Пушкин — православный

6 июня 1799 года — в Москве родился Александр Сергеевич Пушкин. Каждый год 6 июня проходят самые разнообразные мероприятия, посвященные творчеству поэта. Литературные вечера в школах и библиотеках, конкурсы чтецов, молодых поэтов. По произведениям А.С. Пушкина ставят пьесы, снимают фильмы. В Пушкинских Горах и Михайловском собираются тысячи людей, чтобы послушать поэтические произведения в исполнении молодых или уже состоявшихся поэтов. Мы решили также отметить этот день публикацией на нашем сайте прекрасной статьи Валентины Куколевской — «Пушкин — Православный» .

Сеющий в плоть свою от плоти
 пожнет тление, а сеющий в дух от
 духа пожнет жизнь вечную (Гал. 6;8).

Уже двести лет гений Пушкина совершает пророческое служение той лучшей части нашей интеллигенции, которая, идя намеченной пушкинской тропой, в православном отечестве отыскивает путь к православному храму.

Великая милость и великое обетование даны нам Свыше. Среди «житейского волненья» дольнего мира суждено было забиться сердцу любимого сына русского народа. Величайший поэт А. С. Пушкин – действительно любимый сын, судя по обилию дарований, – в жизни был сыном заблуждающимся, а в тяжкой смерти сыном кающимся. Высокоодаренный дух его, христианина по рождению, но не по убеждению, через тяжкие духовные мытарства прошел путь от разочарованного безверия – к вере и молитве, примирившись со Христом и Церковью.

Пушкин родился в день праздника Вознесения Господня, всем творчеством и всею жизнью являя пример восхождения к высотам духа, к недостижимому на земле идеалу Совершенства. Не случайно и последние предсмертные его слова – «выше, пойдем выше» – звали стремиться ввысь. Он родился в Москве – сердце России, и сам стал сердцем русской литературы, «солнечным центром нашей истории» (И.М. Андреев «А.С. Пушкин»). Родившись в чудесном весеннем месяце мае, Пушкин явил собой светлую, дивную весну русской поэзии.

Между прочим, в день рождения Пушкина по всем храмам шли молебны, раздавался церковный благовест, и на московских улицах народ ликовал. Праздновалось рождение внучки Императора Павла. Зная, что в Божием мире случайностей не существует, подивимся Промыслу Всевышнего, устроившему торжества в день рождения величайшего гения России.

Все складывалось так, что Пушкин мог совершенно погибнуть нравственно. Жизнь поэта была исключительно трагична. От рождения он получил очень тяжелую наследственность (бурные «африканские» страсти). Сам Пушкин сообщает в «Автобиографии» 1834 года жуткие сведения о предках как со стороны отца, так и по материнской линии.

Внешнее безобразие, взрывной желчный темперамент, равнодушие развращенного отца, нелюбовь матери, сменяющие друг друга гувернантки и гувернеры сомнительной нравственности, подбор атеистической и эротической литературы в домашней библиотеке – все это грозило роковым образом предопределить порочное развитие личности Пушкина. Но, к счастью, по милости Божией даны были ему и добрые влияния на жизненном пути. Посланы ему были и благие дары свыше, при наличии которых невозможно было не стать Пушкину религиозным, невозможно было не откликнуться на зов к свету Божественной Истины, Добра и Красоты.
Пушкин с няней

Родители поэта, как и большинство светских семей XIX в., лишь формально придерживались православных устоев: иногда служили молебны, раз в год говели, приглашали на дом приходских священников. Но ироническое отношение к религии, Церкви, непристойные насмешки над духовенством разлагающе воздействовали на впечатлительную детскую душу. Часто подвергаемый несправедливым наказаниям нелюбящей матери, маленький Пушкин тянулся к прислуге, и рано узнал из разговоров в лакейской и девичьей о взрослой «любви», научился сквернословию, проникся ядом кощунства и цинизма.

А добрые впечатления «первоначальных чистых дней» связаны у поэта с прославленной им, любимой няней, которая посеяла в сердце отрока нетленные семена веры, научила креститься и молиться.

Она духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня.

Изображая трогательное молитвенное причитание Татьяниной няни в «Евгении Онегине», поэт воскрешает в памяти детство, в дни которого голубка-няня крестила его дрожащей рукой при тихом свете вечерней лампады:

Дитя мое, ты нездорова;
Господь, помилуй и спаси!
Дай окроплю святой водою…
Дитя мое, Господь с тобою!

