Великий пост — время иной, насыщенной, глубинной жизни. Это не только время отказа от пищи животного происхождения, но особенный период в жизни верующего человека, когда он старается сбросить с себя все недостойное, устаревшее, обновиться, стать другим, более легким и светлым. Недаром в песнопениях пост называется «весной» (периодом возрождения, цветения) и «временем веселым».

«Пост является изумительным временем. Столетиями мысль о посте темнела. Призыв святых отцов, подвижников, духовников к тому, чтобы в течение поста совершать действительный подвиг, отречься от всего грешного, отвернуться от всего, что чуждо Богу, от всего, что было причиной и воплощения Христова, и Его крестной смерти, — этот призыв затмил нечто основное в посте. Английское слово, обозначающее пост — Lent (то же самое и по-немецки, и по-голландски) значит «весна». Это не значит — заморозки, это не значит, что время темное, мучительное настало. Пост — это время расцвета. Если бы только мы могли это помнить!» — писал митрополит Антоний Сурожский.

Зато об этом расцвете и преображении очень хорошо помнили русские классики. Русская литература своими корнями имеет христианские основы, вся отечественная средневековая словесность была житийной или богослужебной. Многие русские писатели хорошо знали и глубоко чувствовали христианские традиции, это отразилось и в их творчестве.

Для вас, дорогие читательницы, мы подобрали лучшие произведения о Великом посте — чтобы вы могли проникнуться духом этого особенного благодатного времени.

А. П. Чехов, «Студент»

Студент духовной академии Иван Великопольский по дороге домой встречает своих знакомых и рассказывает им про об отречении апостола Петра, женщины понимают, что эта история им близка и плачут от сострадания. Вот такой незатейливый сюжет в духе Чехова. Но прочитать рассказ нужно обязательно: он довольно емко и точно говорит о многих простых и вместе с тем важных и мудрых вещах. Это история о том, как сочувствие преображает людей, о том, что такое настоящее счастье (оно неразрывно с благом других людей), и, конечно, о событиях Страстной седмицы, последней недели перед Пасхой.

И. А. Бунин, «Чистый понедельник»

Известный бунинский рассказ о поиске своего места в мире. Главная героиня — настоящая загадка как для ее возлюбленного, так и, наверное, для самой себя. Читатель до конца не может понять ее сложную противоречивую натуру, и финал скорее ставит в тупик, чем проливает свет на ее загадочный образ. Удивительно порой может сочетаться в душе пламенная вера и разгульный образ жизни! В конце концов в героине побеждает именно голос совести, голос истинного призвания.

И. С. Шмелев, главы из романа «Лето Господне»

Непростая задача — взрослому человеку писать о простой детской вере! Но писатель мастерски справляется с этим. Для главного героя романа, маленького мальчика, Великий пост — особенное время, когда вокруг все становится святым.

Шмелев известен своими прекрасными описаниями бытового уклада, пронизанного православными традициями. В своем романе подробно описывает все: от постного стола до впечатлений, мыслей мальчика от великопостных служб. Для маленького героя важно все, для него даже мелочи быта одинаково священны, во всем он находит свою красоту и радость.

В. А. Никифов-Волгин, главы из романа «Дорожный посох»

Никифов-Волгин также берется за изображение детской веры, но акценты у него немного иные. Сам писатель окончил церковно-приходское училище, до 1932 года был псаломщиком в Спасо-Преображенском соборе г. Нарвы. Он прекрасно разбирается в богослужении, любит его и даже в своих детских рассказах большую роль уделяет песнопениям. Вот, как, например, переданы впечатления героя от литургии Великой субботы:

«Это было до того неожиданно и дивно, что я захотел сейчас же побежать домой и обо всем этом диве рассказать матери…

Как ни старался сдерживать восторга своего, ничего поделать с собою не мог.
— Надо рассказать матери… сейчас же!
Прибежал запыхавшись домой, и на пороге крикнул:
— В церкви все белое! Сняли черное, и кругом — одно белое… и вообще Пасха!
Еще что-то хотел добавить, но не вышло, и опять побежал в церковь. Там уж пели особую Херувимскую песню, которая звучала у меня в ушах до наступления сумерек…»

М. Е. Салтыков-Щедрин, «Господа Головлевы»

Непростое чтение, тон романа очень мрачный. Это произведение даже называют «историей умертвий», потому что в нем изображается распад семьи, вымирание рода Головлевых. Можно сказать, что это роман об увеличении зла и греха, растущих с гигантской скоростью.

Те, кто не читал, возможно, поинтересуются: почему я рекомендую такой тяжелый роман? А потому, что в конце произведения все сети зла удивительным образом спадают, и главный герой, Иудушка Головлев, сотворивший невероятное количество зла, наконец осознает всю тяжесть своих грехов, кается и умирает. Последние сцены романа потрясают, трогают за живое, ради них одних только и стоит читать этот непростое произведение. И думаю, то, что герой умирает в Великую субботу, несет символический смысл: это день, когда, по учению Церкви, Христос сходит во ад и выводит оттуда всех грешников. То есть если доводить эту мысль до конца, даже и у такого отъявленного негодяя, как Иудушка Головлев, есть шанс на спасение.

Ф. М. Достоевский, главы из романа «Братья Карамазовы»

Хотя произведение напрямую и не относится к теме Великого поста, я очень рекомендую прочесть роман целиком или выборочно (главы «Легенда о Великом инквизиторе», «Поучения старца Зосимы»), потому что они поднимают важные проблемы. «Легенда о Великом инквизиторе» ставит вопрос о свободе воли человека, о том, может ли человек добровольно отвергнуть искушения и пойти за Христом или ему легче и привычнее, чтобы им управляли. «Поучения старца Зосимы» — это удивительный текст, полный мудрости и любви. Для меня он стал огромной поддержкой в трудных ситуациях.

С. Писахов, «Как купчиха постничала»

Напоследок — два коротеньких юмористических рассказ о том, как поститься не нужно. Наш мудрый народ не зря учит: «Постись духом, а не только брюхом». Рассказ Писахова — прекрасный антипример! Многое становится ясным уже из названия.

Похожий рассказ есть и у А. П. Чехова — «Накануне поста», но, в отличие от купчихи, герои чеховской истории только готовятся к посту: «Есть никому не хочется, у всех желудки переполнены, но есть все-таки нужно». Почитайте, улыбнитесь, порция доброго юмора никому не повредит и в великопостные дни!

Источник: Матроны.ру

Интервью с автором книги «Тайна русского слова» писателем Василием (Фазилем) Ирзабековым.

Соседка моя человек категоричный, швырялась словами, как ей вздумается. С мужем ни разу не попробовала сесть и спокойно обсудить проблему, только истерика и крик. В скандалах угрожала мужу тюрьмой, а сына пугала, что выгонит на улицу. Так скоро и случилось. После всего сама сошла с ума. Говорят, от горя. От горя, которое сама каждый день, в каждом слове призывала в свой дом.

Недавно молодая преподавательница Православной школы родила сыночка. Всем плохим диагнозам и медицинским прогнозам назло взяла и родила. Верила, хотела ребенка и всегда всем говорила, что во что бы то ни стало родит. Так и случилось. Не скоро, но случилось.

Таких историй могу вспомнить множество, и все подтверждают таинственную силу наших самых обыкновенных, каждодневно произносимых слов. Мы иногда их не замечаем, как не замечаем воздух, которым дышим. Поэтому и особого внимания не обращаем и даже не задумываемся, что «проговариваем» свою судьбу. И что слова, которые мы так легко бросаем на ветер, материализуются и становятся нашей явью.

Какие они, наши слова? Бранные, лукавые или исполнены Божественным светом? Кидая ругательства в трамвае за то, что нам наступили на ногу, помним ли мы свою ответственность перед Богом за каждое произнесенное слово? Замечали ли мы, что там, где нарушается божественное достоинство человеческого слова, там и достоинство самого человека исчезает?

Азербайджанец по национальности Фазиль (в Святом Крещении Василий) Давудович Ирзабеков все это ощутил так остро, что русский язык стал для него не только его профессией, но и проводником в Православную веру. Все свои наблюдения, открытия и даже таинственные явления с русским языком он собрал в книгу под названием «Тайна русского слова». Там еще есть подзаголовок «Заметки нерусского человека», но, прочитав книгу, мне с ним трудно согласиться. Более русского и Православного взгляда на природу и суть русского языка в популярной литературе я еще не встречала.

С Василием Давудовичем и его семьей я встретилась 5 декабря у него дома. Московская многоэтажка, всему подъезду ставят стеклопакеты на балконы. Старые рамы сняли, а вот новые поставить не торопятся. Василий Давудович обезпокоен, не замерзну ли я, и приглашает попить горячего чаю. Кухня похожа на русскую избу — все из неокрашенного дерева, стены и мебель. Вместо стульев скамья, как полати, у окна красный уголок.

«Писать книгу — стало для меня послушанием»

— Я люблю здесь сидеть, — говорит Василий Давыдович. — Последние страницы книги дописал на кухне, к окну подошел, светало. Все набирало силы, зарождалось, как только что родилась моя книга. Я почувствовал такое облегчение, как, наверное, женщина после родов, и даже слезы на глаза наворачивались. Пока писал, книга меня так мучила, вот сидела во мне и мучила. И когда дописал, то почувствовал облегчение. Я же человек южный, немного ленивый, я бы целый день сидел за этим столом, пил бы чай, заваривал бы и опять бы пил. Азербайджанцы любят чай горячий, они остывший чай не пьют. В Баку пьют чай из особого стакана — армуды, что значит груша. Верх открытый, и чай немного остывает, а вот перемычка посередине стакана не дает чаю остыть внизу стакана. Я бы сидел и пил чай здесь, на кухне, выступал бы с лекциями о русском языке на различных Православных мероприятиях, как уже это делаю последние шесть лет. Но писать книгу — для этого нужна дисциплина. Везде, где бы я ни выступал, подходили священники и говорили: запишите все в книгу. Мне не хотелось. Когда я выступаю, то это живое слово, импровизация. Это такая стихия, которую нельзя записать. Нет двух похожих выступлений, каждая минута общения с аудиторией диктует что-то новое. Мне казалось, что книга потеряет все очарование по сравнению с устными выступлениями. Но в одном городе на Православных чтениях вдруг сам Владыка этой епархии в конце работы заседаний поставил в резолюции: обязать Василия Ирзабекова написать книгу. Все, о чем рассказал, записать и издать книгу. Так что выходит — сесть писать книгу стало моим послушанием.

Писал, боялся расплескать и уйти в формализм, я даже после выхода книги не мог ее читать. Думал, что разочаруюсь, что не будет той книги, которую хотел бы услышать. Но летом возвращались всей семьей с моря, с Анапы. На дороге машины стояли в огромной пробке. Я за рулем, без смены. И в этот момент захотел послушать свою книгу. Она вышла не только в печатном экземпляре, но и на диске. Говорю дочке, чтобы она включила послушать. Пять часов MP3 с музыкой, с текстом, который я уже сто лет не слушал, и я даже немного удивился. Было красиво, я даже немного растрогался, и сразу исчезли все сомнения. Мне удалось передать все, что хотелось передать. Сейчас уже хочется сказать большее, и есть задумка еще написать книгу.

Бакинский школьник мечтал стать… священником

— Православное воспитание вы получили в семье?

