватает, входит в искусство жизни. Никакие убытки, потери, лишения не должны выводить нас из душевного равновесия. «Не хватает?» — «Пускай себе не хватает. Я обойдусь». …Нельзя терять священное и существенное в жизни; нельзя отказываться от главного, за которое мы ведем борьбу. Но все несущественное, повседневное, все мелочи жизни — не должны нас ослеплять, связывать, обессиливать и порабощать…

Искусство сносить лишения требует от человека двух условий.

Во-первых, у него должна быть в жизни некая высшая, все определяющая ценность, которую он действительно больше всего любит и которая на самом деле заслуживает этой любви. Это и есть то, чем он живет и за что он борется; то, что освещает его жизнь и направляет его творческую силу; то, перед чем все остальное бледнеет и отходит на задний план… Это есть священное и освящающее солнце любви, перед лицом которого лишения не тягостны и угрозы не страшны… Именно таков путь всех героев, всех верующих, исповедников и мучеников…

И, во-вторых, человеку нужна способность сосредоточивать свое внимание, свою любовь, свою волю и свое воображение — не на том, чего не хватает, чего он «лишен», но на том, что ему дано. Кто постоянно думает о недостающем, тот будет всегда голоден, завистлив, заряжен ненавистью. Вечная мысль об убытках может свести человека с ума или уложить в гроб; вечный трепет перед возможными лишениями унижает его и готовит его к рабству. И наоборот: тот, кто умеет с любовью вчувствоваться и вживаться в дарованное ему, тот будет находить в каждой жизненной мелочи новую глубину и красоту жизни, как бы некую дверь, ведущую в духовные просторы; или — вход в сокровенный Божий сад; или — колодезь, щедро льющий ему из глубины бытия родниковую воду. Такому человеку довольно простого цветка, чтобы коснуться божественного миротворения и изумленно преклониться перед ним; ему, как Спинозе, достаточно наблюдения за простым пауком, чтобы постигнуть строи природы в его закономерности; ему нужен простой луч солнца, как Диогену1, чтобы испытать очевидность и углубиться в ее переживание. Когда-то ученики спросили у Антония Великого, как это он видит Господа Бога? Он ответил им приблизительно так: «Ранним утром, когда я выхожу из моей землянки в пустыню, я вижу, как солнце встает, слышу, как птички поют, тихий ветерок обдувает мне лицо — и сердце мое видит Господа и поет от радости»2…

Каким богатством владеет бедняк, если он умеет быть богатым…

Это значит еще, что лишения призывают нас к сосредоточенному созерцанию мира, так, как если бы некий сокровенный голос говорил нам: «В том, что тебе уже дано, сокрыто истинное богатство; проникни в него, овладей им и обходись без всего остального, что тебе не дано, ибо оно тебе не нужно»… Во всех вещах мира есть измерение глубины. И в этой глубине есть потаенная дверь к мудрости и блаженству. Как часто за «богатством» скрывается сущая скудость, жалкое убожество; а бедность может оказаться сущим богатством, если человек духовно овладел своим скудным состоянием…

Поэтому нехорошо человеку обходиться без лишений; они нужны ему, они могут принести ему истинное богатство, которого он иначе не постигнет. Лишения выковывают характер, по-суворовски воспитывают человека к победе, учат его самоуглублению и обещают ему открыть доступ к мудрости.

И я не ропщу на лишения и утраты, постигшие меня в жизни: Но о моей синей сафьянной тетради, научившей меня когда-то «закону оловянного солдатика», я вспоминаю с благодарностью: она отняла у меня когда-то желанную игрушку, но открыла мне доступ к истинному богатству. И ее — я не хотел бы лишиться в жизни…

Из книги «Поющее сердце. Книга тихих созерцаний»
(http://www.nasledie-iljina.srcc.msu.ru/)

---

Примечания:
1. Диоген Синопский (ок. 404 — ок. 323 до н. э.) — древнегреческий философ. Практиковал крайний аскетизм. Современники называли его «сумасшедшим Сократом». По преданию, жил в бочке, подчеркивая этим ненужность удобного жилища, а на вопрос Александра Македонского, чего бы хотел Диоген от него, ответил: «Отойди, не загораживай мне солнца».
2. Эту цитату в известных источниках найти не удалось. Надо заметить, что И. А. Ильин в литературных приложениях к «Аксиомам религиозного опыта», где он дает аутентичные данные используемой им литературы, именно эту цитату Антония Великого приводит без указания источника (см.: Ильин И. А. Аксиомы религиозного опыта. — Т. 2. — С. 222).