Удалившись из отчего дома для продолжения образования в Лицее, Пушкин тем самым удалился из дома Отца Небесного. Исследуя шесть шумных лицейских лет, учитывая характер педагогической среды вновь созданного учебного заведения (почти все учителя были членами тайных масонских обществ), нельзя умолчать о нравственно и политически развращающем влиянии Лицея. «Проклятое мое воспитание», – с горечью восклицал позже поэт. А в записке Императору Николаю I охарактеризовал его как «самое недостаточное и самое безнравственное». Неопытное сердце Пушкина и незрелый ум его оказались во власти вольнодумных идей Вольтера и Парни, антихристианских взглядов, отдавая дань духу своего века не более, чем другие его современники. Да и сам поэт сопоставлял себя с евангельским блудным сыном:

Как отрок Библии, безумный расточитель,
До капли истощив раскаянья фиал,
Увидев наконец родимую обитель,
Главой поник и зарыдал.

Пушкин начал свое поэтическое поприще с того, что расточал свой дар без грани и меры. Это был поэтический вулкан, только что начавший извержение. Сверкающие брызги его таланта отлетали, и он забывал о них, другие подхватывали, повторяли, записывали и распространяли.

Высокоодаренный поэт не только нечисто мыслил и чувствовал, но и высказывал свои мысли и чувства прелестными стихами. Все изумились этой прелести и извинили, а извинив, и пристрастились к ней. И наш православный мир всему этому начал рукоплескать! И никому не приходило в голову задуматься над тем, что юный Пушкин грациозно и победоносно выводит на подмостки поэтической сцены целый сонм языческих божеств: Киприду, Вакха, Аполлона, муз и харит, заливисто выводя им соловьиные песни. Но самым огромным грехом всей его жизни была кощунственно-циничная поэма «Гавриилиада», написанная на евангельский текст. С мучительным стыдом и омерзением поэт отрекался от нее всю жизнь. Бартенев сообщает, что Пушкин «всячески истреблял ее списки, выпрашивал, отнимал и сердился, когда ему напоминали о ней». Язвительные политические памфлеты, эпиграммы, кощунственные стихотворения оскорбляли религиозные чувства верующих и стяжали ему печальную репутацию безбожника. Заинтересованные в поддержке напрочь лживого мнения о поэте, недобросовестные «исследователи» перерядили Пушкина, рожденного «не для битв», а «для звуков сладких и молитв», в «агитатора, горлана, главаря», наделили несуществующими чертами атеиста, материалиста и революционера.

Неплохо было бы прислушаться к словам самого Пушкина: «Никогда я не проповедовал ни возмущения, ни революции – напротив… Как бы то ни было я желал бы вполне и искренно помириться с Правительством…» (Письмо Дельвигу, февраль, 1826 г.). В июле того же года Вяземскому он пишет: «Бунт и революция мне никогда не нравились – это правда…» Об отношении поэта к восстанию на Сенатской площади свидетельствуют его строки из письма Жуковскому: «…я к заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел». После юношеского периода неглубокого вольнодумства и нигилизма к 30-ти годам Пушкин стал «певцом русской государственности». Крепостное право он видел отмененным только «по манию царя», что и произошло через четверть века после гибели поэта. Оплакивая французского поэта Андрэ Шенье в одноименном стихотворении, силою своего поэтического воображения Пушкин постиг кровавую природу и отвратительное лицо французской революции. И каким безошибочным предвидением звучат Пушкинские слова, написанные после изучения истории пугачевского бунта: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас всевозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка-полушка, да и своя шейка-копейка». А стоя на краю гроба, поэт оставляет через своего героя Гринева из «Капитанской дочки» завет русскому народу: «…лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения общественных нравов без всяких насильственных потрясений».

Бросается в глаза и двойственность Пушкина: служил он больше плоти, но не мог заглушить в себе богато одаренного духа. Лучшая часть его природы звала его к «Сионским высотам», а «грех алчный гнался за ним по пятам». Мучительно глубоко постигал он и неверие, и веру, отразив духовные терзания в стихотворении «Безверие»: «Ум ищет Божества, а сердце не находит». «Лишенный всех опор, отпадший веры сын» болезненно искал выхода из тяжкого духовного кризиса. Он чувствовал, что без идеи Бога все его мировоззрение становится зданием без фундамента, но его роковая ошибка состоит в том, что умом без живой веры прийти к Богу, чтобы утолить свою духовную жажду, невозможно. Ибо Евангелие гласит: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5,8).