— Нет, я ведь родился в мусульманской семье в Баку. Моя любимая бабушка, которая заменила мне мать и отца, фактически была моей семьей. Она была мусульманкой и привела меня в мечеть. Отец бабушки был купец первой гильдии, потом нефтепромышленник, а потом советская власть все конфисковала. Бабушка была удивительным человеком, обладала многими талантами. Могла проснуться и сказать: надо идти купить мясо, сегодня будут гости — и правда приезжали гости. Она могла предвидеть какие-то события и очень любила меня. Я был школьником, мусульманином, но когда проходил мимо Православного храма, всегда туда заходил. Я мог мороженое поесть, зайти в храм и там со сдачи, на оставшиеся копеечки купить свечку. Любил ставить свечки, помню, подсвечника не было, в песок ставил. Не могу сказать, почему мне это нравилось, почему я приходил и сидел в храме. Но я так делал. И всегда еще школьником хотел стать священником. Не муллой, а священником. Видно, я об этом что-то говорил своим друзьям, или они сами замечали мою любовь к храму, но ко мне прилепилось прозвище «митрополит». Бабушка более сорока лет проработала в школе учительницей начальных классов. Была человеком сильной воли и строгой дисциплины, чего мне порой не хватает. Она умерла за составлением плана уроков на завтрашний день. Какой ей план составлять, с ее-то опытом! Но она была настолько дисциплинированный человек, что все равно писала план на каждое занятие. В 65 лет бабушка умерла, она тогда была уже на пенсии, но все работала. И ушла так быстро, как на бегу. Я остался один, учился и пошел работать. Бакинская среда — это сплав азербайджанского и русского, а также и других национальностей, которые там проживают. Учился один год на театральном факультете в Баку, но потом решил быть как бабушка, учителем.

Храм в Крапивниках стал судьбой

— А как произошло ваше крещение, что стало толчком в переходе от мусульманской к Православной вере?

— Я учился на последнем курсе института, был комсоргом курса, но душой стал искать Бога. И как диктовала вера, в которую меня привела традиция нашей семьи, пошел в мечеть. В отличие от церкви, мечеть ночью не закрывается, она открыта круглосуточно. Ночью украдкой я подходил к ее стенам, трогал рукою и целовал. Это не были стены мечети, это были стены двора мечети. Восточная архитектура «трехмерная» — дом, двор и улица. Так вот я целовал стены двора мечети. Мне хотелось какой-то святости. Хотелось чего-то настоящего. Потом я входил в мечеть и читал Коран, но для себя там я ничего не нашел. Сердцем я там ничего не вычитал.

Потом уже я приехал в Москву и устроился на работу. Мой начальник оказался человеком совсем не формальным и любил работать у себя дома. Звонил и со всеми бумагами приглашал меня в гости, там вместо душного офиса, за чашечкой чая, мы с ним разбирали какие-то текущие дела. Я шел к начальнику всегда одним маршрутом. Проходил по улице Никольской, спускался на улицу 25-го Октября, потом Театральная площадь, поднимался по Петровке и сворачивал на Крапивинский переулок, где стоял храм. Это храм во имя Преподобного Сергия Радонежского, он только что был возвращен государством Церкви. Его только открыли, и в этом он был в чем-то так похож на меня — своим становлением. И когда я шел к начальнику, то всегда заходил в этот храм. Я ставил свечи, целовал святыни, а в этом храме святыня — Кийский Крест. Такая святыня в мире одна. Она с частицами мощей более трехсот святых. Крест сделан по благословению Патриарха Никона в память о его чудесном избавлении от смерти.

— Но разве можно было вам, мусульманину, это делать? Что бы сказали ваши родственники и друзья — мусульмане?

— Когда я переехал из Баку, то все связи оборвались. Это случилось помимо моей воли. Слышал, что родственники мои не в восторге от моих духовных поисков, но я нередко совершал поступки, которые не сверял с мнением других. Часто люди смотрят — понравятся они тому, или тому, совсем забывая, понравится ли их поступок Богу. У нас, у Православных, есть одна беда. Мы хотим нравиться всем, мы всех боимся обидеть, только порой не боимся обидеть Господа нашего Иисуса Христа. И делаем это постоянно. Так вот еще задолго до крещения я побывал во многих храмах Москвы, отстаивал всегда Пасхальные службы, но только к храму во имя Преподобного Сергия Радонежского в Крапивниках я прикипел всем сердцем. Тогда там на службе стояло всего шесть человек, все в храме только-только создавалось, как и я создавался. Когда решил креститься, то пошел именно в этот храм. И какая радость, какое счастье, что Господь привел меня сюда! Я попал к тому священнику, который нужен был мне. Я человек южный, горячий, чуть что не по мне, сразу вспыхиваю. Но, слава Богу, батюшка мудрый и все про меня понимает. Я помню его широкие глаза, когда я сказал, что хочу креститься.

— А вы кто? — спросил он меня.

— Я азербайджанец.

— Так это же русская церковь…

— Вы не представляете, как меня это сильно радует, — ответил я батюшке.

И через несколько дней меня окрестили. Началась совсем другая жизнь. Пришлось менять многие привычки. При крещении я купил молитвослов, стал общаться с Православными и стал видеть, как они молятся и живут. Стал приучать себя жить как Православный человек. Поститься, вычитывать правила, учить молитвы. Не заметил, как на Литургии стал подпевать певчим и не только понимать церковнославянский язык, но и ощущать его святость каждой клеточкой своего тела.

— А вот сейчас многие в прессе выступают за проведение служб в храмах на русском языке. Не понимают молодые люди, о чем поется на Литургии. Поэтому, чтобы не оттолкнуть их непониманием, предлагают перевести все на русский язык.

— После крещения во время Богослужений долгое время было мне тяжело. Будучи по образованию учителем русского языка и литературы, я знал старославянский, но тем не менее… Со временем я не стал утруждать себя толкованием каждого слова, но с Божьей помощью я стал чувствовать слова. Я их прочувствовал и услышал. Но не ушами, а сердцем. Вводить русский язык вместо старославянского — это лишать службу таинственности языка Святого Писания.

«Матерные слова — молитва демонам»

— Как получилось, что именно вам, азербайджанцу, удалось создать популярную книгу о русском языке? Может быть, большое видится на расстоянии? Или мы плохо изучаем свой язык?

— Русский надо не изучать, а любить. Мы часто говорим: я его люблю, или ее люблю, но часто это не любовь. Вот с годами понимаешь, что любовь проявляется только в том случае, если бережешь того, кого любишь. Так и с языком, и с Родиной, и с человеком. А не бережем, потому что думаем, что все будет вечно. Так и я к своей бабушке относился, не берег ее, думал, что будет она всегда… И к языку у многих такое отношение.

Вера русская Православная — она многонациональная, многие иностранцы приходят к вере благодаря изучению русского языка. Даль был немцем, всю жизнь занимался составлением словарей. Русский язык стал для него как родной, и умер он как русский человек. За несколько лет до смерти принял Православную веру.

А многие русские, с младенчества крещенные, наоборот, отходят от Бога, забывая свой язык, который свидетельствует о вечности и Царстве Божьем. Была у меня проблема с компьютером, пошел поработать в интернет-кафе. Там сидят молодые парни, играют в игру и все ругаются матом. И никто им не делает замечания. Я встал, как рявкнул на них. Это что, говорю, за язык, на котором вы разговариваете? — нет такого русского языка. Говорите на русском, вы же русские люди. Ребята больше не матерились, и мне показалось, что как-то с уважением посматривали в мою сторону. Часто говорю о мате, когда выступаю перед работниками тюрем. Объясняю, что не следует с заключенными разговаривать матом. Ведь каждый человек — это икона, только иногда разрушенная, порой почти совсем разрушенная. Но не надо эту икону разрушать до самого конца, не надо кричать на заключенных матом, потому что мат имеет страшную разрушающую силу. Ругань именуется инфернальной лексикой, а инферно по-латыни означает «ад». Так кого вспоминают любители крепких словец, к кому они обращаются бранными словами?

После поездок с выступлениями и лекциями о сквернословии я приезжаю домой и сразу заболеваю. Чем сильнее и интереснее проходит лекция, тем я сильнее заболеваю. Вот будто нельзя браться за эту тему и остаться не побитым. Вот какая это мерзость — матерщина. «Благословением праведного возвышается град, а устами нечестивых разрушается» (Притч. 11, 11). Что это, преувеличение мудрого Соломона или подлинная и глубокая истина? Ни одно слово, исходящее из человеческих уст, не теряется в пространстве безследно. Оно живет среди нас и действует на наши сердца, ведь в слове содержится великая духовная энергия — либо энергия добра и любви, либо богопротивная энергия зла. Устами нечестивых разрушается град, потому что злая энергия безудержного языка проникает в сердце и отравляет его. Любой человек, говорящий нецензурно, призывает зло и поклоняется ему. Вот почему в своей книге я написал: «Мат — это молитва демонам».

«Я пришел напитаться от вас радостью»

— Вы много выступаете с лекциями о русском языке, — а бывает такая аудитория, что ее «взять» невозможно, нет никаких способов достучаться до их сердец?

— Недавно мне звонят и спрашивают, не боюсь ли я выступить перед пятнадцатилетними ребятами. Я дал согласие на встречу. А когда вышел на сцену, то некоторое время у меня были сильные сомнения, поймут ли меня. Большой зал — не класс, не комната, а огромный зал, заполненный подростками. Сидят вразвалочку, жуют жвачку, у кого где серьга повешена. Кто на телефоне играет, кто болтает с соседом, и у всех немой вопрос — ну и что ты нам такого скажешь? И я сам тоже думаю: что же мне сказать, чтобы включить их в беседу, а не оттолкнуть? Я выступаю в подряснике, у меня есть благословение на его ношение. Когда я надеваю подрясник, то для меня это очень важно, я немного меняюсь и проникаюсь большой ответственностью за свое выступление. И вот я собрался и начал свое выступление так: «Я пришел напитаться от вас радостью, чистотой и святостью». У них в глазах засветился интерес и возник вопрос — как так, стоит в рясе, а хочет от нас напитаться святостью. И дальше я начинаю объяснять: мне много лет, я уже много согрешил, и у меня мало времени на покаяние. А у вас, ребята, все наоборот. Грехов еще мало, а времени много. Вы не представляете, какие они хорошие, эти наши русские ребята!.. Да, они с проколотыми пупками и страшной напускной вульгарностью, но им так интересно знать о Боге. И они хотят говорить о Нем, только им никто не рассказывал — родителям некогда, в храм к батюшке никто из них сам не пойдет. Вот и живут в своей какой-то жизни, но они очень открыты и сердцем чисты, и жаждут именно живого слова. Живое слово о любви к Богу никого в этом большом зале не оставило равнодушным. Мы говорили пять часов и сорок минут, пока охранник не пришел и не сказал, что закрывает помещение, — у нас бы все длился разговор. Нет таких людей, которым о Господе нашем Иисусе Христе было бы неинтересно узнать. Есть другое: те, кто говорит о Боге с аудиторией, считают себя лучше других, лучше аудитории. Вот когда себя считаешь лучше, откровенная беседа вряд ли получится. Многие, надев подрясник, начинают считать себя лучше других, но каждый из нас грешен и должен считать себя хуже всех.

Самая младшая аудитория была у меня в Братске — с первоклассниками говорил о Христе, потом присоединились родители.

Русский язык созидался Православной верой

— Запомнилось одно выступление в роддоме. Сидели нянечки, врачи, мамочки и беременные женщины. Мне кажется, что самые красивые женщины — это беременные, пузатые. Надо об этом говорить каждый день, чтобы знали, что самые красивые не фотомодели, а беременные. Так вот беседа шла так интересно, рассказывал в том числе о жизни Святителя Луки Крымского, и за три с половиной часа в детском отделении — чудо — никто не плакал. Как потом я пошутил, видно, Святитель Лука детишек качал, чтобы мы могли поговорить.

— Как вы считаете, что составляет сейчас угрозу для русского языка?

