Митрополит Иларион (в миру Григорий Алфеев) второй человек в руководстве Русской Православной Церкви. Известен же он не только как священнослужитель, но и как одарённый музыкант, композитор, автор первоклассных произведений. Именно с этим неординарным человеком мне хотелось бы поговорить о многом, но беседа наша о том, что близко нам обоим, — о музыке.
— Во все времена кажется, что всё лучшее в прошлом. Со времён Христа до эпохи Достоевского, решившего, что следующим спасителем мира явится красота. Выдающийся композитор Эннио Морриконе скептично заметил, что мир уже не спасти, но музыка может утешить…
— Во-первых, я не согласен с тем, что всё лучшее в прошлом. Я думаю, что мы живём в прекрасное и благословенное время, когда перед человечеством в целом и перед многими людьми, в том числе творческими, открываются огромные возможности. У каждой эпохи возможности свои, но те, которые мы сегодня имеем, грех не использовать. Сегодня любую музыку может услышать любой желающий — на компакт-диске или в интернете. Безмерно расширяются возможности знакомства человека с разными музыкальными культурами, позволяя в любой момент времени переноситься в любую эпоху, встречаться лицом к лицу с величайшими шедеврами искусства и с их авторами.
Во-вторых, о красоте. Я согласен с Достоевским — красота спасёт мир. Красота — одно из имён Божиих. Зайдите в православный храм, побудьте на богослужении, и вы увидите красоту во всём — в иконах, в пении, в сложной хореографии входов и выходов духовенства, в позолоте куполов и иконостаса, в колокольном звоне, в литургических текстах…
И, наконец, о музыке. Я глубоко убеждён в том, что музыка дана нам Всевышним для того, чтобы через неё мы приближались к Нему. Величайшим образцом композитора, который следовал этому божественному призванию, для меня является Бах. В нём есть что-то универсальное, всечеловеческое. Не случайно Иосиф Бродский говорил: «В каждой музыке — Бах, в каждом из нас — Бог». Именно таким должно быть, на мой взгляд, музыкальное искусство.
— Как вы находите время писать, особенно сейчас, когда оно у вас расписано буквально по минутам? Пишете в самолётах?
— Бывали случаи, когда я писал и в самолётах, и в залах ожидания, и в поездках. Например, «Блаженны» из «Страстей по Матфею» были начаты в зале ожидания аэропорта Шереметьево, а закончены уже в воздухе. Муза посещает меня достаточно редко и не всегда вовремя. Я бы даже сказал, всегда не вовремя, так как в моём графике для неё вообще не предусмотрено времени.
Ударным для меня был 2006 год, когда я был гораздо свободнее, чем сейчас, и написал три крупных произведения — «Божественную литургию», «Всенощное бдение» и «Страсти по Матфею». В 2007-м я написал «Рождественскую ораторию», а в 2008-м в течение одной недели — симфонию «Песнь восхождения». После того как в 2009 году я был назначен председателем Отдела внешних церковных связей, я практически перестал писать музыку. С тех пор появилась только кантата «Стабат Матер», но основные её части были написаны до 2009 года, небольшое «Кончерто гроссо» и «Фуга на тему BACH». Вот уже два года, как я не написал ни одной музыкальной строчки.
— Когда назревает скандал в семье, подумай, ты хочешь быть правым или счастливым. Вы по натуре боец или…?
— Я предпочёл бы быть счастливым, чем правым. По натуре я не боец. Но если ставлю перед собой или своими подчинёнными какую-либо цель, делаю всё для её достижения.
— Чем дальше от истоков, тем всё больше вера становится искусством, а значит, ей нужны мастера. Вангелис, к которому, по его словам, музыка приходит из самого неба, сказал: «Музыка — маленькое напоминание Бога, что есть что-то большее в этом мире, чем мы. Гармоническая связь между всеми живущими и звёздами»…Вы бы поставили здесь свою подпись?
— Я никогда не ставлю свою подпись под чужими изречениями, так же как ни разу не ставил подпись под коллективными письмами. Но я согласен с тем, что, по крайней мере, в некоторых случаях, музыка приходит от Бога. Конечно, она, как зерно, падает на заранее подготовленную почву в уме и в сердце композитора, живущего в мире музыкальных идей и готового к их восприятию. Но иной раз ощущение того, что музыка пришла откуда-то извне или свыше, бывает очень сильным.