Благоприятную почву для восприятия религиозных идей создавало врожденное мистическое предощущение потустороннего мира, выразившееся во всем известном суеверии Пушкина. Где нет веры, там рождается суеверие: вера в приметы, сны вещие, предсказания ворожей и гадалок, в таинственное действие амулетов и талисманов. Кому не памятно пушкинское стихотворение «Храни меня, мой талисман»! Душа поэта захлебывалась, содрогалась, металась, – великое мешалось с пустяком, священное с шалостью, гениальное с беспутным. Разноголосица души проявляла себя в поступках, особенно в период кишиневской и одесской ссылок, отмеченных нравственными падениями, сменяющимися духовными взлетами. Шла борьба. В своих беспокойных исканиях поэт бросался во все стороны и черпал из всех источников религиозных знаний, не только положительных, но и отрицательных. Он читает Библию, знакомится с Кораном, увлекается на короткое время уроками «чистого атеизма» англичанина Гетчинсона (впоследствии назовет их «пошлой болтовней»), даже легкомысленно вступает в масонскую ложу, из которой вскоре выходит. Платон пленяет его высотою своих созерцаний, в которых Божественное открывалось сквозь призму Красоты. Но не менее удивляется он и Аристотелю, с непоколебимой логикой доказывавшему существование Бога. Близкое знакомство с философским учением Локка и Юма привело Пушкина к убеждению, что «человек нашел Бога именно потому, что Он существует. Нельзя найти то, чего нет».

При этом Пушкин не отрывался от общего уклада жизни того времени: он аккуратно посещал богослужения, исполнял долг говения. Особенно он любил посещать Пасхальную заутреню и звал с собой товарищей услышать голос русского народа в дружном воодушевленном ответе молящихся на христосование священника: «Воистину воскресе!» Но сформировалось окончательно религиозное сознание поэта в пору ссылки в Михайловское, оторвавшей душу от греховных влечений. Именно в Михайловской ссылке Пушкин впервые вошел в живое непосредственное общение с Церковью через братию Святогорского монастыря и окрестное духовенство. Посещая монастырь, поэт научился уважать его настоятеля-подвижника. Во время праздников Пушкин проводил здесь целые дни, сливаясь с богомольцами и распевая народные стихи в честь Николая Угодника, Георгия Победоносца.

Изучение «Летописей» обогатило его душу дивными образами древнерусской монастырской жизни. А после чтения Четьих-Миней и житий святых Пушкин удивлялся людям, «не имеющим никакого понятия о жизни святого, имя которого носят от купели до гроба». В 1835 года принимал участие в составлении «Словаря исторического о святых, прославленных в Российской Церкви».

Библия покорила сердце Пушкина внутренней всепобеждающей силой. Он прочитал ее, по собственному признанию, «от доски до доски», все глубже постигая премудрость Божию, проникаясь истинной поэзией небесного слога, пленяясь величием чистых и прекрасных библейских образов.

Особенно поразил поэта облик пророка Моисея: «Он не восстает против Вечного, но следует Его воле. Он участвует в делах Божьего Промысла, начиная с Неопалимой Купины до Синая, где он видел Бога лицом к лицу. И умирает на горе Нево один перед лицом Всевышнего. Только в Боге может найти успокоение этот служитель Божий», – делает вывод А. С. Пушкин.

В речах ветхозаветного Иова Многострадального поэт находит ответ на волновавший его вопрос о происхождении и значении страданий, и о несоответствии добродетели человека и благополучия его на земле.

Священная книга стала источником вдохновения для пушкинского гения: его отрывок «Юдифь» и «Подражание Песни Песней» родились после внимательного изучения глав Ветхого Завета. Из писем к Чаадаеву узнаем, что он цитировал Экклезиаста и удивлялся покаянным псалмам пророка Давида.

Для более глубокого проникновения в подлинный смысл библейского текста Пушкин хотел, по словам Киреевского, изучать еврейский язык. Поэт не только имел Библию настольною книгою сам, но и приучал читать ее своих детей. На замечание Хомякова, что «в Библии есть вещи неприличные и бесполезные для детей», Пушкин с горячностью воскликнул: Для чистых все чисто; невинное воображение ребенка никогда не загрязнится, потому что оно чисто… Мои дети будут читать Библию в подлиннике». « По-славянски?» – спросил Хомяков. «По-славянски, – подтвердил Пушкин, – передавать этот удивительный текст пошлым современным языком – это кощунство даже относительно эстетики, вкуса и здравого смысла».