— Угрозу составляют некоторые русские писатели, они язык так портят, что просто страшно становится при мысли, что оставим в наследство нашим детям. А русский язык творили святые, и слова русские свидетельствуют о Боге. Вы не замечали, что все слова в русском имеют бытовой и небесный подтекст? Нет вещи насущной, чтобы она не была связана с верой. Стол — вещь насущная, но связана тесно с верой — Престол. Кто может положить ноги на стол, для того и Престол не Престол. Он и туда ноги положил бы… А у некоторых иностранцев есть отвратительная привычка класть ноги на стол… Во всех языках есть слово столица, но только в русском столица имеет значение и небесное — это Первопрестольная. Русский язык вырос из Православия и в нем живет само Православие, и когда оно истребляется из языка, это страшно. Тем более, если это делают писатели, которые по своему призванию должны язык приумножать, но пусть не приумножать — хотя бы не истреблять его.

Русский язык — это великая тайна, через него можно познать весь мир. Так, недавно, выступая в школе моей дочери Лады, через русский язык подвел разговор к сотворению мира, и детей потрясло известие, что они произошли от Бога, а не от обезьяны, как по программе в школе проходят. Даже самый главный хулиган школы сидел тихо-тихо и задавал такие умные вопросы, а потом был так озадачен тем, что он ребенок Бога.

…Вдруг интервью прервал телефонный звонок. Василий Давудович взял трубку и уже хотел попросить позвонить попозже, как вдруг услышал известие, от которого лицо пронзило болью. И не сдержав слез, он вышел из комнаты. Я сидела в недоумении: какое событие могло в таком сильном и мужественном человеке вызвать моментальные слезы? Они текли, как у ребенка, который не может по-другому выразить все переполнявшие его чувства. Я сидела и терялась в догадках.

— Умер Патриарх, сегодня утром… — сказал Василий Давудович, вернувшись в комнату.

Смерть Святейшего Патриарха Алексия II острой болью отозвалась в миллионах русских сердец. А тогда это известие своей неожиданностью словно пронзало острой иглой… Василий Давыдович был в растерянности, и продолжать разговор, говорить какие-то слова, когда просто хочется скорбно помолчать, подумать и пережить — было бы неправильно…

Ольга Круглова

Православная интернет-газета «Благовестъ» (http://blagovest.cofe.ru/)

Читать книгу:
Василий Ирзабеков . Тайны русского слова

В своей новой книге священник, известный публицист, преподаватель Иваново-Вознесенской духовной семинарии иеромонах Макарий (Маркиш) отвечает на вопросы, которые никого не оставят равнодушными. Что в отношениях между мужчиной и женщиной свято, а что, напротив, греховно? Как обрести любовь? Как создать счастливую семью? Как сохранить супружеский союз? Как воспитать детей такими, чтобы они смогли выстоять в наше нелегкое время и стать верной опорой родителям в старости? На эти и многие другие важные вопросы отец Макарий отвечает, опираясь не только на житейский опыт и научные данные, но и на непреложные христианские истины. Рекомендовано к публикации Издательским советом Русской Православной Церкви.

---

Читать книгу: Иеромонах Макарий (Маркиш). «Мужчина и женщина. Вопросы и ответы» (HTML)

ГЛАВА 7. ДРОН

На старости я сызнова живу,
Минувшее проходит предо мною.
Пушкин.

Мне нет пяти лет.

Позднее утро. Беспечно сижу в материнском “будуаре” у залитого солнцем окна на Фурштатскую. Целиком поглощен расстановкой на подоконнике оловянных солдатиков. Колеблюсь — произвести ли им великолепный парад или ввергнуть их в кровопролитное сражение?

Слышу, как мать отпускает с последними указаниями искусную повариху нашу, польку Машу, и переходит к обсуждению с домашнею швеею, Анастасией Михайловной Борисовой, ряда сложных вопросов в ее области. Изредка легко пробегает, всегда чем-то озабоченная, славная горничная наша Паша.

Отец где-то, в далеком кабинете, “пишет”. Это призывает весь дом к строгой осмотрительности. Я не смею шуметь и возиться в близкой к кабинету просторной зале. Я и не ропщу: солдатики так увлекательны! Мать разговаривает с портнихой вполголоса. Братья в гимназии, сестра Вера занимается с француженкой в детской.

Празден пока один только я — “куцый”, самый и много младший всех остальных в семье.

Царит почти благоговейная тишина.

На душе тепло и радостно: сейчас поиграю, через час-полтора завтрак, за ним прогулка с сестрою Верой и мадемуазель Мари, такой доброй, знающей столько интересных и веселых рассказов, шуток. На улицах или в “Тавриде” так хорошо! Потом все соберутся к обеду с каким-нибудь лакомым последним блюдом! Благополучию не видать конца…

И вдруг из отцовского кабинета доносится растяжный оклик: “Дро-он!” Все рушится! Предчувствуя недоброе, застываю… “Дро-он!” — громче и уже нетерпеливо повторяется требовательный зов. Цепенея, обращаю полный мольбы взор к матери. Ее нет в комнате. Слышны тяжелые, на высокий каблук, шаги отца. Он останавливается в зале против раскрытых настежь дверей.

— Не слышишь, что отец зовет? — бросается мне с обжигающим душу взглядом. — Довольно болтаться! Иди читать!

Так я и знал! Горестно покидаю окно и, заплетаясь ногами, медленно трогаюсь.

— Иди как следует! Что это еще за походка!

Неохотно прибавляя шаг, оробело переступаю порог уже давно покинутого солнцем, выходящего на восток, на Таврический сад, сумрачного сейчас кабинета.

— Садись… — указывает отец на стул сбоку его письменного стола. Передо мною… синодального издания Библия.

— Читай!

Со страхом божиим, но без всякой веры в успех, как удается, начинаю по складам одолевать тяжеловесные строки. Сбиваюсь. Со второй ошибки быстро впадающий в раздражение отец лишается самообладания, а я — последней сообразительности. Ошибки растут вровень росту “нетерпячества” учителя. Вслед за ущемлением уха следуют более впечатляющие меры воздействия на повышение моего, вконец подавленного, усердия.

Через несколько минут реву навзрыд.

Появляется мать, молча изымающая меня из кабинета и водворяющая в детскую.

Подошедший вскоре завтрак проходит в молчании. Попытки отца нарушить его не удаются, предлагаемые им разговорные темы остаются без поддержки. Все хмуро расходятся по своим углам. Отец внезапно вспоминает о каком-то деле и уезжает “в город”.

За обедом, по счастью, гости. Это создает беседность, рассеивает тягость утренних настроений.

Должно быть, не без самоочистительного маневра отец заводит разговор о воспитании, а с тем и о наказаниях провинившихся детей. Он смело отстаивает физическую чувствительность наказаний. Мать и гости твердо возражают. Разгорается спор, в который я, надув губы и почти с наслаждением сохраняя оскорбленность, жадно вслушиваюсь.

— Величайший педагог Песталоцци учит, — выдвигает тяжелую артиллерию отец, — что младенцу, укусившему грудь матери, надо сейчас же дать хороший шлепок, дабы его, пусть и бессознательный, поступок навсегда сочетался в его памяти с последовавшим за ним болевым ощущением.

Сыплются протесты, в которых я ничего не понимаю, думая лишь: но ведь я-то сегодня никого не кусал!
Кто-то, не зная о происшедшем у нас утром, строго осуждает необузданную вспыльчивость самого знаменитого швейцарца, щедрого на полновесные плюхи своим воспитанникам. Это сильно снижает непогрешимость выдвинутого отцом авторитета.

Торжествую. Мать, предотвращая дальнейшее развитие прений по достаточно прискучившей с утра теме, отводит разговор в менее извилистое русло. Обед кончается. Все переходят в гостиную.

Победно ликующий, удираю в детскую, благодарно поцеловав руку матери и, как бы в рассеянности, позабыв выполнить это строго неоступное правило в отношении отца.

Кто думает, что дети легко забывают обиды, — тот их не знает.

Скептик по натуре, я плохо верю бесспорности большинства полумладенческих личных “первых воспоминаний”. Больше верю в склонность отдельных лиц щегольнуть или даже поразить ими. Читая их, я “в удивленье онемелом” не один раз смущался смелостью рассказчика и — “не смею следовать за ним” [Строки некогда очень известного и очень нравившегося Лескову стихотворения К. Фофанова, посвященного Л. Толстому.].

Сохраняю убежденность, что их подчас трудно допустимая четкость объясняется необычайною же одаренностью рапсода, сумевшего все сохранить в памяти или же многое — вполне искренно — воссоздать в своем всепостигающем представлении. Удел не взысканных ею — держаться неопровержимого, твердо запечатлевшегося, не стыдясь его незатейливости, обыденности.

Сомнительны и многие так называемые “последние слова” умирающих.

“Надежда — последняя покидает человека”. А окружающим не открыто — после какого именно слова наступит смерть. Как тут установишь потом, что именно сказано позже всего. Случается, что кто-нибудь и запишет эти “последние слова”. И все-таки в большинстве случаев они потом оказываются, хотя бы и не предумышленно, усугубленными в торжественности и глубине.

А за воспоминания слишком раннего детства очень часто сходят рассказы матерей, бабок, нянек, свыкаясь с которыми, ребенок постепенно приучается принимать их за нечто свое собственное. Не исключается и иное, но для этого нужны уж действительно выходящие из ряду вон события и происшествия.

У меня таких не было. Завидую тем, у кого они были — яркие, нарядные или в самом деле потрясающие.

Не насилуя и не изощряя память, дал то, что было и как было, во всей его будничной подлинности, со всею искренностию до сегодня живого ощущения рассказанного. Я не преувеличиваю: ощущение никогда не притуплялось.

Воспитательные приемы Лескова были пестры и сбивчивы.

В годы моего детства он, по обыкновению многих русских людей тех времен, не без “аффектации” принимал догмы Песталоцци, едва ли проникаясь ими в душе и отнюдь не принося им в жертву родные предания и навыки. Учение ивердорфского апостола о благотворности любви и нравственного воздействия невозбранно уживалось с древлеотечественными заветами.

Мудрено ли, что и Лесков дома забывал, как за десять лет до собственных педагогических опытов в отношении сына, осуждая принудительные мероприятия по обучению детей крестьян и вообще малоимущих родителей, он убежденно завершал свою горячую статью:

“Ему прилично было бы припомнить себе, что человек, выученный чему бы то ни было подневольно, непременно и сам делается в свою очередь приневолителем других и таким образом упрочивает длинную фалангу принудителей, из которых создаются поколения, неспособные к усвоению себе многих гражданских добродетелей, необходимых для благополучия человеческого общества. Как бы ни мягка была вынудительная мера, она все-таки есть мера, неблагоприятная народному счастию, которое никакой комитет не вправе топтать или приносить его в жертву даже такой благородной цели, каково распространение грамотности. Никакая благородная цель не оправдывает мер, противных принципам человеческого счастья, а законная свобода действий всегда и везде почиталась залогом счастья, и ни один народ никогда не благословлял принудителей; а в то же время и все прививаемое насильственно принималось медленно, непрочно и давало плоды нездоровые” [“Как относятся взгляды некоторых просветителей к народному просвещению”. — “Русская речь”, 1861, № 48, 15 июня.]. Концовкой служила собственная переделка последнего куплета стихотворения Д. Д. Минаева “Это ты, весна” [“Искра”, 1861, № 19, 26 мая. ]: Все мерещились мне последние стишки обличительного поэта (к весне), и сдавалось, что они не полны, что к их последнему куплету еще следовало бы приписать:

Подневольное ученье,
“Домострой”, лоза,
Это ты, мое мученье!
Это ты, весна!”

