Простые вещи — самые трудные. Например, что может быть проще, чем любить детей? Не чужих даже — своих, собственных, родных кровиночек, без которых мы жизни не мыслим.
Казалось бы, и говорить тут не о чем: мы их любим, как никого больше на этом свете. Но…
…откуда же тогда столько проблем у молодежи? Почему эти, столь любимые нами, дети, вырастая, так трудно находят свой путь в жизни, а порой — и вовсе с этого пути сбиваются?
Быть может, мы просто как-то не так их любим?
О том, мешает ли строгое воспитание развитию свободной личности, как не «перекормить» ребенка верой и в чем был прав отец блудного сына, мы побеседовали с профессором Московской духовной академии, известным богословом, педагогом и публицистом протоиереем Максимом Козловым.
Это его/её выбор
— Существует мнение, что в основе отношения к детям в современной гуманистической цивилизации лежит «детоцентризм». Вы бы с этим согласились? Как Вы к этому относитесь?
— Позволю себе начать несколько издалека. Если мы будем знакомиться с классическим греческим искусством, мы увидим, что в нем фактически отсутствует изображение детей и стариков. Только позже, в эпоху эллинизма (не без прямого или косвенного влияния того мироощущения, в контексте которого будет происходить и апостольская проповедь) появляются скульптуры и маленьких детей, и старых людей. Есть специальный греческий термин «калокагатия», который на русский переводится как «прекрасное и благое». Знаменитый Дискобол, например, воспринимался именно таким. А вот дети и старики в античном сознании такими не были. Они были либо еще несовершенными, либо уже несовершенными.
Но в Средневековье мы встречаем уже массу изображений детей и старых людей. Абсолютное большинство иконографических изображений Богородицы — это изображения с младенцем. Множество святых изображаются старцами. Так что само по себе сосредоточение внимания общества на старом и малом — на старике и ребенке — возникло с приходом в мир христианского понимания личности, которая важна пред Богом не только тогда, когда в здоровом теле здравствует здоровый дух, но и тогда, когда этого еще нет или уже нет. Словом, корни у этого особого внимания к ребенку как к немощному — сами по себе христианские.
Другое дело, что сегодня и вправду можно говорить о «детоцентризме». Видится своего рода искажение, уходящее корнями к эпохе Просвещения, отчасти связанное с именем Руссо, хотя и дедушкой Фрейдом основательно подкорректированное. Оно заключается в убеждении, что маленький ребенок — на самом деле очень хороший человечек, а вовсе не носитель падшей природы. Делается вывод, что ребенок сам по себе хороший и только неправильное воспитание его портит, вследствие чего из него вырастает такой же монстр, как большинство из нас. В этом есть, на мой взгляд, очевидная антропологическая нестыковка с христианским пониманием человека как существа в нынешнем своем состоянии падшего, как того, что «несть человек иже жив будет и не согрешит, даже если жизнь его день един». Все мы — с самого рождения — носители греховной поврежденности в своей природе. И в этом смысле все мы нуждаемся в родительских ограничениях и строгости — в том, чтобы расти в подпорках, ограждениях, поливках, обрезках и всяческом другом попечении извне. Иначе корявое вырастет деревцо, ежели вообще не загнется в этом мутном лесу, каковым является современное общество.
— Есть ли в христианстве ясный единый взгляд на то, какой предел не должна переступать родительская любовь?
— Конечно же, книги, которая называлась бы «Общецерковный свод церковной педагогики», не существует. Каноны тоже не дают нам педагогических сводов. Но мы можем и должны ориентироваться на принципы, заложенные в Священном Писании. В Евангелии самый яркий и полезный для нас пример — это притча о блудном сыне. Она отчетливо показывает, что лучший из отцов в определенный момент понимает: принуждение к благому — бессмысленно и приведет только к обратному результату. Если мы на секунду забудем, что речь в этой притче идет об отношениях Бога и человека, и посмотрим на нее только с точки зрения педагогики, то увидим: этому отцу должно было быть ужасно страшно. Казалось бы, все происходящее — педагогическое и личностное поражение. Ведь твой ребенок говорит тебе: «Жить с тобой не хочу, я ухожу, давай мне мои деньги». Отец понимает, что сын потратит их так, как он их впоследствии и потратил. Но отец не держит сына силой. Мне кажется, что один из главных нервов в семейных отношениях — умение понять, в какой момент кончается время, когда я могу своего ребенка к чему-то принудить. И здесь нет единого критерия для всех.