Так было и со мной много раз, например, когда однажды, поздно вечером, прогуливаясь вдоль берега Темзы, я вдруг отчётливо услышал музыку хора «Слава в вышних Богу». Я её не сочинил, а именно услышал. Мне оставалось только спешно вернуться в гостиницу и записать. Из этого музыкального ядра затем родилась «Рождественская оратория», написание которой совершенно не входило в мои планы (после «Страстей по Матфею» я скорее подумывал о «Пасхальной оратории»).
— Необъяснимо, но факт: чтобы сделать музыкальную тему не просто красивой, но уникальной, психика творца должна быть испытана силой радости или ей обратной, не оставляющей бедняжке шансов. А вещь получается светлой и безмятежной? Шостакович работал над «Оводом», когда потерял самого близкого человека — жену. Эдуард Артемьев писал музыку к фильму «Раба любви» Никиты Михалкова, разрываясь между двумя больницами, куда после страшной аварии попали жена и сын. Но музыка к обеим картинам стала настоящей вершиной творчества талантливых композиторов. На ваш взгляд, есть ли в этом какая-то закономерность и не сталкивались ли вы сами с чем-то подобным?
— Сталкивался. Сильные и глубокие чувства и переживания, безусловно, сказываются на качестве музыки, как и переносимые человеком страдания, которые для многих имеют очистительный характер. Те, кто не страдают, редко бывают способны выйти на подлинную творческую глубину. Но страдания бывают разные. Они могут быть вызваны внешними обстоятельствами, а могут иметь внутренний характер, быть незаметными или малозаметными для посторонних. Мы иногда мало знаем о биографии тех или иных композиторов. Но, как правило, музыка, которую они писали, имела автобиографический характер. Через неё мы можем узнать внутренний мир композитора, вместе с ним пережить его страдания и радости.
— Что вас заставило вернуться в музыку после многих лет перерыва? Это было сложней, чем перейти со скрипки на клавиши?
— Наверное, что-то во мне копилось в течение тех двадцати лет, когда я не писал музыку. Непосредственным толчком к возвращению к творчеству стал один концерт в Московском доме музыки, на котором я присутствовал вместе с митрополитом Кириллом, нынешним Святейшим Патриархом. Там было исполнено моё сочинение двадцатилетней давности «Ныне силы небесныя». Эта музыка вдруг всколыхнула во мне какие-то дремавшие чувства, и я на следующий же день начал писать «Божественную литургию», которую завершил за десять дней (она была преимущественно написана в самолётах и аэропортах). А дальше пошла другая музыка.
— А как вам электронная музыка? Вы не хотели бы в рамках своей передачи на телеканале «Россия 24» побеседовать с её корифеем и глубоко верующим человеком Эдуардом Артемьевым? Он два десятилетия писал свою рок-оперу «Преступление и наказание». Он, когда впервые услышал рок-оперу «Иисус Христос — суперзвезда» Эндрю Уэббера, очарованный образом Спасителя, бродил по Арбату, ища Его. Так велико было желание этой встречи… С вами не происходило ничего похожего, навеянного чем-либо?
— С Артемьевым я с удовольствием бы пообщался и в передаче, и за её рамками. Относительно рок-оперы «Иисус Христос — суперзвезда» скажу, что познакомился я с ней, когда служил в армии, и считаю её весьма ярким музыкальным произведением, раскрывающим для очень широкого слушателя образ Иисуса. Конечно, это не канонический, но очень привлекательный образ, причём именно для современного человека, для молодёжи. В этом смысле рок-опера Ллойд-Уэббера, безусловно, играет важную миссионерскую роль. Я в этом убедился в годы службы в армии, когда прослушивание оперы вместе с сослуживцами становилось отправным пунктом для глубокой беседы о Евангелии, о Христе, о Церкви.
— Раз уж речь коснулась телевидения, нельзя не спросить вас о журналистике. Вы вошли в неё без образования, но оказались профессионалом в новой профессии. Вы и к этому относитесь, как к искусству, или это часть вашего «служения»?
— Безусловно. Для меня это одна из форм проповеди и миссии. Я много лет писал книги, но это были в основном богословские труды, рассчитанные на достаточно узкую аудиторию. Телевизионный экран позволяет общаться с многомиллионной аудиторией и говорить о самых сложных вещах очень простым языком.