Теперь в библиотеке Лескова непраздно стояла прелюбопытная книжечка не ахти какой давности — “Юности честное зерцало, или показание к житейскому обхождению. Собранное от разных авторов в Санктпитербурхе лета господня 1719 г. иулия 5 дня”.

В ней было много поучительного:

“Любяй своего сына участит ему раны”.

“Студ отцу не наказан сын”.

“Кто тебя наказует, тому благодари”.

“Когда кто своих домашних в страхе содержит, оному благочинно и услужено бывает”

[См.: статью Лескова “Домашняя челядь”. — “Исторические справки по современному вопросу”. — “Новости и биржевая газ.”, 1887, №№ 317, 319, 18, 20 ноября; Собр. соч., т. XXII, 1902–1903.].

По неотступному порядку, все сколько-нибудь заинтересовавшее Лескова в жизни находило себе непременное отражение в его статьях, заметках, произведениях. Не мог остаться обойденным в них и “пенитенциарный” вопрос, по которому сохранились, как всегда, очень неоднородные высказывания.

В самом начале литераторства у него прошла статья с мрачным заглавием — “Торговая кабала” [“Указатель экономический”, 1861, № 221, 12 февр.]. Ей он дал трогательный эпиграф:

Мальчик был он безответный,
Все молчал, молчал;
Все учил его хозяин —
Да и доконал.

А. Комаров.

В много более поздним “Левше” делается полное обиды за своего, русского, сопоставление наших условий обучения с английскими: “работает не с бойлом, а с обучением, и имеет себе понятия” [Собр. соч., т. IV, 1902–1903, с. 135.].

В совсем поздних “Пустоплясах” горестное подтверждение: “Школы нам, братцы, не было! Бойло было, а школы не было” [Там же, т. XXXIII, с. 111.].

В статье с выразительным заглавием “Сентиментальное благочестие”, разбирая благонастроенный, но совершенно нелепый по незнанию русской жизни великосветски-дамский журнальчик “Русский рабочий”, Лесков остается при особом мнении относительно ненаказания детей в гневе и изъясняет его в маленьком трактате:

“Об этом у известных педагогов мнения разнятся, и многие осторожные люди думают, что Песталоцци, не осуждавший иногда наказания дитяти вгоряче, под влиянием оскорбленного им чувства — стало быть, именно в “порыве”, гораздо правее педагогов-резонеров, которые стоят за холодную легальность в системе наказаний. Приведем всем, вероятно, памятный пример из полемики, возникшей по поводу известных “правил” Н. И. Пирогова. Был предложен вопрос: “Что сердобольнее и полезнее выдрать ли с негодованием за ухо мальчика, который украл с дерева вишни, или привязать его к дереву, чтобы он пострадал от унижения, как сознательный преступник, наказываемый беспристрастным законом?” Как ни груб в понятии некоторых наш русский мужик, но он, изловив на бахче ворующего мальчишку, не всегда отпустит его без нравоучения, а иногда стрясет ему вихор, но он, этот грубый мужик, ни за что не привяжет ребенка к столбу с надписью “вор”, как это делают немцы, и не поведет с ярлыком по улице, как это делают иногда англичане. Грубый мужик наш не осрамит мальчонку и даже не вменит его проступка за воровство, а “поучит” его как шалуна за вихор “рукою властною”, “взвошит” и отпустит и простит, сказав: “Это-де дело ребячье”. Пусть посудят господа сентиментальные моралисты “Русского рабочего”: что лучше и добрее?” [“Православное обозрение”, 1876, № 3.]

Евангельское указание не раздражать детей предвзято принимается тут за что-то сентиментально-великосветское или по крайней мере анонимное по своему источнику. Оставляется не раскрытым, чем именно мог “оскорбить” ребенок чье-то чувство и в каких именно случаях “иногда” может находить себе оправдание “наказание дитяти вгоряче” или в “порыве”. Не слишком убедительными остаются и достоинства “взвошивания”, да еще “рукою властною”, “стрясывания вихра” и всего вообще перечня однородных мероприятии.

Кары за неуспеваемость при неумелом обучении грамоте здесь оставляются вне обсуждения.

По собственным показаниям Лескова, сам он одолел грамоту, не испытав в связи с этим никаких горестей, не зная слез, трепета, почти шутя, без чьего-либо понуждения.

Какой убедительный и какой близкий пример! Почему бы его не помнить?

Стариком он заносит в записную книжку:

Водка — дьявол в жидком виде.

Гнев — глупость в горячем виде [ЦГЛА.].

Все это, конечно, было известно и раньше. Однако ничего не изменилось даже и после записи.

Решительный протест матери в конце концов положил предел обучению меня моим отцом. Думаю, что ему это и самому начинало прискучать. Дело шло к весне, лета мои были и в самом деле малы, торопиться было, пожалуй, и не к чему, а досаждений много.

Осенью 1872 года меня отдали в школу нашей знакомой, Е. С. Ивановой.

Бабушка моя, оказывавшая мне, своему единственному внуку, исключительное расположение, озабоченно писала своему сыну по этому поводу: “Дронушку жаль мне, что рано посылаешь его в школу, хотя бы лет 7 начать учить сурьезно, что он еще, крошка, милое дитя мое, так, кажется увез [бы] его от вас и лелеял-лелеял его; но бог делает все по-своему, буду ждать, авось увижу” [Письмо М. П. Лесковой от 31 января 1873 г. — Арх. А. Н. Лескова.].

Опытная, терпеливая и со всеми ровная учительница; вместо мрачной, в кожаном переплете, скучной Библии, чуть что не Часослова или Полусонника, по которому обучался знаменитый Левша, — легонький на вес, во всем понятный и интересный Ушинский; вместо уединенного кабинета, глаз на глаз с взыскательным и нервным отцом, — приветливый светлый класс, однолетки мальчики и девочки все с Фурштатской же улицы, наполовину уже знакомые по Таврическому саду. Веселые “перемены”, шумное возвращение гурьбой, с горничными или гувернантками, домой. Все на людях, на общих и равных правах… А “Детский мир” и “Родное слово” так занимательны, что вечерком, приготовив нетрудные уроки на завтра, забежишь по этим книжечкам еще и вперед!

Старея, вспоминая свое детство и перелистывая творения моего отца, я не раз задумывался над заповедно-удивительными его строками:

“Живите, государи мои, люди русские, в ладу со своею старою сказкою. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость!” [“Соборяне”, ч. II, гл. 5. Собр. соч., т. II, 1902–1903, с. 34.]

“Но что мне, помимо всех шуток, всего милее — это то, что у нас было детство, — была та поэтическая, теплая пора жизни, которой теперь нет у детей, выведенных из вошебного сада фантазии и чуть не с колыбели запертых по отделам “родиноведения” и других мудрых наук” [“Морской капитан с Сухой Недны”. — “Яхта”, 1877, № 2, 3; “Звезда”, 1938, № 6.].

“И теперь это вспоминается мило и живо, как веселая старая сказка, под которую сквозь какую-то теплую дрему свежо и ласково улыбается сердце…” [“Печерские антики”, гл. 16. Собр. соч., т. XXXI, 1902–1903, с. 30.]
Как глубоко почувствовано, с каким мудростию полным предостережением дано почувствовать всем и каждому… [Вспоминается еще одна книжечка из библиотеки Лескова и афоризм в ней: “Детство сон разума, и горе тому, кто лишит ребенка счастливой поэтической и живой поры детства” (Генри Грей Грэхем). Жан-Жак Руссо. Его жизнь, произведения и окружающая среда. М., 1890, с. 168.]

И с болью думалось — как, понимая и чувствуя все это, можно было не щадить “сон разума” ребенка, отнять у него “теплую дрему”, оставить его на весь путь жизни без спасительной сказки детства, без воспоминаний, вызывающих “ласковую улыбку сердца”!

А в Горохове и Панине “сна разума” и “веселых старых сказок” было столько, что до конца трудной жизни могло ласково улыбаться им усталое, но все еще неуемное сердце…

Читать книгу полностью:
Лесков Андрей Николаевич. Жизнь Николая Лескова

 

 

Карга

— Что ты тут встала? — громким шепотом отчитывала меня старушка. — Разве можно стоять около подсвечника! И не трогай свечи! Уйди, уйди отсюда.

Я глупо улыбалась, кивала и уходила в сторонку от этой всегда ворчащей бабули. Но та снова и снова настигала меня. Словно лично я внушала ей неприязнь.

Что ж так бывает. Нельзя быть для всех милым. И не нужно.

Я просто стала избегать в храме её излюбленный уголок возле иконы святителя Николая. Чтобы поменьше с ней сталкиваться. Зачем провоцировать старушку?!

Но однажды я шла со службы, а за мною — она. Хватает меня за рукав.

— Вот, милая моя — тебе! — и протягивает мне горсть шоколадных конфет. — С праздником!

«Вот это да!» — подумала я. — «Может, я обозналась? Может, это другая старушка? А не моя знакомая карга?»

Прихожу в следующий раз в храм, специально иду в тот уголок, посмотреть. Она! Моя ворчащая бабушка. И мне опять улыбается. Как родной.

— Здравствуй! — говорит и снова достает из кармана фартука конфету.

И тогда мне стало стыдно. Очень стыдно. Не знаю почему. Впрочем, конечно, знаю. Карга-то ведь я оказалась.

После эта бабушка рассказала мне про себя. Что ей около девяноста лет. Что она похоронила мужа и дочь. Совсем одна осталась. Птиц вот только кормит по воскресениям. Они к ней уже совсем привыкли. Навстречу летят. А люди почему-то её избегают. Старость всегда хотят обойти стороной.

Так мы и подружились с этой бабушкой. Дай Бог ей здоровья, а мне — никого не судить!

На коврике

Она ходит почти на все службы. Стоит в сторонке в своём воздушном голубом платочке. И уходит из храма после «Отче Наш». У неё улыбчивое лицо и большие светлые глаза. Она похожа на ребёнка, впрочем, уже сама — мать. У неё две дочери. Как-то раз она подошла ко мне возле храма и спросила, не остались ли у меня вещи для малышей. Ей бы пригодились. У меня такие вещи, конечно, остались. И с тех пор мы с ней начали общаться.

А потом я её вспомнила. Я вспомнила, как она, ещё совсем девчоночкой ходила в храм с бабушкой. Что у неё была длинная-предлинная коса и сарафан в клеточку. И что, должно быть, я старше её лет на десять — двенадцать.

«Бабушка моя умерла.» — рассказала со временем она. — «А потом… потом у меня дочка родилась, первая. И мама меня выгнала из дома. А дочку мою забрала сестра старшая. Мне тогда совсем мало лет было. Девочка моя так „тетей“ меня и называет. Некоторое время я жила у своего „мужа“, но он так относился ко мне… Я спала у него в коридоре на коврике… — она говорит всё это очень просто, без боли или обиды, просто говорит и улыбается при этом. — Затем родилась вторая дочка, она в круглосуточном садике сейчас (в доме ребенка, понимаю я). — А от мужа я ушла. Он заставлял меня деньги просить. Я вставала вон там — показывает она — на проходной, и просила. Там меня Татьяна Васильевна, староста наша, и увидала. И вытащила оттуда. А потом я подружилась с Иваном Федоровичем, он на колясочке, седой такой, видела? Ну, он сначала просил меня то носочки заштопать, то еще чего. А затем я к нему и переехала. Он в гараже живет сам, потому что ему не подняться на коляске по лестнице. А мне ключи от своей квартиры дает. Вот и живем мы. Я ему помогаю. Он мне. А тот — муж мой первый — он меня только на коврике оставлял, никогда ключи мне не давал. Дочка моя старшая уже в школу ходит, в третий класс. А вторая — маленькая. Я к ней приезжаю раз в неделю, вещи привожу. Говорят, хорошая девочка, развивается быстро. Я бы её взяла, да пока не куда брать-то… А так — я еще детей хочу потом.»