Однако ничто не услаждало души поэта так, как Евангелие. «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применимо ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира: из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы наизусть, которое не было бы уже пословицей народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного, но книга сия называется Евангелием, и таковая ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие», – такой поэтический гимн провозглашает поэт вечной Книге Творца. Пушкин в зрелом возрасте подходил к Слову Божию в младенческой простоте сердца, уже не искушаемый духом скептицизма. Он воспринимает написанное, не мудрствуя лукаво, веря каждому слову Небесного Отца.

Излагая свой взгляд на сатану и природу злых духов, Пушкин говорит: «Я верю Богу во всем, что касается сатаны; в стихах о падшем духе, прекрасном и коварном, заключена великая философская истина. Если уродливость диавола не мешала колдуньям поклоняться ему, то это свидетельствует о развращенности человечества, которое подчас преклоняется перед всевозможными, особенно нравственными уродливостями, возводя их в красоты».

Поразительно сходство суждений Пушкина и святых отцов об источнике преступлений:

Св. Иоанн Златоуст:

«Страсть сребролюбия хуже демона».

Св. Иоанн Кронштадский

Сребролюбие – корень всех человеческих преступлений.

Евангелие от Матфея

Никто не может служить двум господам…
Не можете служить Богу и маммоне(6; 4).

А. С.  Пушкин

…Золото есть дар сатаны людям, потому что любовь к золоту была источником большего количества преступлений, чем всякая другая страсть. Маммон  был самый низкий и презренный из демонов.

Слушая Пушкина, В.А. Жуковский, – кроткая, благочестивая, чистая и вдумчивая душа, – заметил о нем: «Как Пушкин созрел, и как развилось в нем религиозное чувство! Он несравненно более верующий, чем я!..» После одного философского разговора с Пушкиным Барант сообщает: « Я и не подозревал, что у него такой религиозный ум, что он так много размышлял над Евангелием». По словам князя Вяземского, Пушкин многие священные тексты заучивал наизусть; «имел сильное религиозное чувство, был проникнут красотою многих молитв, знал их наизусть и часто твердил их, особенно любил покаянную великопостную молитву Ефрема Сирина, которую переложил стихами».

Однажды Смирнова передавала слухи о неверии поэта, на что Пушкин расхохотался: «Разве они считают меня совершенным кретином?» И в другом разговоре: «Я не признаю, чтобы возмущение против Бога могло освободить нас от наших жизненных зол… Возмущение против Бога только ожесточает людей». Он насмешливо советовал атеистам «даром не терять силы, направляя удары против того, что, по их же мнению, вовсе не существует».

Пушкин всегда производил на всех впечатление огромной умственной силы. Это был «ум здравый, живой, трезвый, уравновешенный, чуждый всяких болезненных уклонений» (слова религиозного философа Вл. Соловьева).

Таким увидел поэта Император Николай I после первого свидания с ним: «Сегодня я беседовал с самым замечательным человеком в России». «Когда Пушкину было 18 лет, он думал, как тридцатилетний», – восхищенно замечает Жуковский. Поэт Баратынский называл Пушкина пророком, мыслителем. Всем бросалось в глаза, что Пушкин в последние годы как-то особенно вырос.

Теория искусства Пушкина сводилась к тому, что всякий поэт, если он хочет стать настоящим, большим поэтом, – обязан расти и совершенствоваться как религиозно-нравственная личность. И только вместе с его духовным ростом будет совершенствоваться его творчество.

Проницательный ум Пушкина видел причину трагедий некоторых стран и культур в отказе от христианских идей: «Гуманизм сделал французов язычниками». Открыто порицая французских писателей 18 века за цинизм и вольнодумство, называет их «безнравственными» (особенно негодует на прежнего кумира Вольтера). Английскую литературу поэт предпочитает французской, так как «она осталась христианской».

Пушкин выступает убежденным защитником родной Православной Церкви против друга Чаадаева, увлекавшегося блестящими внешними одеждами католичества, и вступает с ним в богословский спор. Свое отрицательное отношение к католичеству Пушкин выразил в статье «Современника». С нескрываемым негодованием он описывает здесь гонение на Православие, воздвигнутое католическим фанатизмом: «Миссионеры насильно гнали народ в униатские костелы, ругались над ослушниками, секли их, заточали в темницы, томили голодом, отнимали у них детей, дабы воспитывать в своей вере, уничтожали браки, совершенные по обрядам нашей Церкви, ругались над могилами православных». Пушкин справедливо говорит, что наша Церковь уступает католической в миссионерском рвении. Терпимость, какую мы проявляли всегда к иноверцам и даже язычникам, по его мысли, не освобождает нас от обязанности – заботится об обращении наших заблудших братьев на путь истины: «Разве истина дана нам для того, чтобы скрывать ее под спудом? Мы окружены народами, пресмыкающимися во мраке детских заблуждений, и никто из нас еще не думал препоясаться и идти с миром и крестом к бедным братьям, лишенным доныне света истинного. Так ли исполняем мы долг христианина?»