Раньше у Родины были закрома. Люди, занятые самыми необходимыми профессиями, в них собирали урожай, о чем отчитывались перед всей страной. При этом людям у телевизоров было чем гордиться, и они не беспокоились за завтрашний день. Еще у Родины были «на гора». Туда – «на гора» – шахтеры из-под земли выдавали уголь, поэтично и раньше нефти названный «черным золотом». И было что-то еще в том же смысловом ряду. По крайней мере, в школьных учебниках были нарисованы комбайны, сыплющие золотое зерно в грузовики; симпатичные шахтеры на фоне терриконов; летчики-полярники; моряки на рыболовецких суднах и проч. Весь праздник мирной жизни охраняли ракетчики, зенитчики, летчики и моряки, нарисованные рядом. Было действительно спокойно. Потом что-то произошло, и масса профессий вместе с людьми, которые ими занимаются, была вытеснена за границу сознания. Не на периферию сознания, а за его границу. То есть, как фигуры в сорванной шахматной партии, люди и профессии были сметены с доски прочь. Природа, не терпящая пустоты, тут же заполнила вакуум аналитиками фондовых рынков, актерами комедийного жанра, пляшущими девицами, банкирами, боксерами and so on.

Люди, вещи и явления обнаруживают свою цену, только исчезая или грозя исчезнуть. Не ценится здоровье, пока оно есть; вечными кажутся родители и их опека; бледным видится привычный пейзаж, и только в чужом палисаднике цветы почему-то красивее. Я помню, как привыкал к «засыпаниям в закрома» и «выдаче на гора» и уставал от них. Но сегодня, когда в массовом сознании искусственно создано впечатление, что только модельеры и творцы зубной пасты пашут, не покладая рук, а хлеб в поле сам растет и уголь из земли сам выплевывается, рабочего человека в смысловом мире стало остро не хватать.

Психологи (многоликие и бесконечные, как английские ученые) нет-нет да и изрекут слово на пользу. Сказано кем-то из них, что, если хотите вырастить из ребенка законченного лентяя, сделайте так, чтоб он не видел вас самих – родителей – трудящимися. Сделайте так, чтобы мать с руками в квашне, отец с отверткой или граблями никогда не отображались на сетчатке ребенка и в его сознании. Годам к семи или раньше (тут психологи расходятся в цифрах) вы получите «на гора» законченного оболтуса, истерика и неряху. Одним словом – аморальную бестолочь. А поскольку, как сказано выше, природа пустоты не выносит, душу, ничем не занятую, заполнит, вслед за праздностью, всякое зло. Можно было бы ограничиться и басней о Стрекозе и Муравье. Но басня целомудренна, а жизнь нет. В басне только «зима катит в глаза», а в жизни – и наркомания, и пьянство, и Содом с Гоморрой. Это что касается отдельно человека, не только не наученного трудиться, но и не видящего, как трудится мать и отец.

Что же касается целых народов, но ведь они тоже дети. «Общественное сознание, – сказал некий американский конгрессмен, – это сознание пятилетнего ребенка». То есть с ним нужно сюсюкать, его нужно с чередованиями похваливать и попугивать, мелькать перед его носом яркими картинками, погремушкой греметь, обещать сладкое. По сути всё перечисленное – это портрет того информационного подхода к жизни, который сформировался на Западе и к нам в душу залез, не разуваясь. Чистый Голливуд. Попугивают апокалипсисом, привязывают голой плотью, манят сладким, обещают рай после очередных выборов, шепчут: «Ты лучший». Проливают на героев, с которыми зритель себя ассоциирует, дожди из стодолларовых купюр и, известное дело, работать не учат. На выходе из народа в скором времени может получиться не по годам развратный ребенок, у которого не выработалось противоядие от греха и нет навыка к труду и творчеству.

Индейцев некогда загнала в резервации водка. Нет у них в организме каких-то ферментов, помогающих справиться с алкоголем. Быстрое привыкание и еще более быстрая деградация. А у нас до сих пор не выработался фермент, позволяющий без вреда переваривать информацию. Убийственные поведенческие модели впихиваются простым людям, словно диск в дисковод. Нажимается кнопка «Play», и до человека долго еще будет не достучаться. И вот в глазах у человека стоит «Девятым валом» картина мира, где есть аналитики «Forbs», лауреаты «Grammy», продюсеры, друзья6 по ночному клубу и проч. Но, простите, а где те, кто шьет одежду? Водит поезда метро, сваривает трубы тех самых трубопроводов, от которых зависит бюджет страны? Кто делает операции на сердце, кто делает мебель, ремонты в старых и новых домах? Вернее – не кто, а где они? Согласно телевизионной картинке мира, все люди, занятые профессиями, без которых не прожить, являются лишь серым фоном для показа людей, занятых бесполезной чепухой или откровенными преступлениями.