Вот её история. Она нигде не работает. Возможно, у неё есть какая-то инвалидность, мне отчего-то так кажется. Я знаю, что многие наши прихожане тихонечко так кладут ей в ладошку — кто сколько может. И всегда очень осторожно, ласково. Не как милостыню, а вроде как — конфетку дают малышам. Она всех знает по именам, и со всеми дружна.

Только на исповедь не приходит. И на Причастие — тоже.

Не может. Пока.

Иконописец

Однажды батюшка познакомил меня с настоящим иконописцем.

— Вот, говорит, человек — иконы пишет. В иконописной школе учился. Поговори с ним.

Я ведь хотела тоже учиться поступать.

Мы поговорили с ним, и он представил меня своей жене — маленькой такой, в половину меня ростом. Хорошая, отзывчивая. Только глаза грустные.

Я её часто в храме встречала. И любила с ней разговаривать. У них уже двое деток было, почти погодки.

И всё бы хорошо, только он всё реже в храме появлялся, а её глаза становились всё грустнее.

И однажды он ей сказал:

«Знаешь, творчество мне важнее, чем семья. А ты с детьми меня только отвлекаете!» И ушел из дома.

А она осталась. Маленькая и очень хрупкая с двумя совсем маленькими детишками.

Угодно ли Богу такое творчество? Я не знаю. Лучше не думать, наверное, об этом. Только не думать не получается. Увы.

С цветами

Я всегда любовалась ею. Так она была прекрасна. На каждой службе в белой праздничной блузке и с букетом цветов. Кажется, чаще всего она приносила в храм розы. Ставила их у икон. Она всегда выглядела радостной и очень легкой. Женственной.

Я так привыкла видеть её в храме, что когда после лета, она долго не появлялась, я спросила о ней у бабушки-церковницы.

— Как ты разве не знаешь? — удивилась она.

— Чего не знаю?

— Мариночка наша умерла. В июле. У неё был рак груди. Уже давно. Странно, что ты об этом не слышала. Мы все молились за неё. Но болезнь взяла вверх.

Нет, я ничего не знала. Даже подумать не могла, что та самая «тяжкоболящая Марина», о здравии которой мы молились на каждом молебне, была эта счастливая женщина с розами в руках.

— Да-да. Розами её и украшали. Весь гроб был в розах. Многие пришли её проводить. А она лежала, такая тихая, спокойная и улыбалась. Да. Да.

Вечная Память!

Мальчишка

Его мама очень испугалась, когда он пришел в храм. Врачи почти поставили ему диагноз «шизофрения», и она боялась, что в храме ему станет только хуже, и диагноз подтвердится. Я помню, она несколько раз врывалась во время службы в храм и устраивала там скандал. Она кричала, что её сын — ещё совсем мальчишка и ему здесь не место. К ней подходил батюшка и отводил её в сторонку. Долго говорил с ней о чем-то. А её сын стоял, всклоченный, красный, и никуда не сходил с места до самого отпуста.

Чаще всего он бывал на вечерних службах. Он приходил после учебы и сразу становился в очередь на исповедь. Отчего-то он напоминал мне маленького волчонка — дикого и ранимого.

Мы были с ним примерно одного возраста. Возможно, я немного старше. И вероятно оттого скоро привыкли друг ко другу. И в той самой очереди на исповедь кивали — здоровались при встрече.

Его мама успокоилась. И хотя сама не приходила больше в храм, своему сыну не препятствовала.

Прошло около десяти лет. Совсем недавно я встретила его в одном московском монастыре. Он стал послушником. Такой же тихий, немного всклоченный, но в глазах больше нет ни дикости, ни боли. Мы узнали друг друга, и он радостно мне кивнул.

---

Примечание: Все имена изменены. Люди, описанные в миниатюрах, не являются прихожанами одного храма.

Инна Сапега

Международный клуб православных литераторов «Омилия» (http://omiliya.org/)

Софья Сергеевна Куломзина (урожденная Шидловская) родилась в Санкт-Петербурге в 1903 году. Дочь последнего вице-председателя царской Думы Сергея Шидловского, вместе с семьей она покинула Россию в 1920 году. Училась в Германии и США (по рекомендации митрополита Евлогия), где получила степень магистра педагогики. Принимала участие в религиозно-философских собраниях, проводившихся выдающимися русскими религиозными мыслителями Николаем Бердяевым, о.Сергием Булгаковым и Семеном Франком.

До конца 40-х годов Софья Шидловская жила во Франции, полностью отдав себя работе с детьми в Русском студенческом христианском движении . Вместе с Елизаветой Скобцовой (впоследствии — матерью Марией) она оказывала материальную помощь нуждающимся русским эмигрантам. В годы нацистской оккупации, оставаясь во Франции, она оказывала посильную помощь советским военнопленным.

После переезда в США в 1948 году Куломзина основала Комиссию по православному образованию и с 1954 года в течение почти 20 лет преподавала в Свято-Владимирской духовной семинарии в Крествуде (штат Нью-Йорк) религиозную педагогику. Свято-Владимирская семинария присудила ей за труды почетную степень доктора богословия.

В последние годы Куломзина принимала активное участие в духовном возрождении новой России, являясь президентом ассоциации «Религиозные книги — для России». С.С.Куломзина — автор книг «С нами Бог», «История Православной Церкви», «Закон Божий» в 5 тт., ставших классикой православной педагогической литературы. В возрасте 77 лет Куломзина опубликовала книгу своих воспоминаний под названием «Много миров: русская жизнь». В России изданы ее книги: «Наша Церковь и наши дети» (1993), «Семья — малая церковь» (1997), «Закон Божий» (1991), «Рассказы о святых» (1996).

---

Любовь к детям

Семья растет, у нее появляются новые измерения и перспективы. В браке люди покидают состояние одиночества, становясь частью друг друга; после появления детей родители все больше отдают себя им, так что иногда возникает чувство потерянности в круговерти семейных забот и обязанностей. Каждый из членов семьи призван отыскать себя, личность любящего должна стать сильнее и богаче прежней. «Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24). Это подлинная аскеза семейной жизни — трудная и мучительная. «Я» каждого из родителей ущемляется, ломается, подавляется нуждами других членов семьи. Христиане и не-христиане одинаково проходят через это испытание. Бессонные ночи, физическая усталость, скованность, беспокойство — всего этого не избежать. Отец может почувствовать себя заброшенным из-за того, что жена стала больше внимания уделять материнским обязанностям. Ущемление своего «я» может переживаться болезненно, с горечью. Христианство учит, что добровольная жертва хотя бы частью гипертрофированного «я» может стать началом созидания нового, лучшего человека. Наряду с готовностью принести в жертву часть своего «я» развивается не менее сильное желание познать «я» других, понять потребности их личностей, взгляды на жизнь, их способности.

Чтобы глубже осмыслить отношения с собственными детьми, родители нуждаются в духовном руководстве и творческом вдохновении. В основе этих отношений — любовь, полная ответственности, включающая авторитет и уважение, а также стремление понять личность ребенка. С христианской точки зрения родительская любовь обладает эмоциональной полнотой любви, важно, чтобы она не становилась эгоистичной. В идеале она совершенно бескорыстна, и образец этому — любовь Божией Матери к Иисусу Христу. Родители не должны считать свою любовь неким подарком ребенку, который, в свою очередь, должен быть благодарен им, как за благодеяние. Когда я слышу жалобы родителей на неблагодарность детей, я начинаю сомневаться в их любви. Любовь матери к ребенку наполняет ее жизнь, обогащает ее. Это любовь к чему-то большему, чем она сама, к тому, что ей уже не принадлежит. Ребенок вырастает и уходит от родителей. Жертвенный, христианский смысл родительской любви состоит в признании этого факта, в радостном согласии с правом ребенка на независимость. Образы Авраама и Исаака и сегодня образец для родителей, которые жаждут посвятить жизнь ребенка Богу — не прервать его жизнь, а подчинить ее больше Богу, чем самим себе. По-моему, это прекрасно выражено на иконах Богоматери с Младенцем, прямо сидящим на Ее коленях: Ее руки обнимают Его, не прижимая к Себе.

(Из книги «Наша Церковь и наши дети»)

Читать книгу полностью: С. С. Куломзина. Наша Церковь и наши дети

Об авторе

Сергей Иосифович Фудель — сын известного священника. За свою веру был в лагерях, откуда вел переписку с семьей. Очень жалел, что не смог пойти по стопам отца (священника), но складывается впечатление, что своими книгами Сергей Фудель не менее послужил Господу. Фуделя называют самым сокровенным духовным писателем и богословом XX века. Он писал книги заведомо непечатаемые. Не говоря о том, что могли сделать с человеком в СССР за такие книги. Однако очень скоро они становятся самиздатскими бестселлерами, огромное множество людей обретают веру благодаря им. Книги Фуделя отличаются подлинной церковностью, следованием святоотеческому духу. Эту евангельскую и святоотеческую подлинность дал Фуделю его исповеднический опыт. Его книги — это не академическое богословие, а живое слово ученика Христова, принявшего Его крест. Доступными для современником, крайне живыми книги Фуделя делают его необыкновенная культура, ведь он представитель Серебряного Века. Он взял от расцвета русской культуры начала XX века все лучшее, избегнув ее соблазнов. Именно живой опыт веры, продуманной и выстраданной, более всего привлекают в книгах Фуделя. По большей части Фудель пишет воспоминания — о праведниках, исповедниках и подвижниках, которых видел сам. Чего стоит описание литургии в тюрьме! К воспоминаниям Фудель добавляет свои зарисовки, заметки, размышления, всегда отличающиеся здравостью, умом и глубиной. Это прежде всего «У стен Церкви» и «Воспоминания». Фуделю также принадлежит святоотеческая антология «Путь отцов», монографии о Достоевском и Флоренском, ряд других сочинений.

В жизни каждого православного человека обязательно была книга, статья, выписка, конспект, глубоко повлиявшие на его жизненный выбор, на серьезный, решительный шаг идти по жизни за Христом, невзирая ни на человеческое мнение, ни на жизненные обстоятельства, ни на всю при трудность пути. Для многих такой путеводной звездочкой стала работа С.И. Фуделя «У стен Церкви», впервые опубликованная в самиздатовском сборнике «Надежда», издававшемся под редакцией З.А. Крахмальниковой. Мы публикуем ее с небольшими сокращениями в надежде на то, что эти теплые невыдуманные слова помогут многим нашим современникам обрести тот духовный свет, который так трудно разглядеть новоначальному христианину в современной церковной действительности.

---

Предисловие

Это и воспоминания, и размышления.

Жизнь определенно кончается, а в душе еще много невысказанного.

Вспоминаются слова:
Мы вериги носим на теле
Нерассказанных этих лет.

Сил на что–то цельное и большое у меня совсем нет, а поэтому решил записать то, что успею, в надежде, что и это может кому–нибудь пригодиться.

***

Совсем особенное чувство нетленной жизни испытывает человек, когда сознает себя стоящим около действительной святости Церкви. Это длится недолго, а человек в эти минуты еще не знает наверное, — находится ли он сам в этой Святости, т.е. в Святой Церкви, на какой–то блаженный миг он чувствует, что стоит около ее пречистых стен.

Ибо наше бытие в Церкви — это не право наше, а всегда Чудо и Нечаянная Радость.