Конечно, профессионализм пришёл не сразу. В 1999 году я вёл ежедневную 5-минутную передачу «Мир вашему дому» на канале ТВЦ. Тогда и начали оттачиваться мои навыки в этой области, поскольку за 5, а точнее, за 4 минуты 45 секунд я должен был сказать всё, что хотел. Это приучило к дисциплине. Я очень хорошо чувствую время и редко говорю проповеди, превышающие 10 минут. Не хочу уподобляться тому архиерею, который произносил проповедь до тех пор, пока сторож не подошёл к нему со словами: «Владыка, пора храм закрывать».
— Ваша музыка говорит удивительно красивым, глубоким, чистым языком. Как можно не влюбиться в ваши «Страсти по Матфею»! Они в тебя, как свет, входят. Такое ощущение, что вы всегда соприкасались только со светлой стороной жизни; по-видимому, оно обманчивое, ведь чтобы отдавать свет, душа должна его получать. В чём вы его находите?
— Священник в своём служении соприкасается и с самыми светлыми, и с самыми тёмными сторонами человеческой жизни, которые раскрываются перед ним в таинстве исповеди. Но есть благодать, которую священник черпает из литургии, созерцая небесную красоту через красоту земную. Это нас оживотворяет изнутри, изменяет и наполняет божественным светом.
— Странная вещь — музыка. Однажды тяжело заболел человек, впал в кому и долгое время не выходил, пока кому-то не пришло в голову включить ему младшего Жарра. Произошло чудо — музыка увела его из-под носа у смерти. Вера, по-вашему, — это музыка тоже?
— Мне рассказывали о том, как люди в хосписе, умирая, просили поставить им музыку Арво Пярта — «Зеркало в зеркале». Какая-то взаимосвязь между музыкой и верой, безусловно, существует. Не случайно ведь в Православной Церкви ни одно богослужение, даже в самом скромном сельском храме, не обходится без неё. В идеале вера и музыка должны дополнять друг друга в жизни человека.
— Но можно и саму гармонию звуков назвать одним из божественных начал, и те, кто встречаются в зале имени Чайковского, где звучат и ваши произведения, действительно, уже не публика, они «прихожане», и вы хорошо знаете, какие вопросы их мучают.
— Для меня слушатели, сидящие в зале, такие же прихожане, как те, кто ходит в мой храм. И музыка — одна из форм проповеди. У каждого прихожанина свои вопросы, но, произнося проповедь, я прежде всего стараюсь ответить на какие-то вопросы себе. Например, часто моя воскресная проповедь суммирует мысли, которые мучили меня в течение прошедшей недели. Отвечая на них, я тем самым отвечаю и на чьи-то ещё вопросы, так как у многих из нас вопросы одни и те же.
Музыка не призвана отвечать на вопросы, она призвана передавать чувства от автора через исполнителя к слушателю, и в этом смысле она может быть одной из форм проповеди. А когда в концертном зале звучит евангельский текст, это уже становится прямой проповедью.
Моё сочинение «Страсти по Матфею», построенное на тексте Евангелия, с момента первого исполнения в 2007 году звучало уже по меньшей мере 70 раз на самых разных концертных площадках во многих странах, и однажды даже было исполнено в Стамбуле, в храме «Агиа Ирини». Конечно, это не было богослужением, но, может быть, впервые с 1453 года от Рождества на месте, где состоялся Второй Вселенский собор, прозвучал евангельский текст на греческом.
— Скажите, маэстро, со времён посещения столицы Воландом «прихожане» изменились ещё сильней? В каком возрасте вы прочли «Мастера и Маргариту», ведь до определённой поры книга была под запретом, и сколько раз? В любом случае она должна была потрясти. Что скажет Ваше Высокопреосвященство об этой «дьявольщине»?
— Я не поклонник этого произведения, целиком прочёл его только в зрелом возрасте. А впервые соприкоснулся с ним в школе, когда учительница музыкальной литературы, разбирая «Страсти по Матфею» Баха, пересказывала нам историю Страстей Христовых, но не по версии Евангелия, а по версии Булгакова — единственной в то время доступной интерпретации этой истории. К тому времени я уже прочёл Евангелие и хорошо знал, что трактовка Булгакова не убедительна. Но я высоко оцениваю подвиг писателя, осмелившегося в советское время говорить на запретную тему. Для многих людей именно те страницы «Мастера и Маргариты», которые содержат рассказ о Христе, стали первым соприкосновением с «самой великой из когда-либо рассказанных историй».
