Внешне всё произошло внезапно и быстро, но, по сути дела, крещение давно готовилось в моей душе, только надо было выдохнуть: «Господи, где Ты? Ну откройся же мне, дай мне кусочек благодати Своей!» И — дал. Вдруг позвонила одна моя знакомая (не могу сейчас назвать её подругой, хотя она, вроде бы, крёстная мать мне) и сказала, что завтра, рано утром, она ждёт меня у метро «Кропоткинская». Судя по тому, что она не объяснила подробностей, речь шла о Церкви и моём воцерковлении. Но как-то сразу! Я была совсем не подготовлена, и утром, когда мы уже договорились со священником, долго бродила по холодному бульвару. Шёл ноябрь. Это был день Казанской Божией Матери, на что я только потом обратила внимание. Замёрзла, хотелось есть и пить — ведь я не привыкла к такому воздержанию. Из-за усталости я невнимательно следила за священнодействиями батюшки, и всё произошло как в полусне. Но одно я поняла твёрдо: я отрекаюсь от сатаны. В ту же осень моего просвещения мне сказал мой мирской наставник В.С. Непомнящий: «С сатаной шутить нельзя». Начитавшись Томаса Манна и Достоевского о нечистой силе, я почувствовала постепенно, что во многом ему, хвостатому, служу и не так-то просто от него отделаться, даже после лёгкого заигрывания с ним. И вот как случилось. Моя знакомая (или крёстная мать) повела меня после крещения к себе домой — там я, наконец, поела и потом проспала несколько часов, а проснувшись, почувствовала себя в чём-то другой. В чём — я тогда плохо понимала, но нашим разговорам о бесах пришёл конец, во всяком случае в том смысле, как я прежде говорила о них. И помогла мне в этом отречении молитва, всем, но не мне, известная: «Да воскреснет Бог…» Крёстная написала мне её славянским шрифтом на листе бумаги — что делать, молитвослов тогда совсем не просто было найти. Но самая нужная молитва ко мне пришла. Я прятала заветный листочек среди моих бумаг и тайком читала его иногда. Чего-то я не понимала, но я верила этим могучим словам. Не могу сказать, что бесы меня оставили совсем, но это был по ним тяжёлый удар.
Остальных молитв я не знала, но вскоре у меня появился молитвослов, который отдала мне одна легкомысленная девушка. Но весь молитвослов сразу я постичь не могла. И потому читала по одной молитве утром и вечером, почти без понимания смысла. Открывались передо мной молитвы постепенно и как бы случайно.
Так, я слышала уже о сильном благодатном воздействии молитвы «Богородице Дево, радуйся…», но сама до поры не решалась её читать. И вот однажды, во время очередного Московского кинофестиваля, я ехала утром в метро к нужному кинотеатру. Дорога была длинная и скучная. И я попробовала читать про себя «Богородице…». Я начинала лениво и без увлечения. И вот постепенно этот скучный, надоевший всем вагон метро стал оживать. Не то чтобы я полюбила метро, но оно перестало раздражать меня, его краски становились всё более и более живыми, лица пассажиров вызывали какое-то чувство общности с ними, отвергая чувство отчуждения и настороженности — будто они мои враги.
Божия Матерь просветила мою тёмную душу. Я совершенно забыла, какие фильмы я тогда смотрела, но благодарность и любовь к Божией Матери не забылись и стали постепенно расти.
В этом процессе роста появились акафисты Божией Матери Благовещению и Скоропослушнице. Акафист Благовещению я начала читать после посещения Печор и знакомства с батюшкой, который, разгадав мой скучный вид, сразу велел читать этот акафист. Я послушалась и аккуратно стала читать, но я не чувствовала ни красоты, ни христианской глубины и любви, которыми дышит этот акафист, — первый из всех акафистов, сложенных в Византии. Обратный стиль, метафора, символика его до меня не доходили, хотя я и занималась литературой и театром. Но мне никогда не пришло бы в голову исследовать этот текст, в котором так явно дыхание Духа. Такое, я думаю, происходит со всяким пишущим интеллигентом, который впервые сталкивается с подобным текстом, коверкая его и не понимая сути. Постепенно я, конечно, стала понимать буквальный смысл акафиста. Но это была ещё не любовь — просто я в значительной степени привыкла к молитвенным словам. Иногда читала акафист дома, чаще забывая. И неожиданно он для меня раскрылся вот как. Я ходила тогда на службу в Сретенский монастырь, где наместником стал отец Тихон (Шевкунов). Он, видимо, очень любя этот акафист, хотел и других приобщить к этому чуду. И по воскресным вечерам он, собрав небольшую группу, жаждущую более глубокого понимания молитвы, разбирал перед нами, как учитель перед учениками, смысл каждого оборота этого самого молитвенного и сияющего радостью неземной акафиста. А после беседы мы читали его нараспев целиком.