***

Церковь есть тайна преодоления одиночества. Это преодоление должно ощущаться совершенно реально, так что, когда ты стоишь в храме, то тогда только истинно приходишь к стенам Церкви Божией, когда луч любви робко, но и внятно начал растапливать лед одиночества, и ты уже не замечаешь того, что только что воздвигало вокруг тебя колючую проволоку: ни неверия священника, воображаемого тобой только или действительного, ни злости «уставных старух», ни дикого любопытства двух случайно зашедших парней, ни коммерческих переговоров за свечным ящиком. Через все это ты идешь к слепой душе людей, к человеку, который, может быть, через минуту услышит лучшее, чем ты, — голос Человека и Бога: Иисуса Христа.

***

Старец архимандрит Серафим (Батюгов) провел в затворе — не в монастыре, а в миру — примерно 12 лет, главным образом, в Загорске, где и умер 19 февраля 1942 г. В затвор он ушел по послушанию. Он был в Дивееве у блаженной Марьи Ивановны, рассказывал ей о своей работе на приходе (в церкви Кира и Иоанна в Москве), работе, очень его вдохновляющей, а она его прервала и говорит: «Иди в затвор». Он еще раз попытался привести какие–то разумные доводы против такого решения, но она в третий раз сказала ему то же.

«И тогда, — рассказывал он мне, — я ей сказал: «Благословите, матушка». В затворе он пробыл до самой смерти. Так простая, так сказать, женщина, не имевшая никаких иерархических прав, имевшая только личную святость, решила судьбу архимандрита. Обычные нормы отношений, наблюдаемые на поверхности Церкви, как–то изменяются на ее глубине. Епископы, духовные дети простого иеромонаха, о. Алексея Зосимовского, помню, кланялись ему в ноги при свидании. У праведников иные законы.

Старец Серафим рассказывал мне как–то раз один случай из его практики, говорящий о том же. Главным по сану в его храме был одно время епископ. Однажды возник спор по важному духовному вопросу. С мнением о. Серафима епископ был не согласен, и о. Серафим находился в большом смущении, не зная, как поступать. Это продолжалось до тех пор, пока его мнение не подтвердил о. Нектарий Оптинский, и тогда о Серафим как настоятель поступил вопреки мнению епископа. Слово простого Оптинского иеромонаха решило вопрос. В иерархическом культе Рима это было бы немыслимо.

Помню серебро длинных волос на плечах о. Серафима, а сам он в синей толстовке и брюках, без подрясника, этим народ смущает, а, может быть, испытывает меня: «Вот вы так снисходительны, — говорит он, — не обращайте внимания на мой костюм». — «Батюшка, — восклицаю я совершенно искренно, — какое же это может иметь значение?» Он молчит, но я вижу, что он доволен: значит, нет преграды между его теплой заботой о моей жизни и мной, ничего внешнее этому не мешает.
Около тепла святой души тает лед сердца. Мне трудно в каком–то смысле, быть рядом со старцем, и в то же время, около него я снова, словно в материнском лоне. Может быть, и в лоне младенцы не всегда чувствуют себя уютно. Бесконечность человеческой заботы о всяком, кто к нему подходит, или кто нуждается в духовной помощи, в сочетании с уже не человеческой, но сверхчеловеческой силой, много духовного зрения, — вот как можно было бы приблизительно определить обаяние всякого истинного старца.

Помню, я переписывал одно его письмо к какой–то духовной дочери по его поручению, и оно начиналось так: «Чадо мое любимое». Вот он стоит в подряснике, опоясанный кожаным поясом, в полумантии, — со всеми нами на молитве. Иногда крестит кого–то в пространстве пред собой — какого–то отсутствующего своего духовного ребенка. Иногда останавливает чтеца и начинает читать сам, но на середине псалма или молитвы вдруг замолкает, так глубоко вздыхая, что дыхание наполняет комнату. И мы молчим и ждем, зная, что его молитва именно сейчас не молчит, но кричит Богу. Или бывает так: он начинает читать молитву обычным голосом, размеренно, «уставно», но вдруг голос срывается, делается напряженным, глаза наполняются слезами, и так продолжается иногда несколько минут. Обычно для нас колея уставного молитвенного строя при нем иногда явно нарушалась. С ним могло быть, так сказать, неудобно молиться, так же «неудобно», как не умеющим плавать идти за умеющим в глубокую воду. О. Владимир (Криволуцкий) однажды выразил ему свое смущение и осуждение. Он промолчал — и не изменился. И я думаю, что еще в большем неудобстве мы бы почувствовали себя на апостольском богослужении, когда простые миряне получали откровения, говорили на незнакомых языках и пророчествовали. Для нас такое богослужение — только предмет исторического интереса, а для святых оно, очевидно, есть реальная возможность. Отец Серафим с большим уважением относился к уставу, считал, что нарушение его по дерзости или небрежности гибельно («вне Устава, — как–то сказал он мне — когти диавола»), но сам в своем служении входил фактически в какую–то иную эпоху Церкви, которая, наверное, во многом будет походить на первохристианскую.

***

Молиться без икон трудно. Икона собирает в себе внимание молитвы, как увеличительное стекло собирает в себе рассеянные лучи в одно обжигающее пятно. Икона — учили отцы — есть утверждение реальности человеческой плоти Христовой, и, кто отвергает икону, тот не верит в реальность Боговоплощения. т.е. человеческой природы Богочеловека.

Электронная библиотека (RoyalLib.com)

Читать книгу полностью: 
Фудель Сергей Иосифович. У стен церкви

Из книги Екатерины Щеголевой «Православные брак и семья»

(Книга состоит из высказываний, мнений и поучений святых, отцов Церкви и духовных писателей по различным проблемам семейной жизни. Это своего рода семейная хрестоматия, имена авторов которой, несомненно вызовут почтение у читателя).

---

Супружество и звание родителей не суть такие предметы, которые бы можно ненаказанно предавать в жертву страстям и в игралище легкомыслию, и что желающие иметь достойных детей благоразумно поступят, если предварительно самих себя сделают достойными родителями.

---

Кто из желающих сделаться или уже сделавшихся родителями не пожелал бы иметь детей добрых, благословенных? Но как не все дети соответствуют желаниям родителей, то, естественно, рождается вопрос: как достаются дети добрые, благословенные?

То, что добрые дети бывают не только у добрых, но иногда и у худых родителей и, напротив, у добрых родителей бывают не только добрые, но иногда и худые дети, нельзя объяснить простым изречением: «Так случается».

Когда пшеница родится на поле, где пшеница посеяна, мы не говорим, что это так случается. Но когда видим пшеничный колос, выросший на лугу, где пшеница не сеяна, говорим, что это так случилось, чем хотим сказать, без сомнения, не то, что колос родился без семенного зерна, или что семенное зерно само собой сделалось из земли, или что-нибудь подобное, но то, что нам неизвестно, как семенное зерно занесено сюда — ветром или уронено здесь прохожим. Следственно, мысль, что добрые или худые дети достаются родителям как случится, — мысль, которая могла бы приводить в уныние особенно добрых родителей и даже выражала бы некую несправедливость судьбы против них, по счастью, неосновательна и совсем ничтожна; это слова, которые выражают не более как отсутствие мысли, способной изъяснить событие.

---

Как же достаются добрые дети? — Недолго искать на сие закона, если видим добрых детей у родителей также добрых, благоразумных и попечительных о воспитании.

Врачи не признают ли за несомненное, что некоторые болезни переходят от родителей к детям? Еще менее может подлежать спору, что здоровье родителей наследуют дети, если особенные причины не похитят у них сего естественного наследия. Также смотря на лица детей, не ищем ли мы обыкновенно сходства с лицом родителей? Итак, если мы находим, что родители самим себе обязаны за некоторые телесные совершенства или недостатки своих детей, что препятствует то же в некоторой степени заключить и о высших свойствах душевных, о предварительных склонностях и расположениях?

Не есть ли даже удобопонятнее открытие чего-нибудь наследственного в душе, которая, как существо несложное, все свои способности и силы раскрывает из себя самой, из внутреннего духовного корня бытия, полученного с рождением, нежели в теле, которого устроение так много зависит от внешней, стихийной природы?

---

Чтобы (понять, почему) от добрых родителей родятся дети, их недостойные, или добрые дети — от родителей недостойных, или от родителей обыкновенных — дети необыкновенные, для этого надлежит вспомнить, что Бог есть сколь всемогущий и неизменный в судьбах Своих Законодатель мира, столь же премудрый и всесвободный Правитель оного, и всеправедный Судия не только видимых дел, но и сокровеннейших расположений человеческих.

Объяснимся примерами. Один и тот же Адам каких разнообразных рождает детей — Каина, Авеля, Сифа! Но и здесь должно примечать один общий закон рождения. Адам, свежим, так сказать, ядом недавно соделанного греха напоенный и недавним обетованием избавления поставивший себя в некую еще незрело обдуманную дерзость надежды, рождает Каина — дерзкого грешника. Адам, в несчастном рождении Каина испытавший тягость проклятья, привлеченного грехом, обманутый надеждой, уничиженный суетой, рождает Авеля — кроткого, но непрочного. Каин был сын надежды, Авель — сын сокрушения: сии различные чувствования могли иметь влияние на рождение, воспитание и образование детей. Наконец, Адам, продолжением скорбей глубже укоренившийся в смирении, терпением утвержденный в надежде и надеждой в терпении, рождает Сифа — надежное основание своего потомства.

Скачать книгу: Екатерина Щеголева. Православные брак и семья (RAR, RTF)

Инна Львовна Лиснянская — поэт, переводчик, литературовед. С 1957 года — член Союза писателей СССР, лауреат литературной Государственной премии России и литературной премии Александра Солженицына. Автор 16 поэтических сборников и литературоведческого исследования «“Поэма без героя” А. Ахматовой». Последняя за многие годы книга избранных стихов вышла в 2005 году в издательстве «Время». В этом году Инна Лиснянская стала лауреатом российской национальной премии «Поэт».

— Инна Львовна, расскажите, пожалуйста, о вашем пути к Церкви. Когда вы покрестились?

— Моя бабушка по маминой линии — армянка: она-то и покрестила меня в раннем детстве, втайне от моих комсомольских родителей. Об этом я узнала гораздо позже. Моя няня Клава была очень верующим человеком, ходила в церковь и часто брала меня с собой. Я была очень хитрым ребенком и хранила это в большом секрете.

Мое первое отчетливое воспоминание детства — это как раз пребывание в церкви. Мне 4 года, я стою на коленях и кладу крестное знамение, но левой рукой, поскольку я левша. Какая-то женщина делает мне замечание и показывает, как надо креститься — правой рукой. Удивительно, но я ее послушалась, хотя дома, когда меня пытались переучивать и даже привязывали левую руку, я ни за что не соглашалась и упорно стояла на своем. То, что происходило в храме, произвело на меня очень сильное впечатление: все было каким-то сказочным, золотистым, по церкви ходил батюшка с кадилом, похожим на мамину шкатулку, из которого шел благоухающий дым… Меня так поразил батюшка, что я решила, что это Сам Бог. И мне очень захотелось с ним познакомиться. Для таких случаев у меня уже был один испытанный способ — подойти и спросить: «Который час?» Я так и сделала — вырвалась от няни и подбежала к священнику со словами: «Боженька, Боженька, который час?» А он мне в ответ: «Девочка, я не Боженька, я батюшка!» Я помнила, что «батюшки, батюшки!» кричит няня, хлопая себя по коленям, когда у нее подгорают котлеты или происходит что-то неприятное. «Как же так, — подумала я, — неужели Боженька меня обманывает?» Тут подоспела сама няня Клава и стала извиняться перед батюшкой. А он говорит: «Ничего, ничего, это очень хорошая девочка! После службы я хочу познакомиться с нею поближе». Я помню, меня очень поразило, что меня назвали хорошей, поскольку я только и слышала о себе: «тяжелый ребенок», «трудный ребенок», но никто не говорил: «хорошая девочка»!

