Парень из далекого алтайского села, взлетевший на высоту своего времени — писатель, актер, режиссер, стяжавший прижизненную народную славу, не так часто выпадающую на русскую долю, когда «любить умеют только мертвых», он совершил нечто вроде прыжка с парашютом наоборот — с земли и до неба. Победил там и тогда, когда это было почти невозможно. И байки про социальный лифт тут не причем. На эти этажи социальные лифты не возят. Тут — Провидение и случай как его орудие.
Этим летом в Сростках мне рассказали историю о том, как Шукшин стал кинорежиссером. Может быть легенда, а может и нет. В начале пятидесятых, вернувшись из армии (точнее с флота), Шукшин некоторое время работал в родном селе директором школы, а потом уехал в Москву. Жить ему было негде, и однажды он устроился летней ночью на лавочке возле высотного дома на Котельнической набережной. Из подъезда вышел человек и сел рядом. Это был режиссер Иван Александрович Пырьев. Двое разговорились, и оказалось, что они земляки: оба родились на Алтае. А дальше версии расходятся: по одной Пырьев предложил Шукшину ночлег, а по другой они проговорили на улице всю ночь, и этот разговор молодого Шукшина перевернул. Хотя к поступлению сельского жителя во ВГИК Пырьев был не причастен — Шукшин пробился туда сам.
Тут конечно поразительный силы человеческий характер, проявившийся еще в ранние годы. Шукшин был маленьким ребенком, когда арестовали и расстреляли его отца. Мать некоторое время спустя вышла замуж и дала сыну новую фамилию, но получая паспорт, подросток взял фамилию своего настоящего отца — ту, под которой мы его знаем. Он никогда об этом не писал, не рассказывал в интервью — он с этим жил. Писал и выпускал книги, снимался в кино и снимал кино. Его любила огромная страна той любовью, которой любила Гагарина, Высоцкого, Яшина… При этом ему не все удавалось, не все разрешали, многое приходилось пробивать, настаивать, не жалея себя. Он и умер так рано, потому что себя истратил, испепелил.
Он не то что не был диссидентом, но еще в молодости вступил в партию и никогда из нее выходил, не подписывал писем протеста, не выступал открыто против советской власти, хотя того, что называлось «критикой строя», в его сочинениях содержалось столько, сколько не было и в эмигрантских или самиздатовских журналах. Но все же определенную грань Шукшин не переступал, и дело было не в осторожности, малодушии или отсутствии чутья — в чем в чем, а в этом никто и никогда не посмел бы его упрекнуть — но совершенно в ином. И кажется, именно сегодня, по прошествии времени и хода русской истории, становится понятно, что Шукшин глядел дальше даже самых одаренных и мужественных своих современников. Он, поставивший вопрос «что с нами происходит?», верно, знал и то, что с нами произойдет. Знал, что нашим главным искушением, соблазном, наказанием и испытанием станут не бессильные члены исчерпавшего себя коммунистического движения, не дряхлый монстр под названием КПСС, которому уже давно никто не поклонялся, не КГБ, а те «энергичные люди» (название его пьесы), что придут на пустое место и в нем поселятся. Кровавый коммунизм к исходу века оказался лишь грязной пеной, а Шукшин смотрел глубже и видел, что в людях завелась иная порча. Причем в большей степени — в женщинах. Когда-то еще в семидесятые годы вышел небольшой томик его записных книжек, и едва ли не первая запись в них: «Эпоха великого наступления мещан. И в первых рядах этой страшной армии — женщина. Это грустно, но это так».
Русским писателям и в девятнадцатом и в двадцатом веках было свойственно женщину идеализировать, Шукшин пошел поперек. Вспомним, хотя бы рассказ «Жена муж в Париж провожала», где успешливая жена, потомственная портниха, доводит до самоубийства своего не приспособленного к городской жизни деревенского мужа, и тот же мотив звучит в зачине рассказа «Алеша Бесконвойный». Да и в менее трагическом по содержанию, всем известном «Микроскопе» чем все кончается? Тем, что жена продает дорогую мужнину игрушку (из благих намерений продает — купить детям одежку), а муж снова начинает пить. Едва ли не исключение — другой хрестоматийный рассказ «Сапожки». Там жена мужа поняла. Но это исключение. Обратных примеров куда как больше. И чудики, необыкновенные, сокровенные люди у него не женщины, а мужчины.
По Шукшину семейные отношения в России переросли в войну. То же самое будет потом и у шукшинского тезки и друга Василия Белова (есть чудная фотография, где они сидят вдвоем перед поленницей дров в беловской Тимонихе) в романе «Все впереди», непрочитанном, непонятом, оболганном тогдашней критикой, а ныне позабытом. И Белов ведь тоже, к слову сказать, не был никаким диссидентом, но сколько горького и провидческого было в его сочинениях. «Чтобы уничтожить какой-нибудь народ, вовсе необязательно забрасывать его водородными бомбами. Достаточно поссорить детей с родителями, женщин противопоставить мужчинам». Вот что с нами произошло, и поразительная вещь: именно через Белова и Шукшина, через тех, кого потом называли «деревенщиками», проходило понимание русской жизни и шла правда — та, без которой, по Шукшину, нет нравственности. Здесь смыкаются две максимы времени солженицынский призыв «Жить не по лжи» и шукшинское — «Нравственность есть правда». Недаром так любил Солженинцын и Шукшина, и Белова и всегда взволнованно о них говорил.
Писал Шукшин и о Церкви. Порой зло, несправедливо — вспомним рассказ «Верую!», о замысле которого он сам оставил запись: «Взывал человек от тоски и безверья. Пошел к бывшему (?) попу, а тот сам не верит. Вместе упились и орали, как быки недорезанные: «Верую».
В рассказе поп не бывший, а действующий, и действие происходит не когда-нибудь, а в день воскресный, но главное — взвыл от тоски и безверия. От нравственной опустошенности. От этой тоски, от внутреннего разлада мучаются многие шукшинские герои. И Степка из одноименного рассказа, которого тоска гонит из тюрьмы домой за несколько недель до окончания тюремного срока, и жутковатый Спирька Расторгуев из «Сураза», и герои пьесы «А по утру они проснулись», и даже демагог Глеб Капустин из вечного рассказа «Срезал»… Всех их что-то мучает, не дает покоя.
Шукшин не указывал путей к исцелению, он, не боявшийся брать самые страшные советские, да и нынешние российские темы — тюрьмы, больницы, суды, убийства и самоубийства — был, по известному речению, не врачом, но болью больше, чем кто-либо из его современников. Но герой «Калины красной» отпетый вор Егор Прокудин каялся перед храмом на холме. Не входил, но каялся и мученической смертью искупал свои грехи.
Алексей Варламов
Интернет-издание «Татьянин День» (http://www.taday.ru/)
Читать рассказы Василия Шукшина:
Алеша Бесконвойный
Верую!
Жена мужа в Париж провожала
Микроскоп
Сапожки
Срезал
Сураз
Чудик