— Музыка так же мощна, как память, дающая рассмотреть сон жизни в деталях. Ваш «Concerto grosso» для меня — петербургский дождь на всю Фонтанку, а что он для вас?
— Это сочинение появилось случайно и написано было очень быстро — за два дня. Меня привлекла классическая барочная форма концерта для группы солистов со струнным оркестром и клавесином. За прошедшие два года сочинение много раз исполнялось, в том числе в Большом зале консерватории Владимиром Ивановичем Федосеевым, ранее исполнившим и все другие мои оркестровые сочинения. Ему я очень благодарен за то, что в 2007 году, когда я как композитор был никому не известен, он взялся исполнить мои «Страсти по Матфею». Это стало ярким «вторым стартом» моей музыкальной карьеры.
— Мне очень сложно понять ваш уход с третьего курса консерватории в обитель, где ты никто и всё нужно начинать с нуля. Зачем истязаться в вере, если ты сам поручение Господово, ведь вы наверняка ощущали талант как предчувствие?
— Я никогда не воспринимал монашескую жизнь как истязание или самоистязание. Для меня уход в монастырь стал естественным шагом по пути, на котором я отчётливо ощутил призвание к священству. В течение некоторого времени я подумывал о совмещении веры и музыки, хотел стать церковным регентом, но уже к 15-ти годам я знал, что хочу быть именно священником, а монашество явилось естественным дополнением к этому желанию.
Я принял постриг в 20 лет, и отказ от мира означал для меня и отказ от музыки, крепче всего связывавшей меня с ним. Прошло 20 лет, прежде чем я вернулся к музыке, но уже совершенно иным. Из моих юношеских сочинений сохранилось только одно — «Песни о смерти» на слова Гарсиа Лорки для тенора и фортепьяно. Несколько раз они исполнялись в оркестровой версии, сделанной мною три года назад, и не так давно прозвучали в Ватикане. Между «Песнями» и сочинениями 2006 года был отрезок жизни, не связанный с музыкой, но оказавшийся насыщенным столь важным для меня содержанием, что неожиданно заставил меня к ней вернуться. И главным источником вдохновения явилось предстояние престолу Божию.
— О понимании музыки: одна композиция сразу тебя находит, другую надо прослушать несколько раз, и когда она трогает, их сила равна. Как будто с мелодии надо снять шапку, чтобы её волосы рассыпались по плечам. Почему так бывает?
— Кстати, и я слушаю одно и то же сочинение много раз. Первое знакомство бывает не всегда ярким, но произведение хочется продолжать слушать прежде, чем его по-настоящему поймёшь и полюбишь. Так произошло с «Реквиемом» Карла Дженкинса, который я услышал впервые по радио в Вене. Имя автора ничего мне не говорило, я слышал его впервые. Потом я много раз слушал это произведение в записи до тех пор, пока не «заслушал» его и не поставил на полку.
А бывает и так, что ты заново открываешь для себя произведение, которое слышал много лет назад, а иногда и целого композитора. Лишь в последние годы я по-настоящему открыл для себя Шуберта, которого, конечно, и раньше знал. Когда-то, в юности, я переиграл для себя все фортепьянные сонаты Моцарта и Бетховена, все произведения для фортепьяно Брамса. Но вот Шуберт оставался как-то за кадром. А сейчас вдруг он для меня открылся…
Или такой нюанс: новый уровень прочтения музыкального произведения оказывается доступен после знакомства с его партитурой. Моим любимым композитором в детстве был Антонио Вивальди: я мог часами слушать пластинки с его инструментальными концертами в исполнении оркестра «Виртуозы Рима». «Времена года» с тех самых пор я знаю наизусть, но второе открытие этого сочинения для меня произошло, когда я впервые взял в руки партитуру. Необыкновенная простота, чистота и сила этой музыки, изобретательность и изящество, с какими написана партитура, поразили меня. В его музыке есть и светлый гуманизм, и чувство природы. Я считаю, эта музыка — ступень к вере, и не потому, что Вивальди был священник и служил мессу, а потому, что только человек с очень чистым сердцем и искренней верой мог так воспринимать окружающий мир и человека в нём.
Беседовал Игорь Киселёв
Митрополит Иларион (Алфеев) — личный сайт
(http://hilarion.ru/)