Надо сказать, что я и вправду была очень своевольным и упрямым ребенком и доставляла няне массу хлопот. Например, выходя из храма и видя на паперти нищих, я требовала у няни копеечки для каждого из них. Если же у няни не было этих копеечек, то я усаживалась вместе с нищими, и никто никакими уговорами не мог меня поднять. Я протягивала руку, и, конечно, первый же ошеломленный прохожий участливо оделял меня денежкой. Набрав достаточное количество копеечек, чтобы всем хватило, я тут же раздавала их нищим и только после этого со спокойной совестью отправлялась домой.

Всю войну я ходила в церковь и молилась. Молитв я не знала, поэтому молилась своими словами — причем в стихах. Дело в том, что у меня с детства есть особый импровизационный дар: я могу импровизировать в стихах на любую тему. Поэтому мои первые стихи — это импровизационные молитвы. У меня было две амбарных книги, в которые я записывала стихи: в одну — иронические и романтические, а в другую — молитвы. И за период войны я исписала своими молитвами всю эту амбарную книгу и постоянно ходила в храм, хотя кроме старух туда в те времена почти никто не ходил.

— А сколько вам было тогда лет?

— 13 — 14 лет, то есть уже вполне сознательный возраст. Соседка подарила мне Библию, и я втайне от всех ее читала. До этого у меня был только Новый Завет, и, читая его, я чувствовала, что у меня нет полноты восприятия: я не понимала ссылок на ветхозаветных пророков, указаний на ветхозаветные события. А когда у меня появилась Библия целиком, то я с жадностью погрузилась в чтение и уже тогда поняла, что это великая и неисчерпаемая Книга.

Вообще, жизнь моя складывалась не просто: в этом же возрасте, в 14 лет, я бросила школу и пошла помогать раненым — в госпиталь черепно-лицевого ранения. Я выбрала самых несчастных и заброшенных. Дело в том, что многие девушки ходили помогать в госпитали, чтобы найти себе женихов — пусть даже без руки или ноги. Но раненые с увечьями головы и лица, конечно же, никак не могли претендовать на роль женихов. Однако именно это обстоятельство и толкнуло меня пойти помогать этим раненым — в большинстве своем слепым, с развороченными лицами. Возможно, мною руководило какое-то религиозное чувство. Я пела им песни, писала письма, научилась делать перевязки, даже водила их в оперу, а один раз привела в церковь.

— Инна Львовна, удивительно, что ваше творчество началось с молитв. Скажите, как развивалась ваша поэзия дальше?

— В какой-то момент я стала читать наши литературные журналы и знакомиться с творчеством современных писателей. И вот, начитавшись Винокурова, Ваншенкина и других авторов, я подумала: «А я ведь тоже так могу!» Меня охватила гордыня, захотелось публиковаться, а все, что было написано мною до сих пор, я отвергла и сожгла. Я уничтожала свои стихи дважды за мою жизнь: тогда, в 21 год, и в 1965 году, перед выходом очередной книги. В издательстве мне заявили, что мои стихи «имеют религиозный оттенок» и «охвачены упадническим духом». «Мы знаем, — сказали они, — что вы пишете много и у вас есть стихи, которые вы считаете плохими. Вот и принесите нам то, что вам кажется худшим: нам не нужны ни вторая Ахматова, ни вторая Цветаева…» «Так вам и первые не нужны!» — ответила я. Но поскольку я уже получила аванс, а дочь моя долгое время лежала в больнице, то я все же принесла им эти плохие стихи, и в результате — вышла плохая книга. Остальное я уничтожила. И вновь это был акт гордыни и малодушия.

— Инна Львовна, в жизни многих поэтов уничтожение собственных произведений часто имеет более глубокие мотивы, чем обычное для поэтов стремление к обновлению творчества: оно бывает связано с глубинным переосмыслением своей жизни, с желанием начать все «с чистого листа». Вы сами сказали о своем шаге как об акте гордыни. Имел ли этот поступок какие-то духовные последствия?

— Да, после того как в 21 год я уничтожила свои стихи-молитвы, в моей жизни началась новая полоса. Как я уже сказала, мне захотелось публиковаться, и я стала писать по-другому. Может быть, с этим отчасти связано и то, что я стала очень редко ходить в церковь — вплоть до 60-х годов, когда я тяжело заболела и попала в больницу с отравлением мозга. Там мне было видение: я увидела свет, какую-то арку и множество ангелов, которые поют неземными голосами. Вдруг передо мной появилась женщина (это была секретарша Ленина, которая впоследствии умерла в той же больнице, где я лежала) и сказала: «Ты не православная, православные так часто не крестятся!» После этого появился врач, который внимательно посмотрел на меня и сказал: «Ну, наконец-то все хорошо! Глаза ясные, все трудности — позади». В этот момент я очнулась. Это видение, после которого началось мое выздоровление, было для меня каким-то знаком, и, выйдя из больницы, я вновь стала ходить в церковь. С тех пор я больше не писала стихов для печати и не шла ни на какие сделки с издателями. Конечно, иногда мои стихи публиковали, выбирая какие-нибудь бодрые пейзажи, нейтральные и безобидные по своему содержанию.

— Инна Львовна, скажите, как вы относитесь к так называемой «духовной поэзии», где религиозная тема заявлена декларативно?

— Понятие «духовная поэзия» я не принимаю и считаю, что это абсолютная глупость. Стихи не могут быть недуховными: если они недуховные, то это вообще не стихи. Я считаю, что поэзия должна быть пронизана религиозностью, но эта религиозность ни в коем случае не должна быть декларативной. В подлинной поэзии духовность растворена в самой ее ткани, но не декларируется как какая-то программа или манифест. Мне кажется, что это — эксплуатация высоких слов, тем и смыслов, которые нельзя упоминать всуе. Они должны наполнять собою творчество, но присутствовать в нем незримо, как тайна.

В моей жизни был даже такой момент, когда мне казалось, что молитва — сугубо интимное дело, которое не должно выставляться напоказ. А тут еще со мной произошел неприятный случай в храме: какая-то женщина погасила мою свечу, которую я поставила перед иконой Богородицы. Мне показалось, что тем самым она нанесла оскорбление не мне, а самой Матери Божией. Меня так это поразило, что после этого я долго не могла зайти в церковь. Тогда-то я и почувствовала, что молитва и духовная жизнь должны происходить прикровенно. В Евангелии от Матфея есть рассуждения Христа о молитве: «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф: 6.5 — 6.6). Кроме того, читая Евангелие, я обратила внимание, что Сам Иисус всегда молился в уединении, удалившись от всех. Если я не ошибаюсь, совместная молитва с учениками была у Него лишь во время Тайной Вечери… Так вот, долгое время я считала, что молитва должна совершаться в одиночестве, и взяла себе за правило молиться, затворившись в своей комнате. Так же уединенно каждый день я читала по главе из Нового и Ветхого Завета.

— Правильно ли я поняла, что на вас так подействовал эпизод в храме, что у вас появилась целая философия тайной молитвы? Но ведь в том же Евангелии есть и такие слова Христа: «где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф: 18.20)?

— Да, этот неприятный эпизод в храме стал определенным испытанием для меня. Разумеется, со временем я вновь стала ходить в церковь, исповедаться и причащаться, хотя и не так часто, как хотелось бы.

Невероятным счастьем стала для меня возможность побывать на Святой Земле. Я исходила все места, где был Иисус Христос, за исключением Вифлеема, который тогда был недоступен для паломников. Я побывала в Галилее, была в Тапхе, где жили первые христиане. Это место интересно тем, что там нет крестов, поскольку в раннем христианстве всю символику креста вмещал в себя образ рыбы, изображения которой сохранились до наших дней в виде потрясающей мозаики на стенах. Неподалеку от горы Фавор я посетила удивительную церквушку, и все вокруг очень напоминало русское село — с криками петухов, с людьми, которые запросто сидели на скамьях вокруг церкви, пили и ели… Сама эта греческая церквушка, очень древняя, поразила меня своей необыкновенной красотой — розовая с золотыми куполами. Разумеется, я побывала и на горе Блаженств — на Фаворе. Там меня удивил прежде всего сам воздух, в котором буквально растворена намоленность: он чист и наполнен ангельским дыханием (в данном случае я не боюсь высоких слов). В Иерусалиме я побывала в потрясающем Горненском монастыре… Там, в храме Иоанна Крестителя, я причастилась и соборовалась. Вообще, вся эта поездка — между синагогами, христианскими храмами и мечетями — была совершенно удивительной. В Иерусалиме я написала целую книгу стихов — «Иерусалимская тетрадь».

— Инна Львовна, согласитесь ли вы с утверждением, что подлинное вдохновение неразрывно связано с религиозным чувством?

— В этом у меня нет абсолютной уверенности, по крайней мере, применительно к моему собственному творчеству. То, что продиктовано подлинным религиозным чувством, должно быть хорошо. А у меня стихи плохие! Во всяком случае, мне самой они никогда не нравятся. Иногда мне кажется, что поэтические строки посылаются мне свыше. Но потом, видя все несовершенство написанного, я отказываюсь от этой мысли: ведь если стихи от Бога, то они должны быть совершенны!

— Это очень интересно! Когда талантливый поэт так отзывается о своем творчестве, то очень большой соблазн заподозрить его либо в излишнем кокетстве (что совершенно несовместимо с вашим образом), либо же в чрезмерной самокритичности. Может быть, эта неудовлетворенность собой — постоянное стремление к совершенству, без которого невозможно подлинное искусство?

— Творчество — вещь иррациональная. Мои стихи рождаются сами собой и совершенно спонтанно: я слышу какой-то звук, ритм, внезапно приходит строка. И неожиданно из этого рождается стихотворение. Пока я его пишу, я испытываю блаженство, но в тот момент, когда я ставлю точку, мне кажется, что это — полная ерунда. И так всегда. Видимо поэтому я, такая старая, а все еще пишу: мне кажется, что я до сих пор ничего хорошего не создала. Может быть, именно это чувство и продолжает питать мои силы, побуждает к новым и новым попыткам.

— В творчестве почти каждого писателя бывают перерывы и даже «периоды молчания». Как вам кажется, почему они возникают? Бывают ли у вас такие моменты?

— Да, конечно, такие «периоды молчания» время от времени происходят и со мной, и часто они совершенно необъяснимы. Бывает, что они вызваны какой-то внутренней исчерпанностью — когда ты много писал и отдал все, что накопилось в душе. Но бывает и так, что творческое молчание ни с чем не связано. Всякий раз, когда в моей жизни случаются такие остановки, я испытываю неизъяснимую тяжесть. Приходит ощущение, что все окончено, я пребываю в тоске. Неделю, вторую, месяц я жду, но чем дольше я не пишу, тем больше я впадаю в уныние — в этот страшный грех. Поэтому для меня рождение стихов несет в себе нечто целительное, оберегая от внутренней пустоты. И в этом смысле творчество, конечно, религиозно по своей природе.

* * *
Ты – жертва лавра, я – добыча тёрна,
И нам признаться в этом не зазорно,

Коль в очи времени смотреть в упор, –
В одно сошлись Голгофа и Фавор.

Мы молоды, поскольку слишком стары.
Судьбы нерукотворные удары,

Во-первых, претерпели.
Во-вторых,
Лишь жертвы оставляются в живых
Рукою горней.

Инна Лиснянская
1997

Вигилянская Александрина

Журнал для родителей «Виноград» (http://www.vinograd.su/)

Читать: Инна Лиснянская. Из книги «Иерусалимская тетрадь»

«Домострой» — памятник средневековой русской литературы. Исследователи относят его к XVI веку. По предположениям филологов, он бытовал сначала как назидательный сборник среди торгово-промышленного люда Великого Новгорода, постепенно обрастая новыми наставлениями и советами. Авторство «Домостроя» иногда приписывается протопопу Сильвестру, священнику придворного Благовещенского собора в Кремле, одному из близких людей молодого Ивана IV Грозного, но Сильвестр был только составителем и редактором. «Домострой» представляет собой тщательно разработанный свод правил религиозного, общественного и семейно-бытового поведения, адресован он явно людям богатым и знатным.