Пушкин как историк знал, какое важное значение имела Православная Церковь в исторической судьбе других славянских народов – сербов и черногорцев. Его «Песни западных славян» рассказывают о том, как свято народ хранит свою веру, часто даже идя за нее на смерть. А Православная Церковь укрепляет народ, угнетаемый ее врагами. В стихотворении «Видение Короля» Пушкин воспел подвиг мученичества:

Громко мученик Господу взмолился:
«Прав Ты, Боже, меня наказуя!
Плоть мою предай на растерзание,
Лишь помилуй мне душу, Иисусе!»

Кто хочет понять Пушкина и его восхождение к вере и мудрости, должен всегда помнить, что он прожил жизнь в той непосредственной, нежно-чувствующей детскости, из которой молится, поет, плачет и пляшет русский народ. Пушкин – это великий и гениальный ребенок. (Из письма Дельвига: «Великий Пушкин, маленькое дитя»). Приводя на память евангельские слова о близости детей к Царствию Божию, не удивимся высоте и пророческой наполненности пушкинской мысли, оставленной в наследство православным потомкам:

«Великий духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. Греческое исповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер. В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколь пагубно в землях римско-католических».

«Христианское просвещение было спасено (от нашествия татар) истерзанной и издыхающей Россией, а не Польшей… Но Европа в отношении России всегда была столь же невежественна, сколь и неблагодарна».

«Духовенство, пощаженное сметливостью татар, одно в течение двух мрачных столетий питало искры бледной византийской образованности. В безмолвии монастырей русские иноки вели свои беспрерывные летописи; архиереи в посланиях своих беседовали с князьями и боярами в тяжелые времена искушений и безнадежности».

«Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие».

«Россия слишком мало известна русским».

«Клянусь вам моей честью, что я ни за что не согласился бы – ни переменить Родину, ни иметь другую историю, чем история наших предков, какую нам послал Бог».

Вот его национальный символ веры, вот его приятие и исповедание России, взращенное любовью и верой в ее духовные силы. Пушкин, как никто до него, видел Россию по-русски. А видеть по-русски – значит видеть сердцем. Поэт прозревал силу страсти в характере русского народа, потому и предостерегал желающих распалить эту страсть. На своем духовном опыте Пушкин показал, что «страсть есть сила, Богом даруемая; и не в ней грех, а в злоупотреблении ею. Ищи ее одухотворения, русский человек, и ты создашь великое. И на твой безудерж есть совершенная мера благородства, вкуса, разума и веры» (Иван Ильин).

Детская смиренная вера Пушкина обнаружилась в умении склонить свою, венчанную лаврами, голову перед авторитетом Церкви. Как-то в печати появилось навеянное припадком меланхолии мрачное стихотворение:

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?

Во избежание помрачения умов безотрадной пушкинской лирой, митрополит Филарет (Дроздов), которого уже тогда почитала вся Россия как мудрого пастыря, глубокого богослова и вдохновенного проповедника, печатает стихотворный ответ поэту. Употребляя тот же стихотворный размер и те же слова и выражения, митрополит наполняет стихотворение новым, противоположным содержанием:

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога нам дана…

Наша история не знает подобного состязания носителей слова – духовного и поэтического, в котором поэт не только не устыдился признать себя побежденным, но и, как смиренный ученик, с благодарностью преклонился перед духовным наставником, отвечая ему замечательными «Стансами»:
митрополит Филарет (Дроздов)

И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнем душа согрета
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт.

Здесь и величавая торжественность мысли, и глубокое смирение сердца, не боящегося всенародной исповеди в своих заблуждениях и падениях. Как грешил поэт вслух всего света, так и каялся вслух всего света. «Змеи сердечной угрызенья» причиняли чуткой душе его невыносимые страдания, вылившиеся строками:

И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.

Никто из судей Пушкина не осудил его так решительно и не оплакал так сильно его падений, как сам поэт. Покаянным чувством переполнено сердце, желающее изменить строй своей жизни, чтобы приблизиться к блистающему чистотой идеалу. Отрекаясь от воспевания «самолюбивой мечты» и «утех юности безумной», поэт задает ряд риторических вопросов:

…сердцу больно:
Мне стыдно идолов моих.
К чему, несчастный, я стремился?
Пред кем унизил гордый ум?
Кого восторгом чистых дум
Боготворить не устыдился?