Само собой, в определенной степени ребенка нужно заставлять и принуждать — чтобы вырабатывался навык. Например, мысль о том, что ребенок должен сам выбрать себе религию, став совершеннолетним, — это гуманистический абсурд. Если ребенка не учить молиться с детства, он сам потом не начнет молиться. Если дома ребенка не учат начальному уставу поста, не стоит думать, что, став совершеннолетним, он вдруг решит поститься. Если дети не видят, что родители читают Священное Писание и в какой-то момент понуждают ребенка делать то же, хотя ему хочется в это время играть, — с чего вдруг ребенок, повзрослев, проявит интерес к Библии. И, в конце концов, если не тащить ребенка в храм по воскресеньям вместо интересного мультика и встречи с товарищами, то и этот навык у него не выработается. Но в меру воспитывая и подталкивая своего ребенка на вполне определенную колею, нужно понимать, что чем старше он становится, тем больше нужно переходить от принципа «я погоняю сзади» к принципу «я звоню колокольчиком спереди и зову за собой». А потом в какой-то момент я и вовсе должен уйти на параллельную колею, чтобы ребенок шел дальше сам. Само собой, я остаюсь рядом: если мы семья, мы не можем просто оказаться друг другу чужими людьми.
Но чтобы почувствовать этот момент, когда следует самому «ослабить вожжи», нужно об этом молиться, вглядываться в своих детей и избавиться от иллюзии, что их жизнь я могу слепить до конца — за них решить, какое получить образование, за кого выйти замуж, в какой стране жить и т. д. На мой взгляд, самое ужасное педагогическое поражение — когда у ребенка возникает зависимость от родителей, и он неспособен сам принимать решения.
— Одна из черт «детоцентризма» — своего рода сверхуважение к личности ребенка. А как бы Вы сформулировали, что такое вообще — «уважать личность ребенка»?
— Это значит, что постепенно я принуждаю себя отказаться от мысли, будто я все смогу лучше понять и сделать за него. Я не пытаюсь устроить его жизнь так, как хочу сам, не выбираю эту кофту, это кино, эту книжку, этих друзей… И пускай он будет неправ, если только речь не идет о чем-то нравственно недопустимом. Ну да, в этой юбке дочка выглядит по-дурацки, но это был ее выбор. Я могу недоумевать, что может мой сын-отличник находить в этих приятелях, которые дальше экрана компьютера ничего не видят? Но это его друзья. Уважение личности ребенка — это принятие его выбора в той мере, в какой он не идет против главного в христианстве.
— Но в этом как раз и можно увидеть сверхуважение — дескать, «все разрешать, потому что выбор личности — это святое»… Как не скатиться в равнодушное попустительство? Где, за какой чертой должна начинаться строгость?
— Если бы кто-то точно знал, как найти эту грань, ему бы уже давно стоял памятник в каждом городе. Понятно, что антитезой чрезмерной «ответственности» по отношению к собственному ребенка является попустительство. Главный христианский принцип — любовь. И тут легче сказать, чем сделать, надо проверять себя: делаю ли я то-то и то-то для ребенка из любви или же просто потому, что мне так удобнее. Ведь в конечном итоге и чрезмерная ответственность, и попустительство — это то, что мне удобнее. И то, и другое — стремление к собственному комфорту, к самоуспокоению. Дескать, я еще на некоторое время беру на себя решение его жизненных ситуаций как более взрослый человек. Или наоборот — я отстраняюсь от них полностью, мол, пусть сам учится выплывать, а у меня — пиво с телевизором, грубо говоря. Впрочем, на месте условных пива и телевизора может стоять все что угодно — например, моя особо насыщенная духовная жизнь. Ни гиперответственность, ни попустительство не имеют отношения к христианской любви.
Родитель №1, родитель №2
— Насколько велика возможность, что новые законодательные инициативы, направленные вроде бы на защиту детей, окажутся угрозой для всего воспитательного процесса?