Трудно представить, что сейчас кто-то сможет пользоваться рекомендациями «Домостроя» в полном объеме — слишком изменилась наша жизнь — но многое в нем полезно и для нас. Ну а знать, как жили наши предки, это просто жизненно необходимо — не хотим же мы быть Иванами, родства не помнящими.

---

Глава 64. Записи на весь год, что к столу подавать с Пасхального Воскресенья в мясоед

С Пасхи в мясоед к столу подают: лебедей, потроха лебяжьи, журавлей, цапель, уток, тетеревов, рябчиков, почки заячьи на вертеле, кур соленых (и желудок, шейку да печень куриные), баранину соленую да баранину печеную» куриный бульон, крутую кашу, солонину, полотки, язык, лосину и зайчатину в латках, зайчатину соленую, заячьи пупки, кур жареных (кишечки, желудок да печень куриные), жаворонков, потрошек, бараний сандрик, свинину, ветчину, карасей, сморчки, кундумы, двойные щи.

А к ужину подают студень, рябчиков, зайчатину печеную да уток, рябчиков жареных, да тетеревов, баранину в полотках, зайчатину заливную, кур жареных, свинину да ветчину.

А еще в Пасхальный мясоед к столу еду подают рыбную: сельдь на пару, щуку на пару, леща на пару, лососину сушеную, белорыбицу сушеную, осетрину сушеную, спинки стерляжьи, белужину сушеную, спинки белужьи, спинки белорыбицы на пару, лещей на пару, уху с шафраном, уху из окуней, из плотиц, из лещей, из карасей.

Из заливных подают: белорыбицу свежую, стерлядь свежую, осетрину свежую, щучьи головы с чесноком, гольцов, осетрину шехонскую, осетрину косячную.

На Петровский пост к столу еду подают: сельдь на пару, щуку на пару, леща на пару, сушеную рыбу – лососину, белорыбицу, осетрину, спинки стерляжьи и вязигу белужью, спинку белорыбицы на пару, уху щучью с шафраном, ухи черной векошник, запеченных окуней, векошники из плотиц, уху из пескарей, из лещей, из карасей, тавранчук осетровый, да тавранчук стерляжий.

Из заливных: белорыбица свежая, стерлядь свежая, стерлядь свежепросоленая, осетрина свежая, осетрина соленая, щучина свежепросоленая, щучьи головы с чесноком, гольцы, стерлядь вяленая, осетрина шехонская, осетрина косячная, грибы вареные, печеные и сушеные, щи, караси, раки.

С Петрова дня в мясоед к столу подают: лебедей, потрох лебяжий, журавлей, цапель, уток, почки заячьи, вырезки жареные, языки говяжьи жареные, баранью грудинку жареную, кур соленых, желудки да шейки куриные, баранину печеную, уху куриную, говядину соленую, юрмы, солонину с чесноком, солонину с пряностями, мясо вяленое с чесноком, мясо вяленое с пряностями, полотки утиные сушеные, старую солонину, языки говяжьи сушеные, языки лосиные, лосину да зайчатину в латках, зайчатину в лапше, зайчатину заливную, почки заячьи заливные, заячьи пупки, печень заячью, цыплят на вертеле, караваи с зайчатиной, курники, пироги слоеные, гречники с салом, слойки, говядину вяленую, вымя говяжье, вепревину, ветчину, свиное вымя, рубцы, похлебку, сычуги двойные, налимов гнутых, тукмачи, лапшу, карасей, кундумы, похлебки крутые, блины творожные, пироги, оладьи, кисели, каши, сливки, творожную смесь, молоко кипяченое, молоко с хреном, караваи ставленые, караваи блинчатые, караваи взбитые, караваи яичные.

В Успенский пост к столу еду подают рыбную. Подается капуста кислая с сельдями, икра различная ставится рядом, белужья спинка вяленая, лососина с чесноком подается дольками, осетрина шехонская, белорыбица, семга сушеная, спинка осетрины да стерляжья, сельдь на пару, щуки на пару, стерляди на пару, лещи на пару, спинка семужья, спинка белорыбицы и прочих рыб спинки подаются на пару, студни рыбные с шафраном, уха из окуней запеченых черная (остудить ее), уха рядовая горячая, уха щучья, уха стерляжья, уха карасевая, уха окуневая, уха из плотиц, уха из лещей, тавранчук осетровый, а в промежутке меж разных ух подаются рыбные колобки и стерлядь, и рыбные блюда, пироги, пирожки в ореховом масле, пироги подовые пряженые с горошком, оладьи в ореховом масле кислые, пироги подовые кислые с горошком, пироги большие с маком на конопляном масле с горошком, да большой же пирог с маковым молочком, да с сочнями пирог с вязигой тоже большой, пирог с сигами да с сомом или с сельдью пирог пряженый, – а всех их переложить блинцами.

Из заливных: щука под чесноком, окунь в подливке, щука свежепросоленая, белужина вяленая в подливке, белорыбица в подливке с приправами, осетрина в подливке с приправами, лососина в подливке с приправами, семга с приправами в подливке, сиговина с приправами в подливке, лодожина с приправами в подливке.

В Успенский мясоед к столу подают: лебедей, да потрох лебяжий, журавлей, цапель, уток, грудинку баранью с шафраном на вертеле, вырезку говяжью на вертеле, языки на вертеле, потрошки свиные, курятину заливную, отвары куриные, говядину, свинину заливную, юрмы, лосину, солонину с чесноком и с пряностями, зайчатину в латках, зайчатину с репой, зайчатину заливную, кур на вертеле, печень баранью просветленную с перцем и с шафраном, говядину вяленую, свинину вяленую, колбасы, желудки, ветчину, рубцы, кишечки, кур вяленых, карасей, кундумы, щи.

А на ужин в Успенский мясоед к столу подают: зайчатину печеную, буженину, квашенину, головы да ножки свиные, полотки, зайчатину соленую, свинину, ветчину.

А после Семенова дня не подают уже юрмы, бараньей печени и грудинки бараньей.

А с Покрова подают к столу гусей на вертеле, гусей вяленых. В Успенский мясоед к столу еду подают рыбную: сельдь на пару, щук на пару, лещей на пару и сушеных рыб – лососину, белорыбиц, осетрину, белужину, спинки осетровые, спинки белужьи, спинки стерляжьи, уху с шафраном, уху сборную, уху окуней запеченых (черную), уху плотичью, уху лещевую, уху карасевую, тавранчук осетровый да тавранчук стерляжий. А заливное из свежей белорыбицы, лососины, стерляди свежей; стерлядь свежепросоленая, осетрина свежая да осетрина свежепросоленая, головы щучьи с хреном да с чесноком, щучина свежепросоленая, гольцы заливные, гольцы в кислых щах, стерляди вяленые, осетрина шехонская, осетрина косячная, грибы печеные, грибы вареные, щи да раки вареные.

А после Семенова дня не подают сушеную рыбу, зато добавятся с Семенова дня караваи, поросята нежирные и нежирные утки.

А с Дмитриева дня добавится к столу еда рыбная – рыбные студни различные.

В Филиппов пост к столу подают: паровые сельди да свежие мороженые, лещей на пару, спинки белорыбицы, спинки лососьи, спинки нельмы, спинки семужьи, стерлядь на пару, сига, лодогу на пару, студень рыбный, караваи, поросят мясных, утят мясных, уху шафранную, уху черную, уху налимью, печень, молоки налимьи, уху окуневую, уху плотичью, уху из лещей, уху из карасей, тавранчук белужий, тавранчук осетровый, тавранчук севрюжий, тавранчук стерляжий, уху мешочком, уху с клецками, уху стерляжью, уху судачью, уху из потрошков стерляжьих.

Из заливных: белорыбица, лососи, нельма, стерляди, осетрина, головы стерляжьи, головы щучьи с чесноком и с хреном, вырезки, стерляди жареные, щуки отварные, лини, окуни, плотицы, лещи заливные, щучина свежепросоленая, хребет да ребра белужьи, сельди жареные, осетрина шехонская, осетрина косячная, осетрина длинная, двойные щи, – с ухой свежею да с ухой осетровой.

В Великий мясоед после Рождества Христова к столу подают: лебедей да потрох лебяжий, жареных гусей, тетеревов, куропаток, рябчиков, поросят на вертеле, баранину заливную, баранину запеченую, поросят заливных, поросячий потрох, бульоны куриные, солонину с чесноком и с пряностями, лосину, заливное осердье лосиное, осердье лосиное крошеное, губы лосьи, печень и мозги лосиные, зайцы в латках, зайчатину заливную, кур с вертелов, гусиные потроха, говядину вяленую да свинину, ветчину, колбасы, желудки, гусей вяленых, вяленых кур, налимов гнутых, тукмачи, лапшу, карасей, кундумы да щи.

Да в Великий же мясоед после Христова Рождества к столу еду подают рыбную: сельдь на пару, сельдь свежемороженую, лещей на пару, спинки белорыбицы, спинки лососьи, спинки нельмы, семужьи спинки на пару, стерлядь на пару, сигов, лодогу на пару, рыбный студень, караваи, поросят, уток мясистых, уху шафранную да простую уху, уху налимью, молоки да печенки налимьи, уху щучью с перцем, уху окуневую, уху плотичью, уху из лещей, уху из карасей, тавранчук белужий, таврунчук стерляжий, уху в мешочек, уху крошеную, уху стерляжью, уху судачью, уху из потрошков стерляжьих. Да заливное: белорыбица, лососина, нельмина, стерлядина, осетрина, головы стерляжьи, головы щучьи с чесноком, кружек, щуки отварные, окуни, плотва в заливном, лещевина, да щучина заливная с хреном, щучина свежесоленая, хребты да ребра белужьи, сельди жареные, осетрина шехонская, осетрина косячная, осетрина старая, щи.

А на масленицу подают к столу: хворост, орехи, ельци, ядрышки, пирожные, шишки, творожную смесь, молоки вареные, жирный творог сухой.

В Великий пост к столу подают: хлебцы постные, икру паюсную, икру осетровую осеннюю да икру осетровую свежую, икру стерляжью, печень щучью простую, кашку с белорыбицей, печень лосося, кашку с судаком, кашку стерляжью, кашку с севрюгой, кашку с белугой свежей, печень осетровую свежую, печень белужью слабосоленую, печень осетровую сушеную и белужью, снетки да сущик, пласточки карасевые да язевые, икру вареную, икру жареную, тешку осетровую да тешку свежесоленую, визигу в уксусе, стерлядь бочечную, языки сырые, стерлядь вяленую, тешку осетровую, тешку белужью, языки белужьи, осетрину шехонскую, лапшу гороховую, пшено с маковым маслом, целый горох да горох лущеный, двойные щи, блины да пироги с варением или луком, да пироги подовые с маком да кисели и сладкие и пресные.

Как приготовить муку крупчатку. 10 четвертей возьмут пшеницы, смелют из 10 четвертей муку крупчатку полтрети четверти да три четверти муки белой, да половину пяти четвертей муки обиходной, да три четверти межситки; а из четверти выйдет 20 калачей крупитчатых, да из белой муки – также 20 калачей, а из четверти муки обиходной 20 калачей из четверти; а на четверть муки кладут по 2 гривенки соли, при обиходной же муке – на четверть по гривенке соли.

Читать книгу полностью: Сильвестр. «Домострой«