Стыд – чувство, возникающее в человеке от сознания неправедно содеянного, от ощущения греха. Стыд пробуждает в человеке приспанную грехом совесть. И тогда, восставшая против порока, совесть рождает покаянные чувства. Тонкий знаток не только словесности, но и глубинных человеческих движений совести, Пушкин достоверно изображает Таинство Покаяния (церковную исповедь) в стихотворении «Вечерня отошла». Средь «темной живописи икон» и «позлащенных окладов» стоит «игумен строгий». Он принимает исповедь у грешника, что «бледен, как мертвец»:

Несчастный, полно, перестань.
Ужасна исповедь злодея…
Молись. Опомнись – время, время.
Я разрешу тебя – грехов
Сложу мучительное бремя.

Это уже не поэтический вымысел, не сила воображения, а реальный пережитый и перечувствованный, духовный опыт. Изведав на собственном опыте трудность борьбы с греховным соблазном, Пушкин умел снисходить к немощам ближних. Он предпочитал «милость к падшим призывать», вместо того, чтобы бросать в них камнем осуждения. Лишенный греха злопамятства, он добросердечно восклицал:

Всем честию, и мертвым и живым,
Не помня зла, за благо воздадим.

Так и просятся в сердце, созвучные пушкинским, евангельские строки о всепрощении и воздаянии добром за зло. На смену эпикурейским мотивам приходят высокодуховные поэтические мысли, доказывающие, что поэт понял значение страданий, а значит и познал суть христианства:

Но не хочу, о други, умирать,
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

Пушкин напомнил и современникам, и потомкам, что определяющей мерой человечности является «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Он часто бродил по кладбищу, размышляя «о тайнах вечности и гроба». Пушкин не забывает дорогих его сердцу усопших и, подобно предкам, поминает их церковной молитвой, заказывая проскомидии, панихиды. Однажды он заказал отслужить заупокойную литургию по Байрону, после которой послал вынутую просфору князю Вяземскому.

«Тайны гроба роковые» волновали поэта со времени первой молодости. Ему была присуща постоянная память смертная. Потрясающий контраст между священным таинством смерти и легкомыслием людей, способных отдаваться наслаждениям на краю могилы, изображен в «Пире во время чумы». Среди пирующих безумцев появляется священник, чтобы кротко, любовно, по-евангельски исполнить свой долг – обличить «безбожный пир, безбожных безумцев». Насмешки нечестивцев он принимает беззлобно и уходит со словами мира и любви на устах:

Спаси тебя Господь!
Прости, мой сын.

Когда же человека посещает насильственная смерть от вражеской руки, только Церковь обладает благодатной силой примирить душу и со смертью, и со своим врагом. Описание предсмертных минут такого страдальца, напутствие Церкви через Таинство Причастия Тела и Крови Христовых в вечную жизнь даны в поэме «Полтава» (образ Кочубея):

Грехов могущий разрешитель,
Духовной скорби врач, служитель
За нас распятого Христа,
Его Святую Кровь и Тело
Принесший мне, да укреплюсь.
Да приступлю ко смерти смело
И жизни вечной приобщусь!

Впоследствии и самому поэту пришлось пройти именно такой путь к примирению с врагом-убийцей и со смертью при помощи небесного врачевства.

Пушкин не был ни философом, ни богословом, однако он был мудрецом, воплощавшим свои откровения в образной поэтической форме. Устремляя взор в тайну вечности, там, в лоне иной, лучшей жизни, он надеялся узреть сияние «нетленной славы и красы» то в образе «ангела нежного», сверкающего во вратах Эдема, то в Самой Пречистой Деве «во славе и в лучах». Очищающий огонь Божественного вдохновения преображал избранного небом певца. Только в таком высоком духовном состоянии может родиться огненный образ «Пророка», представляющий почти единственное явление в мировой литературе, как апофеоз призвания поэта на земле.

Таинство творческого рождения «Пророка» произошло в Святогорском монастыре. Осталось свидетельство самого Пушкина о возникновении замысла стихотворения: «Я как-то ездил в монастырь Святые горы, чтобы отслужить панихиду о Петре Великом. Служка попросил меня подождать в келье. На столе лежала открытая Библия, и я взглянул на страницу. …прочел отрывок из Исайи, который перефразировал в «Пророке». Он меня внезапно поразил, он меня преследовал несколько дней, и раз ночью я встал и написал стихотворение».