— Я бы не хотел углубляться в страшилки о ювенальной юстиции, но могу сказать вот что. Идея, с которой мне трудно согласиться, — это идея автономизации ребенка от семьи. Что-то в этом есть от коммунистической романтики общественного воспитания в раннюю советскую эпоху. Ведь по сути это предполагает изъятие ребенка из нормальных условий воспитания в своей семье. А это противоречит традиционному христианскому пониманию семьи как необходимой базы, чтобы человек мог полноценно вырасти и развиться. Подспудно во всем этом так или иначе фигурирует идея о том, что не больно-то и нужна семья. Нужен некий правильный общественный институт, который воспитывал бы правильных, толерантных, гуманных, принимающих друг друга членов общества. Это недоверие к семье и по сути разрушение семьи как института, построенного на авторитете старших, что, в конце концов, противоречит заповеди Божьей о почитании родителей.
И это подводит нас к еще одному моменту, важному в разговоре о детоцентризме. Нынешний культ детей (и, как следствие, культ молодежи) предполагает отрицание авторитета как принципа построения общества. И это снова не стыкуется с христианским миропониманием. Христианство стоит на Предании. А Предание невозможно без принятия авторитета его носителя. В семье это прежде всего родители. И соглашаясь с тем, что дети с помощью закона могут быть защищены от жестокости и каким-то образом ограждены, скажем, от родителей-наркоманов, я бы не спешил слишком этому радоваться. Можно с водой выплеснуть ребенка.
— Сегодня все больше внимания уделяется вопросам пола. В Европе всерьез вводят понятия «родитель № 1» и «родитель № 2». Чем, с Вашей точки зрения, различаются любовь матери и любовь отца и как они должны проявляться?
— Матерью я не был, поэтому не знаю… Если же говорить обобщая, а не про конкретные случаи, то мне кажется, любовь отца носит менее эмоционально выраженный, а более рационально обоснованный характер. Да, есть, наверное, отцы, у которых адреналин зашкаливает, когда они снимают подгузник ребенку, как это переживала Наташа Ростова, но все же Толстой изобразил так именно Наташу, а не Пьера Безухова…
Если мы посмотрим на традиционное общество, мы увидим, что дети неслучайно находились в раннем детстве главным образом при матери. Эту связь матери и маленьких детей вряд ли чем-то можно заменить. Как мне кажется, участие в жизни ребенка в его первые годы — больше для матери, хотя бы потому, что она его кормит. Тут нормальный отец должен полноценно брать на себя все внешние попечения в семье и о семье. Но по мере взросления детей отец не то что выходит на первый план (в семье нет первых и вторых планов), но значение его личного общения с детьми, а не только его общесемейных попечений, возрастает — как по отношению к сыновьям, так и к дочерям. Не думаю, что отцу грудного ребенка, который уходит на работу и не испытывает при этом потребности каждый час звонить домой, чтобы узнать, как дела, нужно упрекать себя в равнодушии. Это в известной степени нормально. Отцовская любовь вырастает медленнее, растет вместе с ребенком и формируется по мере его взросления.
— Насколько, с Вашей точки зрения, сегодня устарело понятие «родительское благословение»?
— Я почти не знаю ситуаций, когда дети выбирали бы, скажем, спутника или спутницу жизни исходя из родительского благословения. Но знаю эпизоды, когда срабатывало родительское предупреждение об опасности. Как родитель, ты ведь не можешь запретить, но попросить в случае ваших нормальных отношений ребенка прислушаться — можно: «Да, решать будешь ты, но ради нашего взаимного доверия и того пути, который мы прошли вместе, отложи принятие решения на полгода, а до той поры постарайся не делать того, чего христианин не должен делать». Если я, как родитель, убежден, что выбор явно ошибочный — дурь, молодость, гормоны, — и все равно понимаю, что запрещать что-либо в наше время невозможно, то отсрочка в иных случаях может помочь. Я видел эпизоды, когда родители очень просили не спешить, обещая, что не будут потом препятствовать — и это потом очень хорошо действовало. Не обязательно приводило к расставанию, просто многие вещи сами собой становились понятны. Поэтому я сторонник не запрета, а просто отложенного на полгода-год решения.
Мы рискуем? Да, рискуем
— Насколько для Вас как для родителя важна социализация детей?