Но это было уже потом, моя привычка к самой форме акафиста углублялась. И тут возникли Печоры, где акафисты читали чуть ли не каждому святому, так что мне иногда казалось, что это обязательное чтение утомляет братию. Но миряне слушали с упоением и подхватывали припев.
У меня тогда была сложность с моим отношением к Божией Матери. Мне казалось, что я Ей отвратительна по своим прошлым грехам. Я не знала тогда Её любви и всепрощения к кающимся.
Тогда батюшка просто велел мне сорок дней читать акафист Скоропослушнице, который я совсем не знала. Но достала, перепечатала дома. Нет, чуда не произошло — мне надо было пройти ещё часть пути по жизни. Я привыкла к акафисту Скоропослушнице тем более скоро, что это акафист иконе Афонской, а батюшка туда стремился всей душой и наконец уехал. После его отъезда я добыла акафист Иверской Божией Матери и, когда читала его, словно была ближе к батюшке.
Сам образ акафиста как определённой канонической формы богослужения привлекал разнообразием образцов, при том что они не были связаны между собой. Это было иррациональное духовное единство, отчего образ, взятый из одного акафиста, не прижился бы в другом (я говорю о лучших в истории гимнографии акафистах, а не о тех многочисленных опытах, которые в изобилии дал XIX век). Эта особая, не причинно-следственная связь здесь и привлекала, и чудеса, упоминаемые в лучших акафистах, были не логическим следствием, а, скорее, именно чудом, т.е. явлением духовного мира, законы которого нам вполне не известны.
Но время шло. Я тогда ходила в храм Николы в Кузнецах, где особую роль играли некие коллективные действа, разговения на праздники, совместные, «для своих», молитвы. Так, придумали по воскресеньям читать в разных храмах братства специально написанную вечерню с акафистом и каноном Божией Матери. Служба получилась впечатляющая до слёз, и, главное, на ней читали акафист Иисусу Сладчайшему, который я в это время плохо знала. Но эти службы — чтобы постигать «среди своих». Надо отдать должное и священникам, и хору: всё было на высшем уровне, и, как сказал однажды в проповеди отец Владимир Воробьёв, это была служба о любви и единении. Не знаю, насколько это воплотилось в реальности, но намерения служащих были чисты. Это было видно из службы: ей верилось, от неё плакалось. Она не забыта мной. Так в жизнь вошёл ещё один акафист (Иисусу Сладчайшему). Больше я его нигде не слышала, а читала дома, особенно когда хотелось поплакаться у Господа на плече. Акафист давал, прежде всего, чувство умиления и радости, что Господь так близко, в этих словах, которые так просто произнести.
Собственно, акафист Иисусу Сладчайшему не так уж строг в отношении формы, так что едва можно назвать его акафистом. Но он даёт сердцу согреться, это как подготовка к Иисусовой молитве. Я читаю о молитве, но уровень афонских монахов мне недоступен, а те из людей, которые владеют тайной, редко говорят об этом. Многие думают, что это какой-то секрет, но секрет тут один — упорный труд с верою, что Господь услышит.
Своего рода помощь в молитве я получила из Псалтыри. Начинала робко её читать, почти не понимая смысла, хотя это был русский перевод. Это потом я поняла сначала отдельные слова, потом смысл фраз. Но я почти сразу поняла потрясающие душу вопли: услышь, услышь, снизойди к моей одинокой душе, кругом враги — помоги, защити! Я даже пыталась читать Псалтырь ночью, при свете свечи, но это не удалось: в 3 часа ночи оказалось слишком трудно молиться, и я эти «подвиги» прекратила, но с Псалтирью сжилась. Даже непонятные места в ней дышат духовной силой, ибо рождены из самой глубины души. Потом я, конечно, стала читать по-славянски, высокомерно глядя на тех, кто языка не знает.