Читая «Пророка», мы верим, что к нему действительно «воззвал Божий глас», что до его «чуткого слуха» действительно «касался Божественный глагол», когда «шестикрылый Серафим» отверз ему зрение и слух. Отсюда его пророческая сила, отсюда Божественная окрыленность его творчества… Ибо страсти его знают не только лично грешное кипение, но пламя Божественной купины, которая дается только Духом Божиим духу человеческому.

Рядом с «Пророком» можно поставить только неумирающий образ наставника – инока Пимена из «Бориса Годунова». Знание монастырской жизни и истин православной веры способствовали появлению на свет наиболее зрелого плода пушкинского гения – несравненной по красоте духовного и бытового колорита трагедии «Борис Годунов». Создавая своего Пимена, «смиренного и величавого», Пушкин полюбил его и слился с ним. Пимен – не только монах-летописец, но и истинный старец-подвижник, дышащий мудростью, прозорливостью и миром, превыше всего возлюбивший Бога, ради Которого и оставил мирскую суету:

Нас издали пленяет слава, роскошь
И женская лукавая любовь.
Я долго жил и многим насладился;
Но с той поры лишь ведаю блаженство,
Как в монастырь Господь меня привел.

Идеал отрешенного созерцательного настроения был духовно сроден поэту. Ему чужды мирские заботы о наживе и «нуждах низких жизни». «Служенье муз не терпит суеты», потому что требует самоуглубления и служения Высшему. И он, подобно древним подвижникам ищет безмолвия и отъединения от мира, когда почувствует в себе священный пламень творчества. Пушкин подлинно в такие минуты молился сердцем. И читателя призывал: «Творцу молитесь…» («Подражание Корану»).

Наиболее явственно и глубоко раскрыт мотив ухода из мира в стихотворении «Странник», где в образе странника изображен не бездомный скиталец, но паломник, взыскующий Небесного града. Объятый «скорбию великой», томимый страхом смерти и загробного суда, он ищет безопасного духовного прибежища. Его тревоги и страхи были непонятны ни друзьям, ни жене, ни детям, признавшим странника больным безумцем. В своем одиночестве он не умеет делать правильный выбор пути, ведущего к свету истины, к спасению. Указание пути находит он у таинственного юноши, читавшего какую-то книгу, о содержании которой нетрудно догадаться по словам: «пока ты тесных врат спасенья не достиг». Это слова Евангелия. Уврачеванный «духовный труженик» прозрел и, оставив родной дом, бежит от мира на свет, мерцающий вдали:

Иные уж за мной гнались; но я тем боле
Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть – оставя те места,
Спасенья верный путь и тесные врата.

Последовательно проводит мысль исхода из мира поэт в стихотворении «Монастырь на Казбеке». И кто знает, может быть, постепенно отрешившись от всех заблуждений, Пушкин, будь он жив, избрал бы самый трудный христианский подвиг монашества для продолжения духовной борьбы, для достижения желанного совершенства. Монастырь он называет «далекий вожделенный брег», который «парит, чуть видный, над горами», «как в небе реющий ковчег». И тут же подает нам ассоциацию с ветхозаветным Ноевым ковчегом, в котором только можно было обрести спасение. Поистине, монастырь был для Пушкина спасительным ковчегом, колыхающимся «среди житейского волненья»:

Туда б, сказав «прости» ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство Бога скрыться мне!..

Но особенно его сердцу были близки наши вдохновенные, проникновенные православные молитвы, умилявшие душу поэта. Величайшая из всех других молитв «Молитва Господня», данная апостолам Самим Господом нашим Иисусом Христом как образец молитвенного обращения к Небесному Отцу, имеет поэтическое переложение. Сохранив почти неприкосновенным весь канонический текст евангельской молитвы, Пушкин сумел передать и самый ее дух, как мольбы детей, с доверием и любовью обращающих свой взор к Небу.

Отец людей, Отец Небесный!
Да имя вечное Твое
Святится нашими сердцами!
Да прийдет Царствие Твое,
Твоя да будет Воля с нами,
Как в небесах, так на земли!
Насущный хлеб нам ниспошли
Твоею щедрою рукою,
И как прощаем мы людей,
Так нас, ничтожных пред Тобою,
Прости, Отец, Своих детей;
Не ввергни нас во искушенье
И от лукавого прельщенья
Избави нас…

Непрестанно повторял Пушкин и великопостную молитву Ефрема Сирина «Господи и Владыко живота моего…» Именно в этой православной молитве испрашивается полнота христианских добродетелей. В стихотворении «Отцы пустынники и девы непорочны…» молитва Ефрема Сирина приобрела стройность и законченность, даже поэтическое совершенство, но, конечно, не имеет силы молитвы, которая в идеале есть простое, непосредственное выражение чувства человека к Богу. Строки стихотворения свидетельствуют о том, что А.С. Пушкин прекрасно владел церковнославянским языком, хорошо знал святоотеческую литературу, и прежде всего православное учение о молитве и посте, знал также и богослужебные тексты Великого поста. Поэт утверждает, что эта молитва «падшего крепит неведомою силой» и потому «всех чаще мне она приходит на уста»:

…дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей –
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.