— Конечно же, она необходима. Тут я могу поделиться вполне частным опытом. Я сознательно никогда не отдавал детей ни в православный детский сад, ни в православную школу. Это наслаивалось на то, что, когда родились старшие дети, я уже преподавал в Духовной академии, а позже стал священником. Я видел катастрофическую опасность перекормить детей верой. Кроме того, за общей неидеальностью учебных заведений и всегда существующей угрозой отталкивания от авторитета учителя в учебном заведении, может возникнуть угроза отталкивания от Церкви. В обычной школе, где ребенок встретит в абсолютном большинстве детей из нецерковных семей, он постепенно будет учиться воспринимать христианство как «мое» — как то, что я должен уметь отстоять, объяснить, а в каких-то ситуациях иметь смелость быть белой вороной. Есть вещи, которые не должны делать мальчик-христианин и девочка-христианка и которые в светской школе будут делать абсолютное большинство детей вокруг. Кто-то скажет: «Мы рискуем». Да, рискуем. Но если отдать детей в православную школу, куда потом они выйдут? Они будут ходить по этим же улицам Москвы, Костромы, Тикси и т. д. Нужны прививки. Хотя я знаю, что некоторые прививок не делают. Но я за прививки — не только физиологические, но и психологические, ментальные и душевные.
— Каковы главные уроки Вашего личного родительского опыта?
— Суммируя разные жизненные эпизоды, могу сказать, что на переходе от раннего детства к детству сознательному — когда, например, дети начинают сами ходить на исповедь — должны прекратиться всякие физические наказания. В три года шлепнуть ребенка не страшно — он личностно не оскорбляется, если родитель делает это не в гневе и не со злобой. А вот уже в девять-десять, а в иных случаях и в семь-восемь, делать этого уже нельзя. Нужно всеми силами стараться не наказывать ребенка, находясь в состоянии раздражения на него.
В подростковом возрасте и уж точно в переходе от подросткового возраста к юности нужно сделать все, чтобы церковная жизнь не стала для твоего ребенка тем, что он делает, потому что ты велишь и в семье так сложилось. Если такое происходит, это страшно. Родителю хочется, чтобы дети были при нем, направляемы — «ну еще полгодика, ну еще годик» и т. д. Но тут передержать может оказаться хуже, чем недодержать. Мне кажется, иногда может быть полезным даже то, чтобы дети и родители ходили на разные приходы. Особенно если ты сам на приходе сильно социализирован, если это большая городская община, где все друг друга знают и где отношения с Богом могут подменяться чисто человеческим общением. Нужно ребенка оставить перед Богом одного. Хотя по-родительски это может быть и страшно: чему его/ее там научат? Что скажет незнакомый священник? Но нужно решаться и отпускать в свободное плавание.
— На каких примерах из житий святых следовало бы воспитывать родителей?
— В житиях святых мы видим очень большую вариативность — отсутствие единого лекала. Например, Феодосий Печерский и Сергий Радонежский — оба равно столпы русского монашества. Но Феодосий Печерский находился, как бы сейчас сказали, в системном конфликте с матерью: она не хотела, чтобы он ушел в монахи, когда он удалился в пещеру, она его вытаскивала силком, приковывала цепью, била, в какой-то момент просто попросила дождаться ее смерти, но сын не готов был ждать ни минуты. А вот преподобный Сергий, напротив, исполнил волю родителей полностью и дождался их кончины. Здесь невозможно принять одну из точек зрению как верную, а другую как неверную даже на этом крайнем примере — желании ребенка уйти в монахи. Можно настаивать на своем — как родители преподобного Сергия, но не уподобимся ли мы в таком случае матери преподобного Феодосия, которая фактически хотела отлучить сына от его призвания. Другой парадоксальный пример из житийной литературы — святой Алексий, человек Божий. Он бросил невесту прямо перед алтарем ради молитвенного подвига. А теперь ему молятся как покровителю семейной жизни.
Не умаляя значения житий святых для христианина, я бы советовал нынешним родителям вглядываться в те примеры, которые Господь каждому посылает лично в их жизни. Если вокруг вас на фоне общей деструкции семьи все же возникают пары, где все не так, как у всех, — смотрите на них. Если вы видите и по жизни знаете, что все у них не фальшиво, и Вы им верите, — значит, вам Бог послал тех, у кого чему-то можно научиться.
Беседовал: Константин Мацан
(http://www.intelros.ru/)