И дело не только в том, что это несправедливо и отвратительно в нравственном смысле. Дело в том, что наступит однажды время, когда восемь менеджеров по маркетингу будут бегать за одним электриком; когда мы окажемся внутри ленивой и безрукой цивилизации. Внутри этой цивилизации дела рук человеческих могут отказаться служить безрукому человеку. Так от Федоры в известной сказке убежали поварешки и кастрюли. А среди творений человеческих рук у нас не только гаджеты или Федорины поварешки, но воздушные и морские судна, атомные электростанции и т.д. Их не только трудно придумать и создать. Их довольно сложно эксплуатировать. Эксплуатировать и ремонтировать их может трудолюбивый человек, умеющий учиться и не прожигающий жизнь по ночным клубам. Если это ясно и даже аксиоматично, то надо делать выводы. И информационные, и образовательные, и воспитательные.

Когда Церковь молится «о изобилии плодов земных и временах мирных», то она предполагает, что с человеком всё в порядке. То есть плоды земные есть, а человек может их собрать, сохранить, переработать, использовать. Всё это ему не тяжко и даже приятно, лишь бы была полезная работа. Но если человек отвыкнет от труда, поработится праздности и греху в разных формах, плоды земные рискуют сгнить на полях. Ведь уже сегодня множество людей не хотят трудиться вовсе. Они согласны жить подачкой, милостыней, социалкой, воровством, прочими видами греха, только не работать. И это плоды многих неправильно прожитых лет. Так скоро Церкви будет впору молиться не о «плодах земных», а «о даровании людям отвращения к праздности и даровании трудолюбия».

Временное удаление от советской эпохи позволяет отделить зерна от плевел и выделить в ушедшем лучшее. Этого «лучшего» не так уж мало. Человек труда, помещенный в поле внимательного зрения, – это одно из «лучшего». Фильмы об офицерах дальних застав, о геологах и летчиках-испытателях и о людях прочих героических и сложных профессий сняты обильно и качественно. Да и любой букварь, как говорилось выше, заставлял маленького читателя помнить, что в мире есть полярники, космонавты, подводники, хлеборобы. На контрасте с сегодняшней эпохой новых «героев» такая картина мира воскрешает в памяти забытое понятие «дефицита». Этим словом в Союзе называли недостаток на полках разных сортов колбасы и многого другого. Сегодня, когда со шмотками и тем, что пожевать, проблем нет, под определение «дефицита» неожиданно попал здоровый взгляд на вещи, умное и ответственное отношение к жизни. Оный дефицит нетрудно при желании преодолеть или хотя бы начать думать в эту сторону. Начать думать, например: «Почему лампочка над головой у меня горит? Кто это и где это сейчас трудится, чтобы она горела?» Вот так подумаешь – и выключишь лишний электроприбор.

Так незаметно мы переходим от темы человека труда к темам экологической ответственности и экономного быта. Я же говорил: все хорошие темы связаны друг с другом.

Интернет-журнал. Православие.Ru (http://www.pravoslavie.ru/jurnal/)

Слово на всенощной в храме святителя Николая, что в Хамовниках (Москва), в субботу 25 мая 1968 г.

Христос воскресе! Христос воскресе! Христос воскресе!

Вот с этой радостью о воскресении Христовом жены мироносицы ранним-ранним утром покинули гроб, в котором был положен Иисус. Что же делает Мария Магдалина у этого гроба несколько часов спустя в слезах, в горе? Как она, утром еще осиянная вестью о Воскресении Господнем, теперь в плаче предстоит этому самому гробу? Что случилось с ней?

Случилось то, что, услышав ранним утром весть о Воскресении Христовом, она ее восприняла как победу Господню над смертью, как торжество Божие, а вместе с этим, как окончательную разлуку с Господом своим. Тогда ангелы возвестили женам о воскресении, но Самого Христа они не узрели. И вот она вернулась; вернулась, погруженная в собственное горе, забыв за своим собственным горем и о Воскресении Господнем, и о победе Божией, только окутанная тьмой этого будто непоправимого несчастья, что, правда, воскрес Господь, но никогда, никогда уж ей не видать Его, никогда не слышать ей Его собственного голоса, никогда не быть Ему в среде возлюбивших Его учеников, для которых Христос был — сама жизнь.

И вот, погруженная в горе среди этой славы, окутанная тьмой среди этого сияния Воскресения Господня, она — у гроба. И она так погружена в свое горе, что не видит она ангелов, которые утром уже возвестили ей и другим о Воскресении Христовом, она видит только горе свое неизбывное, безнадежное. Она видит гроб — и не находит в нем торжествующего свидетельства о Воскресении и о победе, она видит в нем поражение — не Божие, свое. Окутана она тьмой собственного горя.