На такой высокой и чистой ноте заканчивалось вдохновенное творчество А.С. Пушкина. «В нем русский дух впервые осознал и постиг себя, явив себя – и своим и чужим духовным очам. Здесь русское древнее язычество (миф) и русская светская культура (поэзия) встретились с благодатным дыханием русского Православия (молитва) и научились у него трезвению и мудрости. И древнее освятилось; и светское умудрилось. И русский дух совершил свое великое дело» (Иван Ильин).

Подробности дуэли и кончины Пушкина широко известны. Как последний удар резца над великим произведением, открывая миру неувядаемую красоту души поэта, является его смерть, которая завершила и дала нам Пушкина-христианина. Умирал поэт так же мужественно, как и жил. Он умирал в муках наложенного им на себя креста, как и евангельский разбойник умирал на заслуженном им кресте, с воплем покаяния и веры и надежды внити в рай вслед за Самим распятым Спасителем.

Любящие и хранившие поэта во всю его жизнь друзья скорбно сидели у постели раненого Пушкина, не желая верить в безнадежность положения, чувствуя себя беспомощными облегчить тягчайшие страдания умирающего. Доктор Арендт тихо шепнул Пушкину: «Я еду к Государю. Не прикажете ли ему что сказать?» Поразительно, что в последние часы жизни он помнил о том, кто наиболее нуждался в ходатайстве и защите: «Скажите, что я умираю и прошу прощения за себя и за Данзаса. Он ни в чем не виноват».

Затем на вопрос доктора Спасского «кого он хочет?» Пушкин ответил: «Возьмите первого ближайшего священника». Послали за о. Петром из Конюшенной церкви. Священник был поражен глубоким благоговением, с каким поэт исповедовался и причастился Святых Тайн.

Страдания умирающего по временам переходили меру человеческого терпения, но он переносил их, по свидетельству Вяземского, с «Духом бодрости», укрепленный Таинством Причастия Тела и Крови Христовых. Жуковский, находившийся у одра Пушкина до последней минуты, вспоминал, что «он как будто сделался иной: буря, которая за несколько часов волновала его яростною страстию, исчезла, не оставив на нем никакого следа». Это было начало его духовного обновления и достойного приготовления к вечности, для чего и оставлено было ему Богом еще два дня. «Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть, – обратился обновленный Пушкин к Данзасу, – прощаю ему и хочу умереть христианином».

Утром поэт приказал позвать жену и детей (их было четверо). Он каждого крестил и благословлял. Пришедшую попрощаться Е.А.Карамзину Пушкин попросил: «Перекрестите меня». А когда душа его уже готова была оставить телесный сосуд, он, осенив себя крестным знамением, произнес: «Господи Иисусе Христе».

Милосердия надеюсь,
Успокой меня, Творец!

Эти слова, написанные Пушкиным в предвидении смерти, быть может, были и его последнею молитвою в то время, когда душа отделялась от тела. Замечательны воспоминания В.А.Жуковского: «Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти… Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо. Это был не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! Нет! Какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась; что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание… никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти…»

Так очищенная и просветленная душа поэта отлетела от своей телесной оболочки, оставив на ней свою печать – печать видений иного, лучшего мира. Смерть запечатлела таинство духовного рождения в новую жизнь. Всепрощающая любовь и искренняя вера – «спасенья тесный путь и узкие врата» – вспыхнув на смертном одре, озарили ему путь в вечность.

Говорят, что Пушкин выше своих произведений, потому что нравственный урок, данный им на краю могилы, быть может, превосходит все, что оставлено им в назидание потомству в его бессмертных творениях.

Пусть то, что сеял он в плоть по немощи, по греховности, от плоти пожнет смерть и тление и в памяти людской пусть будет забыто и похоронено. А то, что сеял он в дух,– мудрое, духовное, вечное – пусть склонит к нему милость Предвечного Бога, пусть от духа пожнет ему жизнь вечную и среди людей даст ему вечную память.

Валентина Куколевская