Анастасия Мельникова: «Меня питают Церковь и Маня»

— Конечно, семья! Никто никогда не говорил нам, как надо жить. Просто родители относились ко всему — к своим пациентам, к детям, к дому, к городу, к России — с какой-то невероятно ответственной любовью.

Помню, как папа — хирург с мировым именем, просыпаясь, еще не открыв глаза, уже тянулся в поисках телефонной трубки, чтобы звонить и спрашивать, как его пациенты пережили ночь, хотя уже через час был в клинике. Когда мы ездили летом отдыхать в Сухуми, я не помню ни одного дня, чтобы папа не работал. Обычно его звали или оперировать, или консультировать. А когда он оставался с нами, папочка сидел в тени и писал научные труды, правил диссертации учеников. Он был человеком, который все время созидал. Иногда к нему обращались за помощью люди, еще недавно считавшие себя его врагами. Папа не только никогда не отказывал тем, кто делал ему гадости, но еще и переживал за них — каково же им обращаться к нему, пытался деликатно и дружелюбно сглаживать такую неловкость! Вот глядя на это, мы не нуждались в объяснениях, что такое доброта, нравственность, честность и порядочность.

И мама, хороший хирург-гинеколог, тоже работала добросовестно, именно из-за этого своего качества и ушла. Нас, детей, у мамы трое, забот хватало, не разорвешься! Однажды на приеме она поняла, что слушает пациентку вполуха, а сама думает: «Так, у Настьки температура 39. Удалось ли сбить?» После этого подала заявление об уходе.

Такое отношение к людям и к своей работе у нас всех (у братьев и у меня) генетическое. Ко мне как к депутату на прием приходят разные люди, и я в меру сил пытаюсь помочь каждому. Этому я научилась у родителей.

Так же и Маню, дочь, я пытаюсь воспитывать — личным примером. Никогда не учу, как нужно относиться к людям, а пытаюсь жить, как мама с папой. Часто беру с собой в такие места, где можно поучиться милосердию. Но стараюсь в больницу, к очень тяжелым деткам, не водить. Пока рано.

— Конечно. Сейчас это моя работа, но ходила и до того, как стала депутатом. И в хоспис ездила, и в больницу к детишкам, больным ДЦП. Мы с ними пироги пекли, разговаривали, рисовали, книжки читали. Родители брали меня с собой, я беру с собой Машку. Так и передается это — от родителей к детям.

Милосердие учит ценить то, что имеешь. Господь постоянно сталкивает меня с людьми, по сравнению с которыми все мои проблемы кажутся такой ерундой, что переживать становится стыдно. Зато мне совсем не стыдно просить за других. Если мое обращение в какую-то инстанцию может помочь, я иду туда. Все-таки моя известность хоть немного может послужить на благо другим.

— Я пока стараюсь разбираться во всем этом. Пытаюсь предлагать поправки в законы, но у меня это еще плохо получается. Гораздо больше мне нравится работа с людьми, нравится, когда я вижу конкретный результат. Мой особый приоритет — пожилые люди и дети. Молодые и здоровые, убеждена, могут и сами пойти и выяснить, на что они имеют право. Молодежь не должна быть инертной. Рассказывать о том, что конкретно сделано, считаю нескромным. Скажу только, что когда ко мне обращаются, я пытаюсь сделать все, чтобы решить вопрос положительно. Для меня нет незначительных нужд. Если приходят пожилые люди с жалобами, что им неправильно начислена пенсия, — подробно разбираюсь Если ребенку-инвалиду нужна коляска, нужен пандус в парадной, спешу помочь. Мне кажется это не менее важным, чем отстаивать исторический облик города, что тоже лежит в области моих приоритетов. (Анастасия Мельникова входит в состав рабочей группы при Комиссии по социальной политике и здравоохранению, работающей над увековечиванием блокадной памяти и созданием единого музейного комплекса «Дорога жизни»; поддерживает проект «театры шаговой доступности». — Прим. ред.)

Труднее всего для меня не то, что закон несовершенен, а то, что не всегда возможно помочь. Я не умею ставить заслоны и все переживаю как личное горе. Но убеждена, что беречь себя нельзя, когда помогаешь другим.

— Меня питают Церковь и Маня. Любовь к дочери — очевидный источник сил. Но также я абсолютно уверена, что если обо мне молятся, все будет хорошо. Если что-то не так, звоню нашим приходским священникам и говорю: «Отцы, что-то сегодня вы меня позабыли, не молились обо мне, наверное?» (смеется). А они в ответ: «Настя, ты что! У нас весь „Клуб“ (это они так в шутку свое монастырское подворье называют) за тебя молится». В общем, в силу молитвы я верю.

— Опять-таки благодаря родителям. Меня крестили в младенчестве, дома. Мама и папа не воцерковлены, но и папа был верующим, и мама верит в Бога и в церковь меня водили. Тем не менее, мама настороженно относится к священникам. Мне это горько, но я принимаю своих родных такими, какие они есть. Очень хочу, чтобы и они отвечали тем же. А то ведь приходится оправдываться даже, когда иду в воскресенье на Литургию: родные просят остаться и поспать. Впрочем, не по злому умыслу просят, а потому что знают, как я устаю, мучаюсь бессонницей. Приходится объяснять, что в храме я набираюсь сил, крепну. Но судить их недоверие Церкви я не берусь.