Разве не бывает часто с нами, когда умрет близкий, родной человек, что в момент смерти коснется нашей души крыло веры, загорится в нашем сердце уверенность о том, что жизнь жительствует, что смерть побеждена, что любовь не может быть покорена… А потом проходит иногда короткое время, и мы возвращаемся к сетованию, к своему горю, к своему несчастью, и за ним собственной, только что пережитой радости мы не умеем больше ощутить. Торжество победы заглушено нашим горем. Так и в этом рассказе: Мария Магдалина не видит. Не видит света, не видит ангелов, не чует победы, видит только гроб, и притом гроб особенно страшный, потому что этот гроб пуст. Даже нельзя поплакать над любимым телом, даже нельзя побыть с Тем, Который теперь умер, но Который хоть плотью Своей еще среди людей. Нет этой плоти…

И ангел Господень, стараясь возбудить ее, привести ее в сознание собственного опыта Воскресения, обращается к ней с вопросом: Что ты плачешь, женщина? Кого ты здесь ищешь? Но и тут она не узнает его голоса, не поднимает на него глаз; она только отвечает: «Взяли Господа моего и не знаю, куда положили Его». И сказав эти слова, она от ангела-благовестника, от утешителя, от радости своей отворачивается: не воззрела бы на него! Зачем с ним говорить, что он может сделать для моего горя?..

Опять скажу: разве не это бывает часто, когда умрет дорогой нам человек, и кто-нибудь близкий, родной, живой свидетель нашего собственного опыта победы Божией и Воскресения Господня нам хочет напомнить о том и тихо говорит: «Что ты плачешь? О чем? Что с тобой?» И мы отвечаем: «Умер! Умер… умерла моя любовь…» — и отворачиваемся: «Отойди прочь с твоим утешением, с твоими теплыми словами. Я хочу плакать, я хочу горе свое до конца пережить, чашу свою хочу испить до конца»…

Отвернувшись от благовестника-ангела, она оказывается лицом к лицу с воскресшим Господом. Но и Его она не видит. Она занята своим плачем, своим горем; она не смотрит на Него. И тогда Он тоже спрашивает, теми же словами: Что ты плачешь, женщина, кого ищешь ты здесь? Даже тут она не опомнилась. Даже тут она, думая, что это садовник, отвечает: Куда ты Его дел? Куда ты положил это тело, все, что теперь у меня осталось от вечной жизни?,” (Не так ли мы часто поступаем?) И тогда Христос говорит ей одно слово: «Мария!» Называет ее по имени.

Сколько раз она слышала этот же голос, это же имя из Божественных и животворящих устах. И это слово, это имя, которое никто на свете не может для каждого из нас произнести так, как единственный, кого мы любим больше всех, единственная, кого мы любим больше всех,— это слово доносится до ее сердца, отзывается оно в ее сердце; и тут она больше не взирает ни на Говорящего, ни на ангелов, ни на гроб. Встреча случилась в глубинах сердца, ожившего от этого слова животворного. Она названа по имени так, как никто на свете ее не называл. Это слово говорили многие, но так оно никогда не звучало, как когда Христос его произносил.

И она падает ниц перед Ним: Учитель! Он жив!.. Теперь она бы прикоснулась к Нему, к Его ногам, она облобызала бы Его пречистые ноги, но Господь ее останавливает: Время не пришло…

Слова Его таинственны; слова Его часто более таинственны, чем нам кажется. Единственное, что ясно в них, это: Не касайся Меня, не пришло время тебе и Мне. Но иди, иди ты, первая, которая увидела, потому что сумела сердцем услышать то, что глаза не могут показать. Иди, и возвести другим, что ты видела воскресшего Господа.

И она идет, и она проносит эту весть торжествующе, ликующе; и эту весть от нее воспринимают ученики — и спешат, спешат к этому гробу — внутрь сердца, внутрь опыта; и тут начинается для них новое.

Сколько раз нам придется в жизни — и по отношению ко Христу, и по отношению к самым родным и близким и дорогим — испытать это же самое. Когда коснется нас горе, перечтем это место, вдумаемся в него вновь. Это одно из самых торжествующих свидетельств о Воскресении Господнем, которые пробиваются через мрак, через тьму, пробиваются через горе, пробиваются через все, при одном только условии: что сердцем мы умеем слушать и сумеем услышать, что воскрес Господь. Потому что и теперь Он нас называет по имени: Мария!.. Каждого из нас этим именем, потому что теперь по отношению к Нему прошло время суеты, пришло время созерцания, образ которого — именно Мария, по свидетельству Евангелия Господня.

Возрадуемся о Воскресении Господнем, и не будем бояться. Свет Христов, который так торжествующе, так ослепительно озарял нас в пасхальную ночь, теперь превратился в тот тихий свет, о котором мы поем на всенощной: Свете тихий святыя славы Небесного Отца, Святого, Блаженного — Ты, Иисус Христос.

Аминь!

Электронная библиотека «Митрополит Антоний Сурожский»
(http://www.mitras.ru/index.htm)