Но акафисты и псалмы я освоила довольно рано, а вот с такой замечательной формой молитвословия, как канон, пришлось помучиться. Дело в том, что в приходских храмах канон сокращают безжалостно — тут словно кончается всенощная, все начинают переговариваться, ходить, устраивать свои дела. И главным в службе становится — увы! — помазание елеем, а тут ещё начинается исповедь, и уже почти никому нет дела до того, что там, впереди, читают. Неслучайно отец Тихон (Шевкунов) в своём монастыре поставил чтецов в центре храма, дабы слышали и слушали. Здесь я впервые почувствовала силу выражения и глубину глубочайшую, которую не исчерпать. А там и книги с текстом служб стали выходить, и можно стало следить по Октоиху воскресную всенощную. А когда я переживала как событие личной жизни книгу о греческом старце Порфирии, то была несказанно рада тому, что он восхищался канонами и всячески советовал их читать — просто читать дома. Канон — это и интеллектуальный центр службы, и источник сердечных переживаний. Наши литераторы могут только позавидовать такому уровню текста, но лучше не завидовать, а у них учиться. Первый раз я взяла в руки канон в обычном молитвослове. Батюшка велел мне читать канон святому Иоанну Предтече, а его у меня не было. И я решила его переписать. Я добросовестно его перепечатала, но не восприняла сердцем: это ведь не акафист, где много эмоций и красот. Наконец, я нашла Постную Триодь — вернее, воскресную службу из неё. Как огорчилась я, когда в храме их читали небрежно, «поскору», и праздник был для души, когда в Сретенском монастыре на всенощной, посвящённой изгнанию Адама из рая, плач Адама читался в напряжённой тишине слушающих. А всё было просто: исповеди в этот вечер не было, а чтецы были поставлены в центре храма. Этот канон действительно хочется, читать дома — просто так, для освежения духовного чувства, так же как Великий канон Андрея Критского, который в некоторых храмах слушают, стоя на коленях, с зажжёнными свечами в руках. Эти два канона сходны по настроению, как будто их писал один человек в разные периоды жизни. Но в обоих — покаяние с надеждой на любовь Божию, с принесением Ему жертвы словесной, а конкретнее, можно взять любой образ из одного и другого канонов, и они будут сходны. Это — единство православного Духа, дышащего в этих Его проявлениях. Но это было только начало развёртывания передо мной свитка Великого канона. Я тогда взяла рукописный список канона и перепечатала его весь на машинке — подвиг, отошедший в наше время компьютеров в прошлое, но в самом процессе этого перепечатывания было своё обаяние, своя тишина духовная, которой — увы!— нет при работе с компьютером. «Это всё — тонкие вещи», — говорил отец Порфирий Кавсокаливит.
В «Постной Триоди» я нашла наконец-то каноны воскресений, подготовительных к Великому посту, читаемых в то время, которое меня особенно волнует, как увертюра к таинственному действу. Я брала эту книгу на службы и следила за чтецами по тексту с тихой радостью, что я понимаю… Нет, только начала понимать это сокровище. Много помог мне в этом, не зная сам, архимандрит Иоанн (Крестьянкин). У него был обычай дарить молитвы, которые он откуда только ни брал. В нашу первую встречу отец Иоанн дал мне уже перепечатанный кем-то покаянный канон архимандрита Амфилохия и просил перепечатать его в любом количестве и раздать… Так и хочется написать «раздать нищим», ибо все мы были нищие и голодные душами. Отец Иоанн это знал и стремился раздавать эту духовную милостыню. Службы, конечно, тоже давали многое для понимания Церкви. Сама обстановка церковного здания влекла к сосредоточению в молитве. В будничных службах, скромных и немноголюдных, есть свои чудеса и своё очарование. Так, я однажды попала на первой неделе поста в Покровский храм в пригороде Москвы, около станции Тарасовская. Это была пятница. Служили литургию Преждеосвященных Даров, которой я никогда не видела и не слышала раньше. Утренний воздух в храме был голубоватый, словно здесь лежал голубой тающий снег и слегка уже капала капель. Голос священника (а это был так рано ушедший от нас в лучший мир отец Вячеслав Резников) звучал отстранённо от молящихся, будто он был уже там, куда мы, падшие, можем и не попасть. Это был другой мир. И вот появились его ангелы. Это вышли на середину храма трое певчих, чтобы пропеть «Да исправится молитва моя…». Голос одной из певчих был особенно звонок и при этом строг — она знала, что поёт и зачем поёт. Голос её был тонок, словно луч восходящего солнца в темнице, — солнце и туда заходит, посылая свой свет на праведныя и неправедныя. Это потом уже я полюбила великопостные службы, но память об этой первой встрече осталась и тогда, когда я услышала «Да исправится молитва моя…» в нашем монастыре в городе Алатыре. Пел своим богоданным и каким-то светящимся голосом наш тогдашний регент отец Гервасий, излучая радость духовную. Теперь он ушёл от нас, и нам остался только голос…
Ещё меня потрясло исполнение иеродиаконом Корнилием в нашем монастыре песнопения «Чертог Твой» по-гречески. И голос вроде не такой сильный, но он прекрасно им владеет и так умеет передать молитвенную суть от самой простой ектинии до основных песнопений службы.
…Так по-разному приходили ко мне молитвы, без которых я теперь не представляю своего внутреннего мира. Я упоминаю здесь лишь о некоторых моментах встречи с молитвенным словом — о музыке не берусь судить. Но ведь и сама гимнография — это не просто музыка, здесь особое внимание отводится слову. Вот о таких словах-встречах я и хотела написать.
Олимпиада (Константинова), монахиня
Сайт «Православная беседв» (p-beseda.ru)