У мамы всегда был высокий уровень нравственности — мне еще расти и расти! Потом, мы всегда знали, где у нас дома лежит Закон Божий. Папа привез его еще в 60‑е годы. Там же, у маминой кровати, непременно была Библия. Никто не заставлял нас, но мы и без принуждения читали: по чуть-чуть, по капельке. В школе я носила крестик, меня ругали, но снять его мне даже в голову не приходило с тех самых пор, как мне его мамочка надела.

Помню, как приезжал из Вырицы отец Владимир и крестил моего младшего брата. С теплом вспоминаю, как ходили в Пасху все вместе на крестный ход. Мы всегда пекли куличи, красили яйца. Все эти, казалось бы, мелочи и закладывали основу моей веры. Помню, как встретила нашего отца Владимира в троллейбусе. Мне было лет тринадцать. Он спросил, куда я еду. Ответила, что в церковь. Батюшка обрадовался, говорит: «Так, выходит, я не за всех вас. Ты, значит, сама за себя?!» Очень он о нас всех молился и любил. И я его каждый день поминаю в утренних молитвах.

С той встречи я все хотела пойти на Исповедь, но никак не могла. Подходила, смотрела и уходила. Знала, что на Руси за то, что человек два года не был у Причастия, отлучали от Церкви. Переживала страшно, но дальше ни в какую. И так у меня было до 30 лет.

— Вместе со своими дорогими коллегами я поехала на Московский кинофестиваль. После него нас пригласили от Никиты Сергеевича Михалкова пройти по ковровой дорожке еще и в Нижнем Новгороде. У нас были съемки, но продюсер неожиданно дал нам сутки, и мы поехали. После фестиваля нас всех на теплоходе повезли на экскурсию по Волге. После все отдыхали и веселились, а я пошла спать.

Утром проснулась и увидела белые стены монастыря. Достала платочек и пошла туда. Купила свечек, хотела поставить за упокой и вдруг слышу за спиной: «Снимайте, снимайте, Мельникова молится». Я разревелась, закрылась платком и пошла на выход, а у двери меня вдруг кто-то бережно берет под руку и говорит: «Нет, девочка, я тебя пока не отпущу, у тебя вот тут очень тяжело, — и на сердце показывает, — тебе исповедаться надо». Он прикрыл меня и отвел в сторонку. Так я первый раз исповедалась. А папа Вова, как я его называю (священник этого монастыря, Макарьевского), с тех пор мой духовник.

Потом коллеги мне рассказывали, что на церемонии Михалков давал призы, все сидели после праздника, превозмогая головную боль, а когда вызвали за подарком меня: «Мельникова, Мельникова. Да где она? — и чей-то голос: „Да она исповедуется“». С тех пор друзья надо мной смеются, что когда все гуляют, эта исповедуется (смеется).

Во время исповеди я сказала отцу Владимиру, что очень хочу ребенка. Он сказал, чтобы молилась у Гроба Господня. На Святую Землю я не собиралась, но зато случайно вскоре поехала по работе на Валаам. И там, в скиту Воскресения Христова, побывала в храме святого Андрея Первозванного, устроенного по подобию храма Гроба Господня. Помолилась горячо и вот примерно через год родилась моя любимая Манечка, мое вымоленное дитя.

— Ой, какое счастье! Всегда!

— Может, вы мне не поверите, но не хочется. Это и есть мой здоровый эгоизм. Ведь дети с нами лет до 15–16‑ти. Очень короткий срок, на который они наши, полностью. По сравнению со всей жизнью это такой незначительный период! Я с ужасом жду, что лет через пять Мане будут больше нужны подруги и друзья, потом — муж. Поэтому я ловлю каждую секунду. Даже когда ребенок болеет — это, конечно, плохо, но и даже тогда нужно искать что-то хорошее: зато есть возможность заботиться.

Когда Маня подрастет, я готова уйти в сторону. Конечно, связь матери и дочери на всю жизнь, но все-таки с годами роль мамы перестает быть первостепенной. И это нормально.

Потом нужно будет умение приходить тогда, когда тебя зовут, а не навязывать себя постоянно.

Но пока Маня ребенок, и я все еще ее «главный человек», можно наслаждаться каждым мгновением материнства. Поэтому здоровый эгоизм срабатывает как раз тогда, когда я бросаю все и лечу к своему ребенку.

— Секретов нет. Есть опыт, который я получила в собственной семье. Опыт воспитания добротой и любовью. Отношения родителей с ребенком прежде всего должны быть открытыми и дружескими. Нужно учиться договариваться и прощать.

Машку я с детства учу тому, чтобы слово «прости» было для нее естественным. Мне самой извиниться нетрудно. Даже когда виновата не я, мне проще попросить прощения, чем ждать слов раскаяния от другого. Когда мы, бывает, с Маней погорячимся, иногда я прошу у нее прощения, а она: «Да ведь это не ты виновата, а я!» Убеждена, что если бы я не извинялась, а указывала ей, в чем не права она, то таких бы слов не услышала.

— Надо просто жизнь очень любить. Люди часто задаются вопросом: «Что такое счастье?» А ведь счастье-то у нас уже есть и в ежедневных мелочах. Вот когда дочка возвращается с порога, потому что забыла меня поцеловать перед уходом — для меня счастье. Когда я болею, мне тоже есть за что Бога благодарить, потому что знаю, у меня ничего серьезного по сравнению с тем, что может быть. Это тоже счастье. Получается, рецепт прост: остановиться, перестать роптать на то, как все плохо, и посмотреть вокруг, где так много всего хорошего.

(по материалам сайта «Живая вода